Окрестность Нивмеги казалась огромным муравейником - германцы, расположившиеся на отдых, дожидались обеда. Над кострами висели котлы, и рослые, высокогрудые женщины, опоясанные мечами, подбрасывали сучья в огонь, напевая воинственные песни.
Вдруг на середине лагеря появился окровавленный вождь, что-то закричал, взмахнул мечом. Воины вскочили.
- Что он говорит? - метнулись крики. - О, всемогущий Тир! Месть, месть! Цезарь заключил вождей под стражу!..
- Месть, месть!..
Окровавленный вождь взобрался на дерево и собирался произнести речь, но было уже поздно: римская пехота и конница внезапно обрушились на лагерь.
- Измена!
- Предательство!
- Месть, месть!
Свистели камни, стрелы и копья, падали глыбы камня, вырывая из толпы десятки бойцов, и длинные стрелы, поражая зараз нескольких человек, опустошали ряды варваров.
Войска германцев наскоро строились в круги, чтобы укрыть женщин и детей, а конники вскакивали на лошадей… Но не было вождей, не было единого начальника, а римляне напирали со всех сторон. Среди криков воинов и визга женщин, среди невероятного смятения и топота коней слышалась, всё заглушая и тревожа испытанные в боях сердца, грозная и упорная работа баллист и катапульт. И некуда было уйти от глыб и стрел, негде укрыться, - всхолмленное поле, мелкий кустарник кое-где и несколько одиноких деревьев не могли служить опорой против стремительно напиравшего врага.
Германцы бились с отчаянной храбростью; многие, окруженные со всех сторон, не желая сдаться, кончали самоубийством, иные бросались в одиночку на целые центурии…
Стоя на претории, залитой жаркими лучами солнца, видя перед собой пыльную завесу, из которой доносились крики и лязг железа, слыша вопли убиваемых женщин и детей, Цезарь хладнокровно ожидал донесений.
Лабиен прислал гонца, требуя подкреплений. Цезарь ответил:
- Турмы римских всадников могут и должны смять остатки узипетов и тевктеров.
Вскоре примчался гонец от Мамурры:
- Цезарь, пришли один легион. Полководец ответил:
- Не дам ни одного война. Знаю Мамурру - он победит или умрет.
Вспомнил Публия Красса: "О, этот молодой человек никогда не просил подкреплений! Гордый, храбрый и решительный, он победил бы уже давно! Победил бы?.. А пошел бы он против… Да, это бойня. Вероломство? Ну и что ж? Так нужно. Зачем они переправились через Рен?.."
К вечеру всё было кончено: поле, усеянное тысячами трупов, печально расстилалось перед глазами Цезаря, который, верхом на коне, объезжал его в сопровождении военачальников.
Мамурра радостно болтал, упоенный успехом, а Лабиен хмурился.
Цезарь искоса взглянул на него:
- Скажи, Лабиен, что с тобою? Неужели тебя не радует блестящая победа?
- Победа?! - с изумлением вскричал начальник конницы. - О, Цезарь, Цезарь! Не победу принес нам этот лень, а позор! Это…
- Молчи, - шепнул Цезарь, страшно побледнев. - Ясли бы не мы их, они бы нас…
- Ты прав, Цезарь! - хором закричали военачальники. - Кто против Рима, тот должен умереть!
Лабиен молча смотрел на окровавленную землю и думал, почему от жестокой власти одного мужа зависят десятки тысяч жизней неповинных людей, и не мог найти ответа.
"Неужели так предрешено богами? Неужели Фатум решил исход переговоров Цезаря с германскими послами задолго до их встречи? О, если это так, то не лучше ли человеку не родиться вовсе? Жизнь - грязная вонючая труба для стока нечистот".
К решению Цезаря перейти через Рен для устрашения германцев он отнесся почти равнодушно и, когда легионы совершали набег на земли свебов, каттов и сугамбров, думал: "Честность и справедливость во время войны несовместимы. Война - это неизбежная смерть тела или души… А что предначертано, того не избежать".
X
Красс деятельно готовился к парфянскому походу: поручив сыну набор воинов и трибунов, он приводил в порядок свои дела и составил опись имущества, которое уже превышало семь тысяч талантов.
