Но едва она это сказала, как эту мысль догоняет другая, тревожная, от которой гаснет призрачное утешение, и все становится еще неприглядней.
- А что он будет делать дальше, Отто? - нерешительно спрашивает она.
Отто смущенно пожимает плечами, похоже, он думал о том же. Он глядит в потолок, словно надеется увидеть, что творится наверху в комнатах.
- Как бы он опять чего не стащил, - шепчет мать. Отто молчит.
Мать тяжело вздыхает; с тех пор как сын на свободе, настроение у нее изменилось. Пусть Эрих теперь сам о себе позаботится, ей пора подумать об отце.
- Этого он не должен делать, - говорит она снова. - Отцу ведь тоже не легко, Отто…
Отто медленно кивает головой.
- Пожалуйста, Отто, ступай наверх. Стань перед дверью и не пускай Эриха в квартиру. Скажи, что я дам ему десять - нет, девять марок, одну у меня взяла Эва на селедки… Девять марок хватит ему на три дня, а там я снова получу у отца деньги на хозяйство.
- У меня тоже наберется марок семь…
- Вот и хорошо, отдай Эриху… Скажи, пусть пришлет записку, где он устроился. Я буду кое-что посылать ему с Малышом. Скажи ему это, Оттохен!
- Хорошо, мать! - И Отто поворачивается уходить.
- Но только, Отто, - кричит она ему вслед, - пусть Эрих еще раз спустится попрощаться со мной! Мне покуда еще нельзя наверх. У меня от волнений в ноги вступило. Смотри же не забудь! Должен же он со мной проститься! Я ведь мать ему, и это я его вызволила!
Отто опять кивает и послушно уходит. Так уж сложилось, что он в семье на положении безответного вьючного мула, все над ним командуют, все им помыкают, взваливают на него что ни придется, и никто не спросит, что он при этом думает и чувствует. Вот и сейчас у матери ни единой мысли нет о старшем сыне, в руках у нее краюшка хлеба, она оглядывает ее, ощупывает, обнюхивает. Хлеб отличный, и это хлеб, который ел Эрих. Не спеша, с наслаждением откусывает она кусочек. Она жует его, втягивает ноздрями сытный запах, глотает, радуется ощущению довольства от поглощаемой пищи. Последние остатки волнения рассеиваются - она ест и, следовательно, живет. Она больше не думает о неизбежном, очевидно, столкновении между обоими братьями, не думает и о предстоящем объяснении с мужем. Она ест и, следовательно, живет.
Она еще не доела свой хлеб, как Отто возвращается обратно. По его бледному невыразительному лицу не скажешь, с какой он вестью.
- Ну, - спрашивает мать, дожевывая хлеб, - идет Эрих?
- Эриха уже поминай как звали.
- Что ж ты не сказал, чтоб он со мной простился? Я же тебя просила, Отто!
- Эриха уже не было, когда я пришел.
- А как?.. - И с нетерпением: -Да говори же, Оттохен, что там в комнате, у отца?
- Все в порядке, мать!
- Слава тебе господи! - вздыхает она с облегчением. - Я и то говорю: у Эриха ветер в голове, но он порядочный малый. Да, Эрих - порядочный малый…
Она ждет, что Отто подтвердит ее слова, но это значит требовать слишком многого от покладистого сына. Наконец он выжимает из себя:
- А все же висячую лампу в комнате сестер он разбил…
Мать удивлена:
- Зачем ему понадобилось разбивать лампу? Не болтай глупости, Оттохен! Это, верно, Дорис во время уборки. Но я вычту у нее эти деньги из первой же получки.
- Малыш рассказывал нам, Эва что ни скопит, прячет в ламповую гирьку.
- Эва?.. Малыш?.. Откуда Малыш знает? И при чем тут гирька? Как можно что-то прятать в гирьку?
- Она пустая внутри и развинчивается.
- Но… - Мать все еще не понимает. - Для чего же он лампу-то разбил?
- Мне еще в кузницу - лошадей отвести, - спохватывается Отто. - А только я верно говорю: Эрих забрал Эвины деньги, а лампу разбил по нечаянности.
