С трудом, волоча словно налитые свинцом ноги, едва различая ослепшими глазами окружающие предметы, тащится отец к двери с ключиком в отставленной руке.
С обыкновенным ключиком!
5
Выйдя в сени, Хакендаль снова услышал нетерпеливое постукивание копыт и бряцание железа. Хозяйская любимица не успокаивалась - она требовала своего. Да, непорядок у него с Сивкой, непорядок с Эрихом, непорядок и с самим хозяином! На словах он справедлив и верен долгу, а ведь полчаса назад встал пораньше, чтобы засыпать Сивке добавочного корму - украдкой, до того как явится старший конюх Рабаузе, ведающий фуражом. Все дети ему равно дороги, но когда Эрих начнет его обхаживать и не отстает, дело кончается тем, что отец смеется и, смеясь, разрешает ему то, в чем напрочь отказывает другим детям, да еще и ворчит на них.
Он-то думал, это пустяк - сердцу не закажешь - одного любить больше, другого меньше! А выходит, не пустяк, выходит, непорядок, мало того - нарушение порядка, человеческого и божеского, и вот оно, доказательство, у него в руках.
Да, вот он, ключик. Хакендаль держит его двумя пальцами, точно ключик волшебный, точно действие его еще мало изучено и обращаться с ним надо осторожно. Да ключик и впрямь волшебный: он открывает Железному Густаву нечто новое, доселе неизвестное. Отцовское сердце не может быть железом, это земля, которую снова и снова перепахивают плугом; иные борозды после такой пропашки век не зарастают.
Хакендаль стоит перед письменным столом; один бог знает, как он здесь очутился, но раз уж он здесь, назад он не отступит. Да и с какой стати? Прусский унтер-офицер не отступает, он смотрит врагу в глаза, он прет напролом! Хакендаль уставился на стол - это большой письменный стол светлого дуба с обильной резьбой, отделанный желтой медью; каждое медное украшение ощерилось львиной пастью.
И в такую-то пасть он вставляет ключик, повертывает, и представьте, ключик в самый раз! Но Хакендаль не удивляется, он, собственно, так и думал, он знал, что этот побывавший у слесаря ключик в точности подойдет к его столу. Хакендаль открывает им стол и заглядывает в ящик. И вдруг ему вспоминается, что, когда дети были маленькими, в ящике справа, у самого края, всегда хранился красно-бурый брусок жженого сахара. Каждое воскресенье после обеда дети подходили к столу, и отец, творя суд за прошедшую неделю, отрезал для них ножом по куску этого лакомства - кому больше, кому меньше, смотря как кто себя вел. Он считал это полезным - и для здоровья, и для воспитания; в молодости Хакендаля сахар был в цене, считалось, что он дает силу. Отец и хотел, чтоб дети у него выросли сильными…
Потом оказалось, что это вздор. Зубной врач пояснил Хакендалю, что от сахара у детей портятся зубы. Хакендаль хотел как лучше, а вышло хуже. В жизни часто так бывает. Хочешь как лучше, а выходит хуже. Должно быть, маленько ошибся, ведь он учен на медные гроши. С Эрихом он тоже хотел как лучше, а вышло хуже. Мало он струнил Эриха, и теперь сын у него - вор, а хуже этого и быть не может, - у себя и доме таскает, негодяй, обкрадывает родителей, братьев и сестер…
Человек за письменным столом стонет. Его гордость ранена, его репутация забрызгана грязью: если сын вор, значит, и отец не без греха! Стоя на месте и не двигаясь, он тем отчетливее сознает, как неотвратимо утекает время, вот уже и четыре пробило. Пора спускаться вниз, в конюшню, присмотреть, как засыпают корм и чистят лошадей. Через полчаса вернутся первые ночные извозчики, надо с ними рассчитаться. У него нет времени стоять столбом, и печалиться о свихнувшемся сыне.
Надо бы, разумеется, проверить деньги в холщовых мешочках, установить, сколько не хватает, и допросить сына. А затем присмотреть за покормкой и чисткой лошадей, приказать запрячь свежих и принять ночную выручку… Но ничего этого он не делает. И только в раздумье встряхивает холщовым мешочком - Зофи вышила на нем красным крестиком "Десять марок", в мешочке хранятся золотые достоинством в десять марок…
Однако он не пересчитывает содержимое мешочков, не идет ни к сыну, ни на конюшню, а стоит, погруженный в воспоминания.
