13
Старик Хакендаль в свои пятьдесят шесть лет не отказывал себе в удовольствии каждый день - будь то зимой или летом, в ясную погоду или метель - забираться на козлы пролетки. Разумеется, он не возил первого встречного, да в этом и нужды не было. Но у него имелись свои исконные клиенты - господа, которые привыкли, чтобы старик Хакендаль каждый день доставлял их в контору, в банк или в клинику.
- С вами, Хакендаль, никто но сравнится! Вы приезжаете минута в минуту, и едете спокойной, ровной рысью, не гикаете, не кричите и не щелкаете кнутом, а главное, не заводите ссор с этими новомодными автомобилями.
- С какой же стати, господин советник верховного суда, стану я заводить с ними ссоры? Да мне на этих бензинных вонючек и глядеть тошно, не то чтоб с ними связываться. Ведь это же завтрашние покойники - лет через десять об их паф-паф и думать забудут! Эта мода скоро пройдет. Они для того и спешат, господин советник верховного суда, чтобы поскорее угодить на свалку…
Вот что говорил Хакендаль своим клиентам, и он на самом деле так думал про себя. Если был у него зуб против автомобилей, то главным образом за то, что своей сумасшедшей гонкой, вонью и гудками они действовали на нервы его добрым лошадкам. Бравую Сивку положительно с ума сводили эти квакающие железные ящики, и она могла, закусив удила и ног под собою не чуя, лететь во весь опор, а потом враз брюхом оземь. А это, в свою очередь, не нравилось клиентам Хакендаля, людям степенным и в летах.
Когда Хакендаль в это утро свернул на Бендлерштрассе и подкатил к особняку тайного советника медицины Бухбиндера, его, естественно, неприятно удивило, что перед дверью стоял такой автомобиль. Сивка была явно озадачена. Она закапризничала и ни за что не хотела подать к тротуару. Хакендалю пришлось слезть с козел и повести ее, держа за морду.
Шофер, стоявший рядом с машиной, разумеется, иронически оскалил зубы.
- С чего это, товарищ, твой овсомотор забарахлил? - спросил он. - Или зажигание не сработало? Дай-ка я гаечным ключом отрегулирую выхлоп!
На подобную дерзость Хакендаль, понятно, отвечать не стал. Он снова взобрался на козлы, взял вожжи в одну, а кнутовище в другую руку, упер его, как полагается, в колено и принял такой достойный и барственный вид, что мог бы сойти за своего коллегу из кайзеровских конюшен.
Шофер окинул его критическим взглядом.
- Ну и кучер, будь здоров! - заметил он одобрительно. - Еще лет десять - и тебя, товарищ, как угасающее явление, повезут через Бранденбургские ворота при полном параде, с самим бургомистром и этакой знатной дамой во всем белом: шутка ли, последний извозчик первого класса! И набьют из тебя чучело, и будешь ты стоять в Бранденбургском музее, а то еще, чего доброго, в Музее естественной истории, что на Инвалиденштрассе - в паре с этакой большущей человеко-обезьяной из первобытных лесов!..
От такого истинно берлинского хамежа лицо Хакендаля налилось багровой синевой, и он уже хотел высказать свое нелицеприятное мнение насчет человеко-обезьян, но тут из дому вышел тайный советник медицины Бухбиндер в сопровождении молодого человека. Уставив глаза вперед, в пространство, Хакендаль, сообразно своему достоинству, дотронулся в знак приветствия кнутом до лакового цилиндра. Шофер же, разумеется, только кивнул и небрежно уронил:
- Честь имею!
- Доброе утро, Хакендаль! - воскликнул тайный советник, пребывавший, видимо, в отменном расположении духа. - К вашему сведению, Хакендаль, это - мой сын, он уже сам врач, и вот хочет…
- Мне-то можете не объяснять, господин тайный советник! - возразил Хакендаль с укором. - Я их с первого взгляда узнал. Я еще о пасхе возил вашего господина сына на Ангальтский вокзал к скорому мюнхенскому шесть-одиннадцать. Или не признали меня, молодой человек?
