Жюстен понял все бессилие скромного учителя перед таким земным величием и задрожал.
Сальватор сделал шаг вперед и не то с любопытством, не то с угрозой повторил:
– Сюзанна де Вальженез!
– Мадемуазель Сюзанна де Вальженез! – проговорил и Жакаль тоном человека, который чуть-чуть не наступил на змею и вовремя отпрянул.
Он медленно спрятал свой шарф, застегнулся и задумался.
Это раздумье кончилось тем, что он очень низко поклонился и кротко произнес:
– Извините, мадемуазель, но я, право, не знал…
– Да, да, я понимаю! Вы не знали, что я дочь моего отца, племянница моего дяди и сестра моего брата. Но теперь вы это знаете и постарайтесь не забывать.
– Я в истинном отчаянии, что должен был сделать нечто для вас неприятное, – продолжал Жакаль. – Но умоляю вас винить в этом не меня, а печальные и тяжелые обязанности, которые налагает на меня род моей службы!
– Хорошо, – сухо ответила Сюзанна. – Я постараюсь забыть о вас. И это все, о чем вы хотели спросить меня?
– Да, мадемуазель. Но позвольте мне еще раз повторить вам, что я в отчаянии от того, что обидел вас, и высказать надежду, что вы не станете мстить мне за то, что я исполнял лишь то, что на меня возложило правительство.
– Повторяю, что постараюсь забыть про вас.
И, никому не поклонившись, Сюзанна вышла из залы, однако не в сад, а в коридор и оттуда – в свою комнату.
Жакаль проводил ее униженным поклоном.
Жюстен едва сдерживал желание задушить ее, потому что теперь он был более, чем когда-либо, уверен, что Сюзанна содействовала исчезновению его невесты.
Сальватор подошел к нему и взял его за руку.
– Молчите! – проговорил он. – Ни с места! Ни одного движения, ни одного жеста!
– Ведь все погибло!
– Ничуть! Не погибло ничего, пока я говорю вам: "Надейтесь, Жюстен!" Я знаю Вальженезов и повторяю вам: ничто не погибло, – только не забудьте имени Жибасье.
Он подошел к Жакалю и сказал:
– Кажется, нам теперь больше нечего здесь делать?
– Да, да, совершенно верно, – в смущении заговорил тот, закрывая глаза своими очками. – Я тоже думаю, что больше мы здесь ничего не узнаем…
– Да, – согласился Сальватор. – Кроме того, и узнали мы уже достаточно.
Жакаль сделал вид, что не слышал этого замечания и подошел к мадам Демаре, которая стояла, уже окончательно растерявшись от оборота, какой приняло дело.
– Честь имею всепочтительнейше откланяться, – проговорил он.
Заметив, что никто не следит за ним, он подошел к ней еще ближе и тихо прибавил:
– Умоляю вас передать мадемуазель де Вальженез, что я в совершеннейшем отчаянии и молю ее думать, что встречи нашей как бы вовсе и не было! Вы понимаете меня?
– Как бы вовсе и не было! Понимаю вас, – повторила начальница совершенно машинально.
Жакаль еще раз поклонился ей и сделал Жюстену и Сальватору знак, чтобы они пошли за ним.
Сальватор, очевидно, решился отыскать Мину и помимо Жакаля, а о внезапной метаморфозе этого человека составил себе мнение, которое не считал, однако, нужным высказывать. Но Жюстен отнесся к делу иначе. Он ни за что не хотел упустить из виду следа, который мог повести его к Мине.
Как только они очутились на улице, он подошел к Жакалю и сказал ему:
– Мне нужно поговорить с вами, мосье Жакаль.
– Что вам угодно, мосье Жюстен? – спросил сыщик.
– Сколько мне помнится, вы начали дело с того, что сказали: "Надо искать женщину!" Потом объявили: "Женщина в наших руках!" – и закончили тем, что "Женщина эта – мадемуазель Сюзанна"?
– Разве я говорил все это? – с удивленным видом спросил сыщик.
– Да, вы сказали все это, и я только повторяю ваши собственные слова.
– Должно быть, вы ошибаетесь, мосье Жюстен.