- Ладно, я верну Эве ее деньги! - говорит мать. - У нее и было их, должно, всего ничего. Гроши, что она выгадала на покупках! Пусть только не поднимает шуму - скажи ей, Оттохен, как ее увидишь!
- Мне пора в кузницу, отвести лошадей, - повторяет Отто. - А у Эвы там, если верить Малышу, было двести с лишним марок.
И Отто уходит, оставив мать в новом огорчении.
15
Эве некуда торопиться, селедки от нее не уйдут, а прекрасное июньское утро так и манит побродить по городу. Проходя мимо дворца, она видит, что народ опять собирается толпами в ожидании кайзера…
"Дурачье! - решает Эва. - Над дворцом нет кайзерова штандарта, и, значит, его величество еще не вернулся из поездки на север. Этак они до того достоятся, что ноги в живот врастут".
Пройдя немного по Унтер-ден-Линден, Эва свернула на Фридрихштрассе и все так же не спеша дошла до универмага Вертгейма.
У Эвы с собой всего одна марка, она ничего не собирается покупать. Она просто бродит и смотрит, смотрит и бродит. Глаза у нее горят. Это зрелище пестрых шелков и разноцветного бархата, это переливающееся через край богатство пьянит ее. Следуя минутной прихоти, она устремляется то вверх, то вниз по лестнице. В конце концов, не важно на что смотреть, будь то платья или фарфор, термосы или шляпки. Ее восхищают не отдельные вещи, а все это изобилие, роскошь и богатство - тысячи картин, сотни сервизов!
Но вот она в сравнительно тихой зоне, здесь меньше народу, да и свет не такой яркий. Это отдел ювелирных изделий. Витрины сверкают то матовым, то глянцевым блеском. Эва склоняется над застекленными ящиками, сердце учащенно бьется. Мягкий блеск золота, переливчатая игра брильянтов, вспыхивающих всеми оттенками от зеленого до голубого, - они посылают пучки своих крохотных лучей прямо в душу, ах, хотя бы когда-нибудь обладать чем-то подобным! Часы, часы, куда ни глянь, и все такие изящные, крохотные, из чистого золота! Тоненькие кольца, но зато уж камушки с горошину величиной! Серебряные подносы с украшеньями накладного серебра - на глаз видно, до чего тяжелые, а ведь при всей своей изворотливости она выгадает на селедках, в лучшем случае, двадцать пфеннигов!
Эва тяжело вздыхает.
- Что, фролин, - слышится рядом развязный голос. - Хороши вещички?
Эва подняла глаза, с тем инстинктивным намерением дать отпор, какое просыпается в каждой девушке большого города, когда с ней нагло заговаривает мужчина. Но она медлит в нерешимости. Молодой человек с черными усиками, стоящий рядом у витрины, может быть и продавцом. На нем нет ни панамы, ни круглой соломенной шляпы, а ведь в 1914 году все мужчины носили шляпы, если не на голове, то в руках.
- Я ничего покупать не собираюсь, - отрезала на всякий случай Эва.
- Не важно! - ответил юнец все тем же наглым тоном, требующим резкого отпора, но отдающимся какой-то приятной дрожью во всем ее теле. - За посмотр денег не берут, а удовольствия - вагон. Но, фролин, - продолжал он вкрадчиво, - вообразите, будто я толстяк Вертгейм, - он, конечно, поперек себя шире! - а вы будто моя невеста. И я говорю вам: "Выбирай, мое сокровище, что тебе больше нравится". Так что же бы ты выбрала, девушка?
- Странный вы человек, - отбивается Эва. - С какой стати вы вздумали мне тыкать?
- Но, фролин, я же сказал вам: я толстяк Вертгейм, а вы моя невеста, - невесте ведь полагается говорить "ты"…
- Уж не выпили ли вы натощак, что так много треплетесь? Что это вы такой - взвинченный?
- Я взвинченный? Ни черта! Погодите, то ли еще будет! Но только не со мной, заметьте! Итак, фролин, что бы вы сказали насчет брильянтового кулончика - впереди висюлька болтается, а сзади замочек из брильянтиков?
- Так это же для старухи, - развеселилась Эва, хотя какое-то чувство подсказывало ей, что с этим молодым человеком не все в порядке. - Я бы предпочла брильянтовое колечко, как в той витрине… - И она прошла мимо продавца, который, не видя в этой парочке возможных покупателей, разглядывал от скуки собственные ногти.