Армия сделала его человеком, она дала ему твердые устои; с чем бы он потом ни столкнулся в жизни, военная служба на все и про все была ему примером и указанием. Встречались в казармах и воры, и даже отпетые негодяи, льстившиеся на табак или колбасу, присланную товарищу из дому. На первых порах виноватому внушали по-тихому: в темную ночь, заголив ему зад, нещадно пороли ремнем с металлической пряжкой. Голову ему обматывали конским потником - больше для порядка: в таких случаях ни один унтер не услышит крика… Если же и порка не помогала, если вор был действительно неисправим - враг своим товарищам, - его, разжаловав перед всем строем, переводили в штрафной батальон - стыд и срам! Товарищи, да, товарищи - великое дело, но разве отец это не больше? Разве обокрасть отца не большая низость, чем украсть у товарища? Старик Хакендаль стоит в нерешимости, он видит перед собой сына, через три часа сыну собирать учебники и отправляться в гимназию. Трудно представить, что Эрих больше никогда не пойдет в гимназию, он - гордость отца, его надежда! Но так оно и будет! Хакендаль видит солдата перед строем, определенного, известного ему солдата, у него такой длинный, с горбинкой, бледный нос! Слезы текут по щекам у несчастного, но голос офицера звучит неумолимо, произнося окончательный, необратимый, убийственный приговор - человеку и вору…
Сердцу нельзя давать потачки; пусть согрешила твоя собственная плоть и кровь - вор остается вором. Недаром Хакендаля зовут Железный Густав - в шутку, разумеется, оттого что он такой упрямец, но можно и шутливое прозвище превратить в почетное.
И вот он пересчитывает деньги и, установив, сколько не хватает, ошеломленно роняет руки. Так много?.. Быть не может!.. Да, так оно и есть - тем больше стыда и сраму! Столько Эриху не пропить в свои семнадцать лет! И вдруг за бледным, подвижным умным лицом сына отец видит гнусные кривляющиеся рожи девок, продажных девок, - тьфу, мерзость! Порядочного человека с души воротит. И это - в семнадцать лет…
Рывком закрывает он ящик письменного стола, поворачивает в замке ключ и стремительно, с железной решимостью, направляется в спальню сыновей.
6
Когда отец так неожиданно возвращается в спальню, старший, Отто, уже успевший одеться, испуганно съеживается на своем стуле у окна. В страхе пытается он спрятать резец и чурку - отец десятки раз запрещал ему это баловство - резать головки для трубок и фигурки животных, - такое ребячество недостойно человека, которому предстоит унаследовать конюшню в тридцать лошадей!
Но на сей раз отец не замечает ослушника, не оглядываясь, идет он к постели Эриха, тяжело опускает руку ему на плечо и приказывает:
- Встать!
Спящий беспокойно задвигался в постели, он пытается стряхнуть руку, тисками сдавившую ему плечо, веки вздрагивают, но он никак не проснется.
- Сию минуту встать, слышишь? - еще громче приказывает отец.
Эрих ищет убежища во сне, но тщетно. Отцовская рука впилась клещами, голос отца грозит…
- Что случилось? - спрашивает Эрих, с трудом открывая глаза. - В школу пора?
Отец молча, в упор смотрит на просыпающегося сына. Схватив его непокорную голову за русый вихор, он поднимает ее так близко к своей, что лбы почти соприкасаются… Глаза уже не видят лица, а только темный влажный глаз другого, и в глазу одного читается страх, а в глазу другого поблескивает что-то темное, зловещее…
- Что случилось? - снова спрашивает Эрих. Но спрашивает несмело, без уверенности.
Отец не отвечает, он уже прочел признание в глазу сына, и сердце его мучительно бьется. Долго, долго не произносит он ни слова, а потом внезапно и, словно против воли, глухим голосом спрашивает:
- Куда девал деньги?
Темный близкий зрачок словно стягивается в щелку; ответил Эрих или нет? Отец не знает. Он держит его за вихор, и снова и снова ударяет лбом о собственный лоб.
- Мои деньги! - шепчет он. - Вор! Взломщик!
Голова беспомощно качается, но и попытки не делает вырваться из железной хватки.
- Чем от тебя разит? - допрашивает отец. - Водкой? Девками?.. Ты им деньги мои швыряешь?
Опять никакого ответа - ах, эта вялая трусливая покорность, она только распаляет отцовский гнев.
- Что же мне с тобой делать? - вырывается у него со стоном. - В полицию?.. В тюрьму?..
Никакого ответа.
- Чего тебе? - Отец поворачивается и грозно напускается на старшего сына. - Не твое дело, болван! Нечего соваться!
- Я в конюшню, - безучастно говорит Отто. - Может, выдать за тебя корм?