– Мосье Сальватор – свидетель.
Жакаль взглянул на Сальватора такими глазами, точно хотел сказать ему: "Вы меня понимаете, так избавьте меня от него!"
Но Сальватор, хотя и понимал его, но извинять был не намерен, а потому и заговорил совершенно беспощадно.
– Что касается меня, – сказал он, – то если и мне не изменяет память, мосье Жюстен повторяет ваши слова совершенно правильно. Вы сами говорили, что мадемуазель Сюзанна содействовала похищению Мины.
– Эх! – проговорил Жакаль, вытягивая губы. – Подобных вещей говорить никогда не следует до тех пор, пока не докажешь! Ну, если я сказал, что она содействовала… то, значит, я сказал глупость!
– Да вы и обвинили-то ее первый! – вскричал Жюстен. – Разве вы не помните, что говорили о ней в комнате бедной Мины.
– Вы выражаетесь неправильно, мосье Жюстен! Подозревать – еще не значит обвинять.
– Значит, теперь вы ее даже и не подозреваете?
– Говоря точнее, я за целых тысячу миль от всякого подозрения. Бедное невинное создание! Сохрани меня Бог подозревать ее.
– Ну, а как же теперь насчет ее тонких губ, дерзких глаз и нехорошего выражения лица? – издевался Саль ватор.
– Да, издали она мне показалась именно такой! Ну, а как взглянул поближе, – вижу, что выходит совсем другое: губки – преграциозные, глаза – гордые, а выражение лица – такое возвышенное, благородное!
Но видя, что Жюстен не намерен довольствоваться всем этим и хочет настаивать на первом мнении, которое он высказал о Сюзанне, еще не зная, что она – мадемуазель де Вальженез, Жакаль счел за лучшее вскочить в свою карету.
– Заходите, заходите ко мне, мосье Жюстен! – говорил он, захлопывая дверцу. – Лучше всего сегодня же вечером. Я, как только приеду, пущу в дело всех своих и надеюсь, что сообщу вам радостные вести!
– Теперь отправляйтесь домой, Жюстен, – сказал Сальватор, дружески пожимая руку несчастного учителя. – Я даю вам слово, что ровно через сутки сообщу вам все, чего вам следует опасаться и на что надеяться.
Увидя, что Жакаль заперся в карете, он подошел к ней и крикнул:
– Что же это вы делаете, мосье Жакаль? Вы меня привезли сюда, вы обязаны доставить и обратно! Кроме того, – прибавил он, усаживаясь рядом с сыщиком и снова запирая дверцу, – мне нужно еще поговорить с вами о Вальженезах.
– В Париж! – крикнул кучеру Жакаль, которому, очевидно, было бы приятнее ехать одному.
Лошади пошли крупной рысью.
Между тем Жюстен тихо брел домой пешком. Все происшедшее в это утро давило его какой-то нестерпимой тяжестью, и даже обещание Сальватора сулило мало надежды.
XI. Все ли равны перед законом?
Жакаль забился в один угол кареты, Сальватор уст роился в другом.
Лошади бежали быстро.
Несмотря на фразу, которую Сальватор сказал, садясь в карету, он не решился прерывать хода размышлений сыщика и только молча наблюдал за ним. Жакаль, поднимая глаза, каждый раз встречал его насмешливый, почти презрительный взгляд.
Наконец дошло до того, что всякий разговор стал казаться сыщику сноснее этого взгляда.
Он несколько раз поднял и опустил свои очки, не сколько раз понюхал табаку, откашлялся и заговорил первый.
– Вы, кажется, сказали, что хотите поговорить со мною о Вальженезах, милейший мосье Сальватор? – произнес он.
– Я хотел спросить вас, почтеннейший мосье Жа каль, что именно заставило вас так быстро изменить ваше мнение об этой девочке… Или, выражаясь точнее…
– Перестаньте! Мы здесь с глазу на глаз… Вы чело век умный, а не какой-то бешеный влюбленный…
– А кто вам это сказал?
– По крайней мере, вы влюблены не в эту похищенную героиню… Значит, у вас не было причины потерять голову, и вы в состоянии понять…
– Да, я все отлично и понял.
