- Верно, - почти смущенно подтвердил депутат. - Мы признали эту войну. Речь рейхсканцлера произвела самое жалкое впечатление. Если он и сказал нам правду, то далеко не всю правду. Многое осталось неясным…
- Но вы голосовали "за"!
- Австрия заняла двойственную позицию. Кайзер кричит о верности нибелунгов, а между тем тот, кому мы поспешили на выручку, все еще не объявил войны России. Венские заправилы хотели бы удовольствоваться небольшой карательной экспедицией против сербов, с тем чтобы мы за них сразились со всем миром!
- И все же вы голосовали "за"!
- Потому что мы любим Германию, в этом ты прав, Эрих! Совершены бесчисленные ошибки - и кайзером, и его философическим канцлером - всеми! Но ребенка не покидают в беде в наказание за его ошибки! Ни ребенка, ни его мать… Мы голосовали "за". У нас не было выбора. Весь народ высказался "за", Эрих! А мы хотели быть с народом. Надеюсь, надеюсь! - наши правители в эту войну поведут себя не так, как в мирное время…
- Все должно измениться, - сказал Эрих. Депутат взглянул на него с сомнением.
- Однако в казармах вами по-прежнему помыкают. Ничего, должно быть, не изменится и в наших правительственных канцеляриях. Сейчас весь народ крепит одна воля, одна вера, одна взаимосвязь! Если наши правители не воспользуются этим часом, если они, отбросив чванство, не включатся в общий фронт, если они упустят и эту возможность, тогда, Эрих, настанут поистине страшные времена. Все рухнет, и песенка их будет спета. Сегодня все у нас верят в Германию, любят Германию, но если они утратят эту веру, эту любовь, - что тогда? Быть может, другой такой возможности уже не будет!
- Мы не утратим веру! - воскликнул Эрих. - Пусть нами помыкают, пусть перед нами чванятся и задирают нос! Разве они идут в счет? Ведь их ничтожная кучка! Когда я слышу, как они свирепствуют в казарменном дворе, мне кажется, что это мой отец! Его рев, его выражения! Я так это ненавижу, так презираю, что дрожь пробирает меня от одного его голоса!
Он замолчал, а потом добавил тихо:
- Теперь-то я иной раз думаю: а что, если иначе он не может? Таким уж его сделали. В душе-то он нас любит - по-своему.
Депутат покачал головой.
- Такого оправдания мы, Эрих, не приемлем. Так можно оправдать любую несправедливость, любую подлость. Во всяком случае, сын мой, я замечаю в тебе знаменательную перемену. Я теперь ежечасно вижу - что-то и в самом деле происходит с немцами. Меняются даже закоснелые партийные функционеры. И тут не только ура-патриотизм! Так пусть же эти изменения свершатся. И пусть наши правители воспользуются дарованным им часом. Пожалуй, другой такой возможности у них уже не будет!
15
Третий "Б" положительно на голове ходил. Уже пять минут, как дали звонок после большой перемены, а учителя все не видно. В первые недели и месяцы войны это стало обычным явлением. Больше половины учителей было призвано в армию, и занятия с грехом пополам проводились силами нескольких убогих заместителей, признанных негодными к военной службе.
Мальчики наслаждались непривычной свободой, они пили ее жадными глотками. Объявление войны, победоносное продвижение германской армии в Бельгии и Франции, все эти успехи преисполнили их неукротимым задором. Безотчетно чувствовали они себя представителями нации, побеждавшей народы всей земли, сыновьями и братьями героев. Когда улицы пестрели флагами и снова трезвонили колокола, возвещая падение Льежа или окружение Антверпена, они воспринимали это как свой успех, свою гордость, свою победу!
Бледный очкастый учитель из соседнего класса с умоляющим видом заглянул к ним в дверь.
- Мальчики! Мальчики!
- Потише там! Ему чего-то от нас нужно!
- Мой брат пишет, они нашли в каком-то погребе прорву винных бочек…
- Ну, ребята же! Господа!
- Да замолчите вы наконец!