- Ты выдашь корм? - презрительно бросает отец, но он уже рад помехе и даже выпустил плечо Эриха. - Представляю, что ты там натворишь! Нет уж, ступай вперед, а я не задержусь.
- Хорошо, отец, - покорно говорит Отто и выходит из спальни.
Отец провожает глазами его нескладную фигуру и снова смотрит на Эриха, который тем временем поднялся и бледный, с перекошенным лицом стал по ту сторону кровати.
- Так что же ты мне скажешь? - спрашивает отец, силясь разжечь в себе прежний гнев. - Да только поживее, слышишь? Меня работа ждет. Мне надо наживать деньги для моего барчука-сына, чтоб ему вольготней было воровать, пьянствовать, распутничать….
Сын глядит на отца исподлобья, губы у него трясутся, кажется, вот-вот заплачет. Но он не плачет; теперь, когда отец его отпустил и их разделяет кровать, он даже решается ответить:
- Надо же мне когда-нибудь и развлечься!
- Вот как? Развлечься захотел? - распаляется отец. - А чем ты за это платить будешь? В жизни ничего не достается даром, за все нужно платить!
Он смотрит на сына. И роняет презрительно:
- Но ты ведь вор! Берешь без спросу…
- Меня такая жизнь не устраивает, - угрюмо говорит сын, откидывая волосы с саднящего лба. - Только гимназия и домашние уроки, а захочешь вырваться на полчаса, спрашивайся у тебя, и ты караулишь с часами, как бы тридцать минут не превратились в тридцать одну!
- Вот оно что! Тебя такая жизнь не устраивает! А ведь я в твои годы батрачил у крестьянина, вставал в три утра, а когда ложился в десятом, меня уже ноги не носили, я как мертвый на койку валился! Тебе надо пять часов отсидеть в классе, ты вволю ешь и не в рвани ходишь, и такая жизнь тебя не устраивает?!
- Так я же не батрак! Гимназист живет не как батрак! Да и времена не те, отец!
- Вот то-то, что времена не те! Люди потеряли стыд и совесть! Я сам видел, как эти красные буянили перед дворцом, подавай, мол, им, кайзер, их права! Их права! Уж не с красными ли ты спутался, что хочешь доказать мне свое право - подделывать ключи и воровать деньги!
- Отец, ты и гроша мне в руки но даешь! - отвечает с вызовом сын. - Разве я но вправе жить, как другие гимназисты? Ты меня родил, отец, и требуешь, чтоб я учился… А раз так, давай мне все, что полагается. Тебе лишь бы над всеми командовать! Ты счастлив только, когда перед тобой дрожат. Все равно что твой кайзер: кто не повинуется, к стенке!
- Эрих! - восклицает отец, задетый до глубины души. - Что ты мелешь? Разве я не добра вам желаю? Что ты тут наплел? - продолжает он уже спокойнее. - Стащил у меня ключ, заказал тайком поддельный, обокрал меня - да ты же и прав? Не валяешься у меня в ногах, не винишься, не просишь прощения! Да ты совсем рехнулся! Сын обкрадывает отца, да еще не сын, а отец оказывается виноват?..
Он беспомощно озирается. Теперь уже и Гейнц, разбуженный криком, стряхнул с себя крепкий мальчишеский сон и, присев на кровати, во все глаза смотрит на отца.
- Не расстраивайся, отец! - говорит он своим задорным, не по летам взрослым тоном берлинского сорванца. - У Эриха определенно мозги набекрень, ему лишь бы критику наводить, вся гимназия это знает. Он ведь и правда красный!..
- Красный? - взвивается отец, - Мой сын - красный? Хакендаль - социал-демократ? Разве ты не знаешь, что кайзер сказал: социал-демократы - враги отечества, он их изничтожит!
- Как бы твоего Вильгельма самого не изничтожили! - огрызается Эрих. - Он только и умеет греметь саблей.
- Отец! Отец! - восклицает Гейнц. - Пусть Эрих треплется, у него не все дома!
- А вот мы сейчас проверим! - надсаживается отец и тянется через кровать. - Если уж мой собственный сын…
Он хочет схватить Эриха, но тот не дается…
- Полегче, полегче! - кричит Гейнц, свесившись с кровати…
7
- Послушайте, что там творится, - плакалась мать, бочком пролезая в спальню дочерей. - Шум, гам с утра пораньше! Отец покоя не знает, думает, он все еще у себя в казарме!..
Эва сидела в постели, напряженно выпрямившись, она с интересом и чуть ли не с удовольствием прислушивалась к шуму в спальне братьев. Зофи с головой укрылась одеялом, делая вид, что спит, и не слышит, - не слышит даже причитаний матери.