- Верно! - подтвердил тайный советник. - У Хакендаля отличная память. Так вот, Хакендаль, мой сын стал взрослым мужчиной и больше не хочет пользоваться вашими услугами. Купил себе, видите, машину (на мои, конечно, деньги)… и не признает ничего другого.
- Они от нее еще откажутся, господин тайный советник! - сказал Хакендаль, покосившись на машину и на ее нагло ухмыляющегося водителя. - Разок-другой налетят на дерево или задавят парочку прохожих, и откажутся от этой затеи!
- Давай же, папа, - вмешался молодой человек, игнорируя кучерскую болтовню. - Садись и увидишь: не пройдет и пяти минут, как я высажу тебя у клиники.
- Знаю, мой мальчик, обещать ты обещаешь! А у меня через полчаса операция и, если от вашей гонки у меня зашалит сердце или начнет дрожать рука…
- Папа! Ну веришь ты, наконец, моему честному слову? Ты поедешь, как в люльке, да ты и не заметишь скорости. Когда в хирургии появляется какая-то новинка, ты ведь считаешь долгом ее испробовать…
- Право, не знаю, - нерешительно протянул старый советник. - А вы как думаете, Хакендаль?
- Это уж как будет угодно господину тайному советнику, - церемонно отвечал Хакендаль. - Но раз вы меня спрашиваете, - ровно за восемь минут я доставлю вас в клинику, и у меня с вами ничего не случится, у меня никогда ничего не случается!
- Ах, папа, советоваться насчет машины со своим извозчиком…
Немало огорчений и обид выпало в это утро на долю Хакендаля, но, когда тебя называют извозчиком, это переходит все границы. К счастью, тайный советник не смолчал сыну:
- Тебе хорошо известно, мой мальчик, что Хакендаль не просто извозчик. А теперь вот что я тебе скажу: меня повезет Хакендаль, а ты тихонечко поедешь рядом. Я из своей безопасной гавани погляжу на твое суденышко, и если оно окажется устойчивым, так и быть, отвезешь меня домой.
Тайный советник медицины Бухбиндер сказал это мягко, но решительно.
- Как хочешь! - отвечал сын с досадой и повернулся к своей машине.
Старый советник забрался в пролетку Хакендаля, укрылся легким фартуком и уселся поудобнее.
- Поезжайте не торопясь, Хакендаль! Они со своими двадцатью или сорока лошадиными силами все равно нас догонят.
Указание было дано вовремя. У Сивки душа изныла глядеть на чудище, стоявшее перед самым ее носом. А тут еще шофер, покрутив ручку, завел мотор и из выхлопной трубы стали вырываться пухлые вонючие голубые облачка…
- Потише, Хакендаль, потише! - крикнул советник, ибо Сивка, шарахнувшись, чуть не сбросила его с сиденья. - Поезжайте не торопясь. Слышите, Хакендаль, поезжайте не торопясь, не устраивайте гонок!
Хакендаль и сам бы рад их не устраивать, но попробуй втолковать это Сивке! Взбудораженная кобыла галопом пронеслась по всей Бендлерштрассе и так круто свернула на Тиргартенштрассе, что колеса ширкнули о тротуар, и уже несколько спокойнее, но все еще роняя изо рта пену, помчалась вдоль зеленых газонов.
- Вы, кажется, с ума сошли, Хакендаль! - простонал позади тайный советник.
- Это Сивка. Она не выносит автомобилей.
- А я думал, что вы держите смирных лошадей.
- Так точно, господин тайный советник! Но когда такая штука тарахтит и смердит перед самым вашим носом…
- Только не торопитесь, Хакендаль! И никаких гонок! - приказал тайный советник.
К счастью, никаких гонок пока не предвиделось. Хакендаль объезжал уже фонтан Роланда. Он осторожно огляделся: ни малейших признаков машины!
"Должно быть, никак не заведет свой драндулет, - торжествовал про себя Хакендаль. - Пусть тайный советник увидит, что надежнее - порядочная лошадь или машина, которая непременно откажет, когда в ней особенно нуждаются!" - И он усмехнулся, представив себе шофера, накручивающего ручку.
Бодрой рысью проехали они всю Аллею Победы; приветливо встречали их белые истуканы, прячущиеся в зелени; повсюду попадалось множество по-летнему одетых прохожих.