- Они просто повыбивали у бочек днища…
- Тише, тише, вам говорят! - Учитель от гнева покраснел, как рак.
- Разве вы теперь у нас преподаете, господин профессор?
- Нет, я преподаю в классе рядом. Но вы подняли такой гвалт, что это становится невозможным!
- Здесь никто не поднимал гвалта!
- Кто это поднял здесь гвалт? Чур, не я! Может быть, ты?
- Вы сами подняли гвалт, господин профессор!
- Гвалт! Гвалт! А может, здесь есть кто по фамилии Гвалт?
- Постыдились бы, ребята! И вы называете себя немецкими мальчиками?! Немецкий мальчик повинуется, когда ему приказывают! Лишь тот, кто повинуется, сумеет потом повелевать!
Но ход был явно неудачный - мальчики встали на дыбы.
- Кто дал вам право нам приказывать?.
- Почему вы, собственно, не на фронте?
- На фронте можете приказывать!
- Кто не годен к военной службе, пусть помалкивает!
Учитель позеленел от злости.
- Постыдитесь… - только и мог он пробормотать. - Какая низость!..
Он сделал несколько шагов по направлению к кафедре, но передумал и бросился к двери.
С минуту длилось растерянное молчание. Мальчики почувствовали себя пристыженными.
Но тут раздался хриповатый, юношески ломающийся голос:
- Немец не говорит прости, а только до свидания!
Взрыв смеха.
- Боже, накажи Англию! - провозгласил другой.
Новый взрыв смеха.
- А также зануд-учителишек!
Неудержимый хохот.
Кто-то запел популярную в эти дни песню, песню мести и гнева:
Французы и русские нам нипочем,
Мы пулей спугнем их, проколем штыком.
Ее подхватывало все больше голосов. И так до самого припева, который с увлечением прогремел весь класс, - кто - перевесившись через спинку парты и выбивая такт крышкой, кто - прислонясь к классному шкафу: "У нас у всех одни заклятый враг - Англия!"
- Прошу замолчать! - раздался с кафедры тихий, но отчетливый голос.
Там стоял их учитель, их постоянный учитель, - когда они пели хором, он незаметно вошел в класс. Это был пожилой человек с высоким шишковатым лбом, отливавшим голубоватой белизной, с зачесанной назад огненно-рыжей гривой, в которой уже пробивались седые пряди. Голубые глаза его сверкали. Профессор Дегенер, невзрачный с виду человечек лет около шестидесяти, с торчащим брюшком, всегда как-то чудно одетый, преподавал у них латынь и греческий.
- По местам!
Мальчики, вполголоса переругиваясь, смущенно засуетились в проходах между партами.
- Да посторонись же, болван!
- От болвана слышу! А ты не спи на ходу!
- Ребята, жди беды!
- Плохо дело! Еще один карцер, и на меня напустится весь школьный совет.
- Дегенер зол, как сто чертей!
- Вы сегодня вели себя позорно, - обратился учитель к классу, в котором теперь стояла мертвая тишина. Он был бледен от гнева, его рыжая шевелюра пламенела. - И дело не только в том, что недостойно немецкого юношества ставить человеку в вину его телесный недуг… - Немецкая речь Дегенера звучала как перевод с его излюбленной латыни. - Это считается позором у всех народов земного шара, - и даже у англичан! Это везде считается позором! У господина кандидата Тулиба слабые легкие. И вот вместо того, чтобы отправиться в санаторий, куда его посылают врачи, он предпочел заниматься с вами, потому что Германия испытывает недостаток в людях. Таким образом не только там, но и здесь можно погибнуть на поле чести! Позор!..
Он стоял наверху, пылая, а они сидели внизу. Кое-кто опустил голову, другие растерянно смотрели в окно. Были, впрочем, и такие, кто открыто и смело глядел в глаза любимому, но теперь столь разгневанному учителю.
- Трое учеников, которые чувствуют себя особенно отягченными виной, отправятся в соседний класс и там перед всем третьим "А" попросят у господина Тулиба прощения. Но только по-настоящему, без словесных уверток - безоговорочное признание своей вины и раскаяние. Раскаяние!