- Зофи! - взмолилась мать. - Отец с тобой больше всех считается. Поди утихомирь его, да узнай получше, что у них стряслось. С чего он налетел на Эриха - он и ночью, во сне, его попрекает. Прошу тебя, Зофи!
- Я знать не хочу ваших ссор и свар, - крикнула медсестра Зофи и села, повернув к матери бледное, нервически подергивающееся лицо. - Ох, как вы меня мучите! Я этого не вынесу! Вечные ссоры и грызня! Точно мы для того живем!
- Нет, мы живем для церкви и молитв! - насмешливо подхватила Эва. - Для господина пастора Ринекера. Боже, какая прелестная у него борода! Достаточно этой бороды, чтобы не соскучиться в церкви…
- С тобой я вообще не разговариваю! - огрызнулась старшая. - Ты, низкая тварь, судишь по себе! Но я не стану обливать тебя грязью, упаси меня бог следовать твоему примеру…
- Не ссорьтесь, дети! - взмолилась мать. - И что вы меж собой не поладите? Могли бы жить душа в душу и друг на друга радоваться, так нет же - все у вас ссоры да попреки.
- Какое уж тут житье душа в душу, - решительно возразила Зофи. - Эти наши воскресные поездки в Айерхойзхен и Хундекеле, может, вам с отцом и доставляют удовольствие, ну а мы, молодежь, - и тут я согласна с Эвхен и Эрихом, - не в этом находим радость, нам нужно совсем другое…
- Спасибо, фрейлейн Святоша! - насмешливо отпарировала Эва. - Обойдусь без твоего заступничества. С матерью я и сама договорюсь. Зато уж Эрих! - является домой в час ночи вдрызг пьяный и тащит у отца деньги!
- Боже, боже! - захныкала мать. - Никогда Эрих такого не сделает! Если отец узнает, он его забьет до смерти. Денег Эрих может у меня попросить…
- Мама! - в ужасе простонала Зофи. - Не давай ничего Эриху за спиной у отца. Ведь вы супруги! И должны действовать в согласии, как родители…
- Уши вянут от такого вздора! - с презрением бросила Эва. - Поповская брехня! Нет уж, лучше пусть Эрих таскает деньги…
- Да на что ему деньги? - с еще большей горячностью вскинулась Зофи.
- А тебя, Зофи, я насквозь вижу! - со злостью продолжала Эва. - Ты от нас давно воротишь нос. Тебе приятнее подкладывать судно шикарному пациенту, чем выносить за отцом ночной горшок. Ты совсем занеслась, выслуживаешься перед господом богом, чтобы тебя на том свете посадили в первый ряд…
- Мама, - зарыдала Зофи, - запрети этой грубиянке меня оскорблять. Я этого не вынесу…
- Ну, еще бы! Правда-то глаза колет! Зато другим говорить правду ты не стесняешься!
- Нет уж, довольно с меня! - решительно сказала Зофи и утерла слезы рукавом сорочки. - Да и с какой стати! Сегодня же поговорю со старшей сестрой, заберу свои пожитки и вечером перейду к себе в больницу!
- Что это ты вздумала, Зофи! - запричитала мать. - Отец тебе ни за что не позволит! Разве ты не наша дочь? Все мы одна семья, надо нам держаться друг за друга…
- Держаться друг за друга, чтобы есть друг друга поедом! - в сердцах воскликнула Эва. - Зофи абсолютно права - пусть поскорей уходит! Да и я здесь не задержусь. Каждый думай о себе! Семья, родительская любовь, привязанность к братьям и сестрам - все это пустые слова!
- Не надо так говорить, Эвхен! Все мы любим друг друга…
- Никто никого не любит, - стояла на своем Эва. - Мы терпеть друг друга не можем…
- Не надо так говорить, Эвхен!
- Я этого больше слышать не хочу, - твердо заявила Зофи. - Твои слова показывают, что ты совсем забыла бога - и ты и Эрих. Если ты задумала бежать, так только оттого, что воли захотела, на беспутную жизнь тянет. Я это давно предвидела. И не потому, что каждый день встречаю тебя с новым кавалером под ручку - тьфу, срамница! Я это предвидела, когда ты еще тринадцати лет бегала на ярмарочную площадь и с каждым готова была прокатиться на карусели, стоило пальцем поманить.
- Ты просто завидуешь, Зофи, тебя ведь никто не приглашал!
- Не ссорьтесь, дети!
- И тебя не смущало, что ветер задирает юбку, так что видно кружево от штанишек!
- Да это же самый смак!
- О боже, дети, помогите же! - зарыдала мать. - Вы только послушайте, отец убивает Эриха…