– Что же именно?
– То, что вы испугались, милейший мосье Жакаль.
– Да, да, каюсь, признаюсь! – проговорил сыщик, у которого хватало, по крайней мере, мужества признаться в своей слабости. – Верите ли, я до того струсил, что когда она назвала себя по имени, меня принялась тре пать лихорадка.
– А мне всегда думалось, мосье Жакаль, что первый параграф свода законов гласит: "Перед законом все люди равны".
– Видите ли, любезнейший мосье Сальватор, во всех кодексах и сводах этот параграф печатается с такой же основательностью, с какой короли пишут: "Мы, Карл, милостию Божиею, король Франции и Наварры". Людовик XVI тоже пользовался этой фразой, а ему перереза ли горло. Уж какая же милость Божия в том, что произошло на площади Революции 21-го января 1793 года в четыре часа пополудни?
– Отлично! И поэтому, когда вам пришлось обвинить девушку, которую вы уже заранее считали способной на всякое преступление, в соучастии в похищении другой девушки, вы струсили и вообразили себя удавленным в тюрьме, как Туссен Лувертюр или Пишегрю?
– Не шутите с этим, мосье Сальватор! Даю вам честное слово, что мне вспомнились оба этих человека…
– Значит, эти Вальженезы люди действительно очень могущественные?
– Еще бы! Прежде всего сам маркиз, который в большой милости у короля, потом кардинал, который состоит при папе, наконец, этот лейтенант…
– Который состоит, вероятно, при самом сатане? – подхватил Сальватор. – А! Теперь понимаю! Кроме того, не вяжется ли вся эта серия с каким-нибудь обществом?
Жакаль пристально посмотрел на Сальватора.
– Как же! Как же! Ведь маркиз один из покровителей Сент-Ашейль и еще в последнюю процессию он нес знамя. Не так ли?
Жакаль закивал головой.
– Как это странно! – продолжал Сальватор. – А я все думал, что иезуиты не больше как сонное видение "Конституционеля".
– О-о-о! – протянул Жакаль тоном человека, который хотел бы сказать: "О, какое вы бедное, наивное дитя!"
– Так что вы серьезно думаете, что схватиться с этими людьми было бы опасно? – спросил Сальватор.
– Знаете вы басню про горшок глиняный и горшок железный?
– Знаю.
– Ну, так вот и объясните ее себе.
– Но ведь глава фамилии умер лет шесть тому назад и не оставил детей, так что все состояние перешло к брату.
– Это значит, что он никогда не был женат, – пояснил Жакаль.
– Ах, да! Теперь припоминаю! Ведь там была еще какая-то история о незаконном сыне, которого нужно было или усыновить, или признать законным, но которому не сделали ни того, ни другого!..
Жакаль искоса взглянул на Сальватора.
– Да вы-то каким образом все это знаете? – спросил он.
– Эх, господи! – возразил комиссионер. – Да в на шем ремесле, как бы человек рассеян ни был, он все-таки даже поневоле узнает очень многое. Я, например, одно время носил письма одной дамы к некоему Конраду де Вальженезу, который жил тогда именно в том отеле, в котором живет теперь маркиз.
– Верно, верно! – подтвердил Жакаль.
– Да и вообще, кажется, это история весьма темная?
– Да, только не для всех, – возразил сыщик с видом глубочайшего самодовольства.
– А, понимаю! Только не для тех, кто сумел "найти женщину"? – подхватил Сальватор.
– Ну, на этот раз, в виде редкого исключения, женщины тут никакой не было.
– А что же там было? Вы сами понимаете, мосье Жакаль, что если знал человека молодым, красивым, здоровым и богатым, а он вдруг возьми да и исчезни, так поневоле хочется узнать, что с ним такое сталось.
– Это совершенно верно, тем более, что я могу сказать о нем почти что все.
– Ну, вот: "почти что"! Это так похоже на многоточие. Уж не ходили ли и вы в знаменитой процессии Сент-Ашейля?