- Сегодня здесь уйма народу! - заметил тайный советник.
- Уж больно погодка хороша! - отозвался Хакендаль.
- Да и люди встревожены! Вы уже читали о сараевском убийство, Хакендаль?
- Так точно, господин советник! Вы полагаете, что будет война?
- Война? Из-за каких то сербов? Нет, этому не бывать! Они живо утихомирятся! По может быть войны из-за таких пустяков!
Где то вдалеке раздался гудок. Хакендаль его услышал, но услышала и Сивка и воинственно насторожила уши.
Хакендаль крепче натянул вожжи.
- Кажется, ваш сын, господин тайный советник! - крикнул он, оборотясь с козел.
- Значит, он все-таки запустил свой сундук. Но только, пожалуйста, Хакендаль, не устраивайте гонок!
Все ближе и ближе рявкал гудок, почти непрерывно слышался его настойчивый окрик, звучавший остережением и вселявший тревогу в лошадиные сердца. И Сивка, встревоженная, бежала все быстрее, нетерпеливо мотая головой справа налево и сверху вниз…
Позади усиленно нажимали на резиновую грушу. Медленно наплывал зеленый сундук, вот он поравнялся с пролеткой, дотянулся до козел, до лошадиного крупа и головы… Сивка сделала резкий сбой, пролетка словно на секунду застыла, а потом как помчится во всю прыть…
- Не устраивайте… - раздался позади голос тайного советника.
Машина держалась рядом с лошадью, продолжая трещать, гудеть, распространять зловоние. И хотя Хакендаль неуклонно глядел вперед, поверх кончиков лошадиных ушей, зорко высматривая, нет ли вдали препятствий, - ему чудилось, будто он видит перед собой насмешливую рожу шофера, этого бандита, называвшего его "товарищ", грозившего набить из него чучело. Только не показывать этому негодяю признаков слабости - авось Сивка угомонится!
Благополучно миновали они Колонну победы, но тут объявилась новая опасность в лице шуцмана в остроконечной каске. Эта неистовая гонка, эта скачущая во весь мах лошадь ему явно не нравились: зажав в одной руке толстую записную книжку и воздев другую вверх, он вышел на мостовую, дабы призвать к порядку столь злостных нарушителей правил уличного движения.
Но вольно было ему призывать: если Хакендаль слушался всякого начальства, то Сивка слушалась только своего лошадиного инстинкта - она неслась во весь опор.
Шуцман сделал неподобающий военному прыжок - и все осталось позади! Проносясь мимо, Хакендаль знал, что его номер записан, что его ждет штраф, что у него уже будет одно замечание!
Отчаянным рывком повернул он голову лошади вправо, в тихую Хиндерзинштрассе. Одураченный автомобиль помчался вперед, Сивка еще какое-то время скакала галопом, потом перешла на рысь и наконец пошла шагом…
Только тут Хакендаль заметил, что тайный советник сзади дергает его за рукав.
- Остановитесь, черт вас возьми! Вы что, не понимаете?! - кричал старик, пылая гневным румянцем.
Хакендаль натянул вожжи.
- Простите, господин тайный советник! - начал он оправдываться. - Сивка понесла. Испугалась машины, шофер это нарочно…
- Вот до чего доводит азарт, - кипятился старик все еще дрожа всем телом. - Старые люди - и те помешаны на гонках! - Он слез с пролетки, колени у него дрожали. - Мы с вами ехали последний раз, Хакендаль! Пришлите мне ваш счет! Постыдились бы!
- Уж я тут ни при чем! Этого бы самая смирная лошадь не выдержала!
Заверещала груша. Впереди показался автомобиль - торжествующее чудовище из лака и металла, - он успел тем временем обогнуть квартал. Измученная лошадь стояла повесив голову и даже не шелохнулась, когда машина стала рядом.
- А вы говорите - лошадь! - негодовал тайный советник. - Смотрите, стоит смирнехонько! Нет, это вам захотелось скакать напропалую, это вы виноваты, Хакендаль…
Хакендаль больше ни слова не сказал. С поникшей головой следил он потухшим взором, как тайный советник пересаживался к своему улыбающемуся сыну. Поистине, нелегкие испытания посылает господь честному человеку!