Он снова оглядел с высоты свой класс.
- Я сейчас уйду и только спустя пять минут к вам вернусь. Тем временем договоритесь, какое возложить на себя наказание за столь позорную провинность…
- Ого! Вот дает! - растерянно шепнул кто-то из учеников.
- Итак, пять минут! - провозгласил профессор Дегенер и, еще раз оглядев свою паству, заковылял назад на тоненьких ножках, с достоинством вынося из класса свое яйцевидное брюшко.
- Каков гусь! - воскликнул кто-то с восхищением.
- Выбирай выражения, мой милый! - одернул его сосед, с размаху ударив товарища по бицепсу. - Дегенер прав. Ну, кто пойдет извиняться?
Все конфузливо переглянулись.
- Первым делом я, - сказал Гофман. - И ты, Хакендаль?
- Да уж ладно, пойду, только говорить не буду.
- И я! - вызвался Порциг.
- Нет уж, ты не ходи, Порциг! Лучше посоветуйтесь тут насчет наказания для всех. Но придумайте что-нибудь толковое, чтобы Рыжий остался доволен, что-нибудь по-настоящему трудное. А ты, Линдеман, не хочешь с нами?
Они пошли, не задерживаясь. Постучали.
- Входите! - каркнул кандидат Тулиб. Но, узнав вошедших, сразу же раскричался:
- Немедленно покиньте это помещение!
Третий "А" злорадно пялился на трех кающихся грешников.
Кто-то довольно громко крикнул:
- Гофман и Хакендаль пришли с покаянной!
- Принесите снежку - им будет мягче стать на коленки!
- Господин кандидат, мы пришли, чтобы…
- Как? Вы и теперь не слушаетесь?! Сию же минуту выйдите вон! Я вас видеть не хочу…
Господин кандидат Тулиб не был великодушным победителем, отнюдь нет…
- Мы вели себя по-свински, - сказал Гофман со всей прямотой. - И пришли просить прощения…
- Прощения? Легко сказать! Вы нанесли мне оскорбление…
– И все же простите нас, господин кандидат! - настаивал Хакендаль. - Больше это не повторится. Мы будем хорошо себя вести!
- Обещаете? - просиял кандидат. - Вот глядите, третий "А"! Пусть это послужит вам уроком. Таковы печальные плоды непослушания…
Трое грешников лишь в душе простонали: "Свинья!"
- Но так легко это вам не пройдет. Господин профессор Дегенер уже придумал вам наказание?..
- Нет!
- Понятно! Он предоставляет это мне! Вы, очевидно, главные зачинщики, я вижу это по вашим лицам. Каждый из вас триста раз напишет следующую пропись: "Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant…" Переведи это вот ты!
Гейнц Хакендаль перевел:
- Дети - это дети, и ведут они себя по-детски!
- Детские шалости, да! Вот как я расцениваю ваше поведение! А теперь ступайте!
- Так вы нас простили, господин кандидат? - осведомился предусмотрительный Гейнц.
- Если каждый из вас со всем старанием триста раз напишет эту пропись и завтра сдаст сюда, я, так и быть, прощу вас. Но не раньше! Так и скажите профессору Дегенеру!
Все трое стояли в коридоре, насупившись, и молчали.
- Я видел, Хакендаль, как тебя зло разбирало, - шепнул Линдеман. - Так, верно, и разорвал бы его на части!
- Было дело! Но я подумал, что в армии нас будут и не так еще мурыжить, а ты стой и глазом не моргни! И тогда я поостыл.
- К чертям собачьим! Закатал нам, подлец, триста прописей сверх домашнего задания! А ведь вовсе не мы и кричали!
- Больше всех старался подлец Лангер!
- Поздно горевать, ничего нам не поможет! Пойдем послушаем, что они там надумали.
Оказывается, ничего особенного: в течение месяца каждое воскресенье работать в пригородных имениях, где из-за нехватки рабочих рук запаздывали со сбором урожая.