– О! Черт возьми! Нет! Нет! – вскричал Жакаль. – Я сам боюсь иезуитов! Я им покровительствую и пользуюсь за это их взаимными услугами, подчас даже слушаюсь их, но любить их не люблю! Я вам сказал "почти что", потому что в нашем деле не всегда можно сказать все, что знаешь.
– А еще и потому, что не всегда знаешь все, что хотелось бы знать? – прибавил Сальватор со свойственной ему утонченной насмешкой.
– Ну, так слушайте же, – сказал Жакаль, поглядывая на своего собеседника через очки. – Я расскажу вам все, что знаю, а потом вы подскажете мне то, чего я не знаю.
– Хорошо! Идет!
– Идет! Глава фамилии де Вальженезов, маркиз Карл Эмануил де Вальженез, пэр Франции и владелец огромного состояния, которое наследовал от одного дяди с материнской стороны, никогда не хотел жениться, и это его пристрастие к холостой жизни все приписывали его привязанности к юноше-красавцу, которого звали сначала просто Конрадом, а потом постепенно привыкли называть и Конрадом де Вальженезом.
– А разве это не было его настоящей фамилией?
– Не совсем. Этот красавец юноша был плодом греха юности маркиза, который до того любил его, что даже, кажется, и видел только его глазами.
– Но если он любил его до такой степени, то как же он решился оставить все свое состояние брату, племяннику и племяннице, а его довести до такой нищеты, что он, говорят, умер чуть ли не с голоду?
– Вот это случилось именно потому, что отец любил его чересчур. Ведь вы, верно, знаете пословицу: "Крайность всегда вредна"?
– Да, мне тоже казалось, что несчастный маркиз, который умер, если не ошибаюсь, скоропостижно, любил этого молодого человека беспредельно, – сказал Сальватор.
На этот раз Жакаль оглядел его уже из-под очков.
– Он до того был к нему привязан, – продолжал он, – что эта привязанность и погубила юношу.
– Я не совсем вас понимаю.
– Это очень просто. Есть, видите ли, два способа усыновлять незаконных детей. Первый и простейший состоит в том, что, когда ребенка записывают в мэрии, отец объявляет себя его отцом, а если что-нибудь помешает ему сделать это в то время, то он может впоследствии подписать акт признания у нотариуса. Но при этом он уже не имеет права оставить ему свое имя и все состояние, а только имя и одну пятую часть своего имущества. Второй способ гораздо труднее. Человек должен дождаться, когда ему минет пятьдесят лет, и тогда только может совершить акт усыновления у нотариуса, а раньше этого возраста такое признание незаконного ребенка за конным воспрещается. Зато при этом вы можете оставить усыновленному не только ваше имя, но и все ваше со стояние. Маркиз де Вальженез предпочел этот второй способ и в тот день, когда ему минуло пятьдесят лет, позвал нотариуса. Они заперлись в кабинете, составили акт, но в ту самую минуту, когда маркиз взял перо, чтобы подписать документ, его разбил паралич.
– То есть когда именно: когда он брал перо, чтобы подписаться, или тогда, когда он подписался и хотел положить его на место? – спросил Сальватор.
На этот раз Жакаль совсем сдернул свои очки и посмотрел на него в упор.
– Черт возьми! – вскричал он. – Если вы знаете это, мосье Сальватор, то знаете больше, чем я и все остальные, потому что все дело именно в том – был или не был подписан этот документ. "Вот в чем весь вопрос", как сказал Гамлет. Что же касается самого маркиза, то он и прожил после первого удара еще целых три дня, но не мог сказать по этому поводу ни слова по той простой причине, что ни разу не приходил в сознание.
– Послушайте, мосье Жакаль, – сказал Сальватор. – Теперь мы здесь с глазу на глаз, и вас никто не услышит. Скажите мне по совести: что вы сами об этом думаете?
– Я думаю, что семейство было, может быть, не сколько сурово в отношении бедного мосье Конрада, – ответил Жакаль, видимо, избегая прямого ответа.
– Несколько сурово! – повторил Сальватор. – Вот достойный ответ! Если акт, как, по крайней мере, говорит нотариус, действительно подписан не был, то какое им было дело до незаконнорожденного мальчишки?