14
Фрау Хакендаль битых полчаса, вооружась зубилом, молотком и клещами, возилась у двери в подвал - она сплющила скобу, погнула дужку, разбила себе все пальцы, но так и не сорвала висячий замок.
В отчаянье, без сил, присела она на ступеньку: там, за двумя дверьми, чудился ей голос пленника, казалось, сын звал ее. Но звал напрасно, она не могла прийти к нему на помощь. А при мысли, какую трепку задаст им отец за напрасно поврежденный замок, она и вовсе впадала в отчаяние.
Вот и вся ее жизнь такая же неудача. Несмотря на самые лучшие намерения и незаурядное мужество, ей никогда ничего не удавалось. Брак ее был неудачей, дети у нее выросли не такими, как хотелось бы, вот и замок ей не удалось сорвать.
С ненавистью смотрит мать на железный замок. Кажется, чего проще - позвать слесаря, но нельзя же чужого человека посвящать в их семейный позор. Выйти бы да послушать у люка в подвал, - а вдруг за каждым окном сидит кто из соседей, - пожалуй, еще засмеют. И, значит, опять податься некуда. Жизнь так устроена, что собственному мужу не скажешь, что тебе в нем опостылело до отвращения. А скажешь, он не станет слушать, да если и выслушает, что толку - с него как с гуся вода. Бьешься как в тисках и не видишь выхода, вечно одно и то же; вроде уже и сил нет терпеть, ан терпишь!
А тут знай стареешь и толстеешь - на аппетит она не жалуется, - и что всего глупее, какая-то дурацкая малюсенькая надежда не устает твердить ей, что все еще наладится. В этом старом, изношенном, расплывшемся теле живет все та же надежда, что жила в юной девушке. Она так и не сбылась, но и сейчас она тут и нашептывает упорнее, чем когда-либо: взломай замок и выпусти Эриха, авось все еще наладится.
Уж, кажется, чего глупее, а между тем это так: между ней и другой, хорошей, жизнью только этот дурацкий замок, как и всегда какая-то мелочь мешает ей жить и радоваться жизни. Это-то всего и хуже: всегда какая-то мелочь, и никогда не настоящая трагедия!
А у ее Эриха разве не та же судьба? Из-за каких-то несчастных марок мальчик прослывет чуть ли не преступником, лишится дома, и все из-за сущих пустяков. Жизнь ужасающе скудна, в ней ровно ничего не происходит. Случись девушке по соседству родить ребенка, об этом будут судачить долгие годы. Маленькие люди - маленькие судьбы; у нее чудовищно расплывшееся тело, а между тем самое естество ее, то, что и есть она, Августа, ничуть не изменилось с тех пор, как она была совсем юной девушкой, - росло и расплывалось только ее тело.
Она сидит на лестнице, что ведет в подвал, она смотрит на замок, а потом на свои сложенные на животе руки. Она знает, что ей не открыть замок, знает, что это, возможно, погубит Эриха, - а вдруг он повесится - но она не позовет ни Отто, ни слесаря. Она не в силах через себя перешагнуть.
Фрау Хакендаль сидит и думает. У нее все еще наивное воображение семнадцатилетней. Она пытается представить себе подвал - есть ли там веревки и крюки, и достаточно ли он высок?.. Но тут ей приходит в голову - в "Моргенпост" она читала, что кто-то повесился на дверной ручке. И еще ей приходит в голову, что у повешенных вываливается язык, багровый и распухший, и что будто бы они напускают полные штаны…
И тут ее охватывает ужас, она вскакивает, и кричит, и барабанит молотком в дверь, и вопит не своим голосом:
- Эрих, не смей! Не делай этого - ради меня, твоей матери!
Она не сознает, что с ней, не слышит собственного крика. Ее изболевшееся сердце мучительно сжимается, и она приплясывает, отплясывает какой-то причудливый танец страданья… А когда Рабаузе и Отто сломя голову прибегают вниз и спрашивают, что случилось, она только криком кричит и показывает на дверь:
- Он там вешается! Вот-вот повесится!