- Не бог весть что! - заметил Гофман. - Еще сочтет ли Рыжий это наказанием?
- Ну, а вы? Что присудила вам очковая змея?
- Лучше не спрашивай…
Разговоры пришлось прекратить - господин профессор Дегенер поднимался на кафедру.
- Ну как, все уладили? Прекрасно! Нет, мне вы ничего не рассказывайте! Я уверен, что вы все сделали, как надо. А теперь, - продолжал он, оглядывая класс, - вместо того чтобы приступить к чтению Цезаря, нам предстоит нечто иное. Класс, встать!
Все встали.
- Станьте, как следует! Слушать внимательно! На поле чести пали: Гюнтер Шварц, ученик старшего класса нашей гимназии, гренадер третьего гвардейского пехотного полка. А также Герберт Зиммихен, тоже ученик старшего класса, доброволец, служил в пятнадцатом полевом артиллерийском полку, в третьей бригаде. Dulce et decorum est pro patria mori…
Минутное молчание.
- А теперь - сесть! Я прочту вам донесения ротных командиров о том, при каких обстоятельствах погибли ваши школьные товарищи…
16
- Еще колечка не хватает. Где твое кольцо, Эвхен?
- Да нет у меня кольца! - отбивалась Эва.
- А я говорю, есть. Такое - с коричневым камушком. Правда, мать, у Эвы было такое кольцо?..
Мать понуро сидела в гостиной перед круглым столиком, на котором отец собрал все, что было в доме золотого: свои любимые часы-луковицу с массивной цепочкой; маленькие, отделанные эмалью часики матери, прикрепляющиеся на груди золотым бантиком; золотой наконечник для карандаша; пару больших запонок сомнительного золота. Золотой крестик на золотой цепочке, подаренный Зофи ко дню конфирмации. Обручальные кольца, некогда толстые, но поистертые временем и работой. Золотую брошку с подвеском из фальшивой жемчужинки. Семь золотых - по десять марок каждый и пять золотых - по двадцать марок.
На стенах, на афишных тумбах повсюду взывали плакаты: "Золото я отдал за железо! Несите золото на скупочные пункты!" Об этом ежедневно писали газеты, общее восхищение вызывали господа, у которых на жилете вместо золотой болталась тоненькая железная цепочка.
- В моем доме не останется ни крупинки золота! - восклицал папаша Хакендаль. - Мы обязаны сдать все. Нет ли у нас еще чего? Помнится, мать, у тебя были такие маленькие штучки - носить в ушах, - но не сережки, а вроде пуговок, я и то их помню!
- Ах, отец, - заныла старушка мать. - Эти маленькие штучки - не забирай ты их у меня! Хочется ведь сохранить хоть кусочек своей молодости! Да что они и весят, велика ли от них польза государству…
- Нечего скулить! - отрубил Хакендаль. - Сказано - отдать золото государству, и мы его отдадим до последней крошки! Я тебя не понимаю, мать! Ты отдала и Эриха и Отто, а плачешь из-за каких-то золотых пустяковин!
- Я и об Эрихе плачу, и об Отто, - отвечала жена, с усилием поднимаясь с места. - Как заслышу почтальона на лестнице, так и зальюсь слезами…
- Знаю, знаю, мать! - сказал Хакендаль примирительно. - Нелегко тебе приходится, но ведь все это ради победы. И нам в обмен дадут железо, мать! Зря, что ли, меня называют Железный Густав? Железо нам больше подходит, чем золото.
- Да уж ладно, иду, отец!
И она отправилась в свою спальню. Отец огляделся. Эва тоже куда-то исчезла. Нет, он не забыл про Эву. Хакендаль оглядел кучку золота на столе: Эвиного кольца здесь еще не было. Надо все отдать, твердил себе Хакендаль. Если сохранить самое любимое, какая же это жертва.
Он прислушался. Тишина стояла в квартире, - в те часы, когда Малыш уходил в школу, у них теперь всегда стояла мертвая тишина. Только Малыш и вносил в дом какое-то оживление. Мертвая тишина! Хакендалю вспомнилось, что когда-то Эва вечно распевала, а теперь ее совсем не слышно. Мертвая тишина. И ему предстоит пойти к Эве и забрать у нее кольцо.