- Симпатичная штуковинка, - снисходительно заметил юнец. - Но, фролин, были б вы моей невестой, я не стал бы дарить вам такое дерьмо…
- Еще бы, - рассмеялась Эва. - У вас нет столько волос в усах, сколько золотых она стоит!
- Вы думаете? Ну так я вам скажу, фролин, что мне жаль вас с вашим понятием о брильянтах! Это же обыкновенная подделка, дерьмо, алмазы из простого стекла. Что, дошло?
- Будет вам языком молоть!
- Я вам покажу настоящий товар, глядите, фролин, вот где камни - в той витрине! Поглядите вон на тот, он сам по себе желтый, а сбоку смотреть - красным отливает. На семь каратов потянет, и хоть сейчас под лупу! А вот этот…
- Да будет вам заливать! - отмахнулась Эва, но ей уже передалось возбуждение странного молодого человека.
- А вон тот!.. Господи, фролин, кабы то, что здесь в ящике, было мое и ваше… Вот бы нам такое заиметь?!
- Но оно не наше! И никогда не будет нашим!
- Как знать, фролин! В жизни всякое случается, и совсем не так, как думаешь. У вас, я погляжу, удобная хозяйственная сумка, в нее много чего войдет! Да и бегаете вы, должно быть, классно, когда нужно удирать во все лопатки. Знаете, - спасайся кто может!
- Что это вы за странные вещи говорите? - насторожилась Эва. - Вам, видно, не впервой бегать от погони.
- Посмотрите на продавца, фролин, - продолжал подозрительный субъект осипшим от волнения голосом. - Того гляди, заснет. А видите часы у него над головой? Не скажете, который час? У меня плохое зрение. Нет, станьте вот сюда, так лучше видно.
В возбуждении этого субъекта было что-то заразительное. Чуть ли не против воли Эва стала, как он велел. Действительно, не разберешь, сколько показывают часы, - она прищурилась…
Вдруг рядом послышался звон и дребезг разбитого стекла… Эва увидела, что продавец вздрогнул от испуга, да и сама она оглянулась…
- Беги, девушка, беги! - раздался рядом сиплый голос.
Словно промелькнувшую тень, словно что-то нереальное увидела Эва разбитую витрину и руку, вынырнувшую с полной пригоршней драгоценностей.
- Беги же, дуреха! - крикнул кто-то снова и толкнул ее на подбегавшего продавца. Продавец бросился к ней. Сама не понимая, что делает, Эва ударила его наотмашь, и ну бежать - появились еще люди, она скользнула мимо какой-то витрины, взлетела, спотыкаясь, по пяти-шести ступенькам, толкнула вертящуюся дверь…
Позади множество голосов кричало:
- Держи вора! Заливался звонок…
Эва очутилась в переполненном зале отдела гастрономических товаров. Навстречу ей поворачивались испуганные лица. Кто-то хотел ее схватить, но она увернулась, спряталась за какую-то толстуху, а потом - шмыг в боковую дверь и притаилась за башней консервов…
И снова пустилась бежать, распахнула двери на лестницу и опрометью по ступенькам вниз, один этаж, другой…
Здесь она остановилась и прислушалась. Не идет ли кто? Нет ли за ней погони? Но почему она убежала? Ведь она не сделала ничего плохого! Ну и мерзкий же тип, экое бесстыдство - воспользоваться ею для своих воровских проделок! Да это же форменный бандит! Только б он ей попался! Она поднимет крик на всю улицу, она всполошит народ, пусть полицейские закуют его в кандалы, она рассмеется прямо ему в разбойничью рожу! Ее, ни в чем не повинную, запутать в свои грязные плутни! Слыхано ли такое!
Чьи-то тяжелые шаги медленно спускаются по лестнице, и она снова бежит. Распахивает вертящуюся дверь, не спеша проходит через несколько отделов и оказывается уже близко от выхода. И тут на нее нападает страх, - ведь многие ее видели, ее приметы сообщили по телефону всем портье, и сумка у нее заметная, черная, клеенчатая. Почему продавщица так пристально на нее смотрит?