О, жизнь не простая штука: будь фрау Августа Хакендаль хоть немного рассудительнее, дальновиднее, умнее, можно было бы подумать, что всю эту комедию она затеяла, чтобы мужчины вместо нее взломали дверь в подвал; таким образом, она все же достигла бы цели, не отступив перед такой мелочью, как замок. Ибо ее крик, ее плач, ее возбуждение, ее панический страх пресекают все расспросы; ни слова не говоря, мужчины берутся за дверь и замок, а она стоит рядом, и стонет, и молит:
- Ради бога, скорей! Он вот-вот с собой порешит!
Но фрау Августа Хакендаль не так изобретательна, чтобы задумать и привести в исполнение столь сложный маневр. У нее и правда болит душа, ее и правда душит страх, и, когда взламывают вторую дверь, она больше всех удивлена при виде Эриха - он сидит на ящике и спокойно уписывает краюху хлеба.
- А я-то думала… - лепечет она и умолкает. Нет, она не заикается о самоубийстве; теперь, когда, сама того не желая, она добилась своего, мать вне себя от радости. Она стоит в дверях у притолоки, полузакрытыми глазами смотрит на сына и бормочет:
- Все уже хорошо, Эрих!
Трое освободителей смотрят на освобожденного. Они чуть ли не стыдятся своего волнения, видя, как он невозмутим, - а они-то воевали с дверью, словно смерть гналась за ними по пятам!
- Ну и храбрецы же вы, все трое! - говорит Эрих, он встает и потягивается. - А особенно ты, Отто, примерный сынок, тебе это дорого обойдется! Да и старый честный Рабаузе - отец без разговоров вышвырнет тебя на улицу. Как, и ты здесь, мать? От тебя, признаться…
Но нет, даже этот холодный человек устыдился - и замолчал.
Никто не говорит ни слова, пока общее молчание не нарушает все тот же Эрих. (Как ни странно, семнадцатилетний мальчишка, он делает вид, будто превосходит их жизненным опытом, будто он старше, а не моложе, и они принимают это как должное.) Итак, Эрих спрашивает:
- Ну, что же дальше? Какие у вас планы насчет блудного сына? Или отец заколол тучного тельца, готовя праздник примирения?
Рабаузе находит, что это уж слишком.
- Еще немного, Эрих, и вернется хозяин. А я знаю кой-кого, кому тогда шибко не поздоровится.
Эрих смеется, но это деланный смех. Отец, который вот-вот нагрянет, внушает ему страх.
- Так как же, мать? Что вы дальше-то надумали? Не такие же вы простаки, чтобы вытащить меня из этой ямы и ничего не приготовить! Деньги? Вещи?
Оба молчат.
Пожалуй, они и в самом деле простаки. Если смотреть на дело трезвыми глазами Эриха, они и правда действовали наобум.
- Мать боялась, как бы ты над собой чего не сделал… - бормочет Отто.
У Эриха глаза полезли на лоб.
- Я… что-нибудь над собой сделаю? Да с чего вы взяли? Из-за такого дерьма! Из-за отсидки в подвале и паршивых восьмидесяти марок? Не смешите меня!
- Не из-за восьмидесяти марок… - возражает Отто.
- Так из-за чего же? Уж не честь ли и стыд ты имеешь в виду и все такое прочее? Какое мне дело до отцовского стыда и чести? Никакого решительно! У меня своя честь и свой стыд, вернее, никакого стыда я не знаю! Для истинно передового человека не существует стыда!..
Несмотря на свою молодую скороспелую уверенность, Эрих все же чувствует, что зарапортовался. Тем больше гневается он на мать и брата.
- Так, значит, ничего не приготовили? Что ж, придется самому о себе подумать. Как всегда!
И он проходит мимо них, идет, не говоря ни слова, по длинному проходу и поднимается по лестнице наверх.
Мать и сын переглядываются.
И тут же отводят глаза, словно двое заговорщиков, которые чувствуют свою вину. Мать садится на ящик, берет надкусанную горбушку и, словно в утешение себе, говорит:
- По крайней мере, ему не придется больше есть черствый хлеб.