Хакендаль опустился на стул жены у круглого столика и стал смотреть на кучку золота. Для мелкого бюргера, он немалую толику жертвовал государству. Но это было еще не все, не хватало кольца, а если не хватает хотя бы малости, - жертва не жертва. Жертвовать и что-то утаить - нет, такая жертва ничего не стоит! Все равно как на военной службе: порядок, когда не все в полном порядке, нельзя считать порядком. Если хоть на одной пуговице осталось мутное пятнышко, если начищенные до глянца сапоги хоть чуточку забрызганы грязью - это уже не порядок.
Ведь для того и живешь на белом свете, на немецкой земле, в этом извозчичьем дворе и в этом доме, чтобы на участке, за который ты, Хакендаль, отвечаешь, все было в полном порядке. Только тогда и легко на душе, только тогда и совесть чиста перед самим собой, перед кайзером и перед господом богом. Никаких уступок, никаких, исключений, железным надо быть. Железным!
Хакендаль сидит, наморщив лоб, и перекладывает золотые с места на место. Он строит из них башенки, а потом выкладывает на столе что-то вроде креста. Да, Отто уже наградили Железным крестом, кто бы подумал?! Конечно, случай помог, а уж силы у Отто всегда хватало. Ну и славный же был денек, когда можно было рассказывать направо и налево: "Моего сына наградили Железным крестом!"
Куда только его не носило с этой новостью - в том числе и в кабачки. За последнее время он туда зачастил, - когда нечего делать, поневоле втягиваешься. Со всеми делами справляется Рабаузе. Всю свою жизнь Хакендаль работал в полную силу - кто бы подумал, что в войну, да еще в великую войну, в мировую войну он впервые узнает безделье и скуку?
Хакендаль сидит, наморщив лоб, и играет золотыми монетами. Он ни на минуту не забывает, что мать и Эва все еще не отдали ему своих сокровищ и что ему придется встать и учинить им проборку. И все же он сидит и не может решиться. Не потому ли, что его страшит объяснение с дочерью?. Колечко с коричневым камушком ей, должно быть, подарил ее кавалер!
Хакендаль тяжело вздыхает. Своей тяжелой ручищей он сгребает все золото в кучку и встает. Оглядывает комнату, словно что-то ищет и все еще не может решиться. И, наконец, окликает жену (стараясь придать своему голосу привычные повелительные нотки):
- Мать, где же ты? Я жду!
- Я что-то не найду сережек, - кричит она в ответ. - Сунула куда-то, да и забыла. Ведь столько лет прошло…
- Поторапливайся, мать, - предупреждает он. - В двенадцать я должен быть на скупочном пункте. В час они закрывают.
- Да я же ищу, отец, - кричит она. - Потерпи минутку!
За эту минутку он может сходить к Эве. И он уже взялся за дверную ручку, но услышал, что во дворе его зовет Рабаузе.
Он высовывается из окна:
- Что случилось, Рабаузе? Кто это там?
- Посыльный от Эггебрехта. Я сказал, что у вас времени нет, вы сдаете золото.
- А что ему нужно?
- Господин Эггебрехт сегодня вернулся из Польши с партией лошадей. Но только поторапливайтесь. А не то вам ничего не останется, как в прошлый раз.
- Иду! - кричит Хакендаль, и это опять мощный голос старого Железного Густава.
Лошади прибыли, лошади! Он уже много месяцев присматривает себе лошадей, и все безуспешно.
- Мать! - кричит он. - Насчет золота отставить, а хочешь, сходи сама! Это на Унтер-ден-Линден, в Рейхсбанке, ну, да ты знаешь! Я ухожу! Эггебрехт привез из Польши лошадей.
- Отец! Отец! Отец! Скажи, по крайней мере, как это сделать! Сколько тебе полагается за золото денег и сколько взять железных цепочек? Можно одну на мою долю?