Она берет себя в руки. Ничего плохого я не сделала, успокаивает она себя. И спрашивает продавщицу:
- Скажите, фрейлейн, где здесь уборная?
Продавщица говорит ей, как пройти, и она уже направляется в уборную, но по дороге передумывает. Та лестница, что ведет в гастроном, уже раз ее спасла, лучше она вернется туда.
На лестнице полно народу. Идут - кто вверх, кто вниз. Но у Эвы хватает терпения. Она ставит ногу на ступеньку и принимается завязывать шнурок…
Наконец никого кругом нет, она берет свою сумку. Она знает: в подкладку вшит лоскуток с надписью "Хакендаль", его надо вырвать!
И вдруг замирает. В сумке что-то мягко поблескивает, что-то таинственно мерцает!..
Тихонько ставит она сумку на пол - вот подлец, вот мерзавец! Он и в самом деле сделал ее соучастницей, подбросил ей часть своей добычи - а вдруг бы ее поймали! Она бы ввек не оправдалась! Ах, только бы до него добраться! Она бы припомнила ему трепотню насчет сумки и как она классно бегает! Этакая свинья!
Кто-то быстро спускается по лестнице. Она выглядывает: человек в коричневой униформе магазина. Эва опять принимается за свой ботинок, широкой складчатой юбкой она прикрыла сумку…
Человек в униформе искоса на нее поглядывает, не заподозрил ли он чего? Во всяком случае, пора отсюда сматываться. Прошло добрых десять минут после кражи, должно быть, у всех дверей полицейские… Как только внизу захлопнулась дверь, Эва сунула драгоценности в кармашек своей белой нижней юбки. Она ни на минуту не задерживается, чтобы их рассмотреть, и только улыбается, узнав колечко с желтым брильянтом. Этакий прожженный бандит!
А потом вырывает лоскуток со своей фамилией и уходит без сумки. Идет через нижний этаж мимо прилавков, где все ей теперь кажется потускневшим и обычным, мимо портье, а там, смешавшись с потоком покупателей, выходит на улицу.
Вырвалась! Спасена! На воле!
16
Когда школьники на большой перемене высыпали во двор гимназии, они, конечно, приметили перед воротами извозчичью пролетку первого класса. Но никто не обратил на нее внимания, и только Порциг, по кличке "Евнух", не преминул съязвить во всеуслышание:
- Глядите, конкурент нашего обожаемого Малыша! Хакендаль, шапку долой перед отеческим великолепием! Хакендаль, просклоняй "equus" - то бишь кляча!..
- Смотри - нарвешься, Порциг! - предупредил его Гофман.
- Так это же действительно пролетка отца! - отпарировал Гейнц Хакендаль. - Думаешь, я стыжусь? Ни капли!
- Скажите, какой герой! - продолжал с издевкой Порциг, и в подражание учителю греческого: - Поистине, в самом деле Хакендаль! Можно ли верить гуляющим в городе слухам, будто кайзеровы конюшни торгуют у вашего непреклонного родителя этого блистательного рысака?
У Сивки, отцовской любимицы, сегодня и в самом деле был плачевный вид. После утренней гонки она глядела сущей развалиной. Собравшиеся во дворе ученики третьего "Б" посмотрели сперва на лошадь, а потом на обоих противников. Гейнц Хакендаль и Герман Порциг были заклятые враги, их перебранки служили развлечением всему классу.
- Не каркай, о Герман, мой ворон, - отвечал Малыш почти точной цитатой из своего любимого Карла Мая. - Все порцы - вонючие койоты; заслышав военный клич, они норовят заползти в хижины к своим скво.
- Но где же сияющий лаком горшок нашего patris equarum, этого украшения всей извозчичьей гильдии? - продолжал Порциг, с озабоченным видом озираясь по сторонам. Круг слушателей все увеличивался, и это подхлестывало изобретательного пересмешника. - Что же он медлит? Почему не защищает свою клячу от силков, расставленных богопротивными колбасниками? Уж не вкушает ли он - поистине, в самом деле! - у стойки соседнего бара привычную рюмку кюммеля? Отвечай, о, законное детище извозчичьей пролетки!