– Да, но ведь всем и каждому было известно, что этот юноша сын маркиза Эммануила, – заметил Жакаль.
– Совершенно верно! – подхватил Сальватор. – Но ведь, если бы они признали хотя бы это, им пришлось бы отдать ему одну пятую часть состояния маркиза, а это ни больше, ни меньше, как два миллиона. Следовательно, гораздо выгоднее было отрицать все, сделаться наследниками пэрства и миллионов, а незаконно рожденного выгнать. Они так и сделали: незаконнорожденного выгнали. Не правда ли, мосье Жакаль?
– А он, как кажется, сумел выйти от них с большим достоинством, – подхватил сыщик, – оставил им и своих лошадей, и экипажи, и банковые билеты, и унес, как рассказывают даже его враги, только две тысячи франков, которые накануне выиграл в экарте .
– Ну, не думаю, чтобы молодой человек, который привык жить так, как жил мосье Конрад, сумел долго просуществовать на какие-нибудь две тысячи! – заметил Сальватор.
– И очень на этот раз ошибаетесь! – возразил Жакаль. – Мы, охранители общественного спокойствия, всегда зорко следим за этими разорившимися сынками знатных фамилий и знаем точно, что с этими двумя тысячами франков он прожил целых пятнадцать месяцев, всячески пытаясь зарабатывать свой хлеб честным трудом. Человек он был прекрасно образованный и пробовал давать уроки английского и немецкого языков, музыки и рисования, но ему, бедняге, не повезло, занятий не оказалось нигде. Наконец, он убедился в том, что ему остается только два исхода – или поступить на содержание, или покончить с собой. Тогда он пошел к Лепажу, купил пистолет, который потом признал даже человек, продавший его ему, и решился разыграть последний акт комедии своей жизни. Он съездил в Тюильри, на Елисейские поля и в Булонский лес, чтобы проститься с прежними товарищами и любовницами, возвратился оттуда через улицу Сен-Оноре, зашел в церковь Сен-Рош, а оттуда отправился на улицу Бюффона, где нанимал довольно убогую комнатку…
– Ну, и очутившись в этой комнатке, что же он сделал? – спросил Сальватор.
– Да, разумеется, то же самое, что сделали Коломбо и Кармелита. Он написал длинное письмо, только не своим друзьям, потому что у него их не было или, по крайней мере, не стало с тех пор, как его выгнали из отеля на улице Бак, а полицейскому комиссару того участка. В этом письме он описывал все, что выстрадал за эти пятнадцать месяцев, чтобы остаться честным человеком, свою борьбу с нуждой, невозможность продолжать ее дальше и свою решимость размозжить себе череп. Окончив это письмо, он лег в постель, прочел несколько страниц из "Новой Элоизы" и прострелил себе голову.
– Клянусь честью, вы рассказываете так подробно, как настоящий очевидец, мосье Жакаль! – вскричал Сальватор.
– О, с моей стороны в этих подробностях нет ни малейшей заслуги! – ответил сыщик. – Самоубийства составляют мою специальность, и я же составлял и протокол о самоубийстве мосье Конрада.
– В самом деле?
– Да.
– Значит, вам и обязан этот несчастный молодой человек теми последними заботами, которые ему были оказаны в форме констатирования его смерти?
– Да это констатирование не представляло ни малейшего затруднения. Он выстрелил в себя в упор. Одну половину лица разнесло вдребезги, другую обожгло до неузнаваемости, так что и признали-то его, скорее, по письму, чем по лицу, которое распознать было уже невозможно.
– Вальженезам, вероятно, тоже дали знать об этой ужасной катастрофе?
– Я сам отвез к ним эту весть вместе с копией протокола.
– Ну, и что же? Ведь это должно было произвести на них чрезвычайно глубокое впечатление?
– Да, именно – чрезвычайно глубокое и радостное.
– Понятно! Ведь существование этого молодого человека должно было постоянно тревожить их.
– Они попросили меня позаботиться о похоронах и выдали мне пятьсот франков на издержки.
– О, какие благородные родственники! – заметил Сальватор.