Среди школьников был популярен следующий анекдот о старом Фрице: разгневавшись на высший апелляционный суд, который вступился за мельника против короля, Фридрих завещал судьям свой серебряный ночной горшок. Отец Германа Порцига был советник апелляционного суда, и это дало Гейнцу Хакендалю повод для следующего выпада:
- Сверкающий белизной горшок моего отца бледнеет перед серебряным сияньем королевской ночной посудины. Верно ли, что твой отец каждую субботу начищает этот всемилостивейший дар, а тебе, о благородный рыцарь, разрешается плевать на щетку?
Все вздрогнули, услышав такое оскорбление. И действительно, Порциг побагровел: он охотно смеялся над другими, но сам не выносил насмешек.
- За ночной горшок сейчас же извинись! - потребовал он. - Ты оскорбил весь апелляционный суд.
- И не подумаю! - воскликнул Гейнц Хакендаль. - Ты оскорбил моего отца!
- Нечего сказать, сравнил! Берешь свои слова обратно?
- И не подумаю!
- Значит, деремся?
- Деремся.
- Без axa и оха, до последнего вздоха?
- Без axa и оха, до последнего вздоха!
- На бой?
- На великий бой! Пока один из противников не запросит пощады! - закончил Гейнц Хакендаль традиционную школьную формулу вызова. Он оглянулся: - Гофман, ты - мой секундант!
- Элленберг, а ты мой!
- Отложите драку! - предложил рассудительный Гофман. -До звонка осталось три минуты.
- Достаточно минуты, и он взвоет!
- Я не допущу, чтоб его нечистое дыхание отравило нам урок математики!
Противники сбросили куртки и рвались в бой.
- Раз! Два! Три! - скомандовали секунданты. Согнув руки в локтях, противники сошлись лицом к лицу - сперва ощупали друг друга, потом схватились - грудь с грудью и лоб со лбом - и уже спустя мгновение катались по песку, которым был усыпан школьный двор.
- Не принимайте к сердцу юношескую опрометчивость, господин Хакендаль, - говорил наверху в своем кабинете директор озабоченному папаше. - Поговорка: "Юность должна перебеситься" - в наше время уместна, больше чем когда-либо.
- Воровство - не опрометчивость, а большое зло, - возразил Хакендаль.
- Нынешняя молодежь одержима жаждой развлечений, какой не знало наше, старшее поколение, - наставительно продолжал директор. - Затянувшееся мирное время изнежило наших героев…
- Нам опять нужна хорошая война! - подхватил Хакендаль.
- Упаси бог! Вы понятия не имеете, во что может вылиться современная война, какие она может принять масштабы.
- Война из-за паршивого народишки на Балканах? Поверьте, полтора месяца, и все будет кончено! А молодым людям она принесет большую пользу. Вроде укрепляющей ванны!
- Мир сейчас подобен пороховой бочке, - поучал директор. - Все с завистью смотрят на крепнущую Германию и нашего героического кайзера. На нас обрушится весь мир.
- Это из-за горстки сербов, которых и на карте не сыщешь?
- Из-за нашего растущего богатства! Из-за нашей растущей мощи! Из-за наших колоний! Из-за нашего флота! Нет, господин Хакендаль, простите, но было бы преступлением желать войны лишь потому, что ваш сын наделал глупостей.
- Ему нужна армейская закалка!
- И года не пройдет, он получит аттестат, а тогда определите его на военную службу, - продолжал уговаривать директор. - Но не берите Эриха из школы, не мешайте ему получить образование - оно откроет перед ним все пути.
- Ладно, подумаю, - нехотя согласился Хакендаль.
- Тут нечего и думать, - настаивал директор. - Скажите без оговорок - да! Обещайте мне!
- Надо хоть поглядеть…
- Вот именно, что не надо! Если вы его сейчас увидите в приливе своенравия и упрямства, вы, пожалуй, опять раздумаете. Но как же вы решились запереть его в подвал? Разве это педагогично?
- Со мной в молодости тоже не шибко церемонились, хоть я и не таскал деньги.
- В конце концов, вы - судья или отец? А вам разве не случалось тайком удовлетворять свои запретные желания? Мы, люди, слабы, а взыскуем славы - ну да не мне вас учить! Так скажите же - да!