"А от отца я получил всего триста талантов, - думал он, потирая руки и весело бегая по таблинуму, несмотря на тучность. - И я сумел умножить свое состояние и вдохнуть жизнь в золото! Оно живет в моих руках, как младенец в утробе матери, питается моей предприимчивостью и заботами, дышит и улыбается".
Он прошелся по таблинуму.
- Пусть будут прокляты аристократы, каркающие о неудаче этой войны: "Несправедливость перед лицом богов!" - злобно шепнул он, сжав кулаки. - А почему многие сенаторы и популяры превозносят Цезаря, допускающего грабежи?
Окруженный друзьями и клиентами, он вышел побродить по городу.
Лето было на исходе, но жара еще донимала. Он хотел взглянуть на театр Помпея, с которого сняли уже леса, и полюбоваться зданием, восхваляемым римлянами.
Выйдя на площадь, он отшатнулся. Белая громада сверкающего мрамора, казалось, надвигалась, как живая; портик, украшенный картинами Полигнота и статуями побежденных Помпеем народов, был великолепен. Он вошел внутрь с необъяснимым чувством священного трепета, полюбовался статуей работы Аполлония, сына Нестора, колоннадой, обнесенной стенами, которая образовала курию Помпея, предназначенную для заседаний сената, и - вздохнул.
"Помпей увековечил себя, - подумал он, - а я? Пусть грызутся аристократы, - не буду ввязываться в их борьбу…"
Возвратившись домой, он нашел в таблинуме сына. Публий задумчиво вертел в руках эпистолу.
- От кого? - спросил отец.
- От Цезаря.
- Гм… Что же он пишет?
- Цезарь собирается в Британию. Он образовал из галлов вспомогательный легион, который назвал "Жаворонком"… "Алауда", - прибавил сын, засмеявшись.
- Так, а известно тебе, что Катон и его приверженцы обвиняют Цезаря в вероломстве и требуют выдать его, по нашему древнему обычаю, германцам?
Публий Красс тонко улыбнулся.
- Ты опасаешься, отец, за Цезаря?
- Разве не было у нас подобных случаев? - вскричал Красс. - Вспомни Гостилия Манцина, выданного неприятелю!
Публий пожал плечами.
- Это было давно. Теперь времена иные. Цезарь опирается на верные легионы, которые, не задумываясь, растерзают всякого, кто посягнет на их вождя!
Триумвир прошелся по таблинуму и, подойдя к сыну, взял его с нежностью за подбородок:
- Как дела, Публий?
- Хорошо, отец! Однако я должен предупредить тебя, что воинов приходилось набирать принудительно.
- Ну и что ж?
- Аристократы подослали народных трибунов, которые пытались помешать мне, но помог Помпей; он уговорил трибунов закрыть глаза на принудительный набор.
Марк Красс взглянул на Публия:
- Надеюсь, ты поедешь со мною…
- И ты еще спрашиваешь, отец! - вскричал сын, целуя ему руку. - Куда ты, туда и я!..
- А Корнелия? Подумал ли ты о ней?..
- А моя мать? Подумал ли ты, отец, о ней? Старик рассмеялся.
- Мы римляне, - сказал он, - и разве может нас удержать от исполнения долга любовь, родственное чувство или дружба? Никогда! Отечество любезнее нам матери, жены, любовницы, друга и родных, и мы скорее изменим своим привязанностям, чем предадим родину, подобно Кориолану!..
- Как ни жаль мне, отец, разлучаться с женой и родными, я согласен с тобою… Позволь же мне перед отъездом побыть один день с Корнелией, которая… которая…
- Ты волнуешься, сын мой! Непристало воину быть рабом такой горячей привязанности… Но хорошо - пусть будет так. Помни, что в Азии мы найдем немало женщин, которые заставят тебя скорее, чем ты думаешь, забыть Корнелию…
Войдя в атриум, они столкнулись с обеими матронами. Тертуллия постарела, - морщины избороздили ее лицо, волосы поседели, но глаза остались те же - горячие и живые, в которые так любил заглядывать Цезарь, убеждая ее влиять на мужа. Рядом с нею стояла нежная Корнелия с мечтательным лицом и умными глазами.
Публий вспомнил похвалы Цезаря и, посмотрев на нее, смутился. Она перехватила его взгляд и с недоумением спрашивала глазами причину смущения.
Овладев собою, Публий рассказал о похвалах Цезаря, намекнув на подаренную жемчужину, однако Корнелия не придала значения его рассказу и сказала со смехом в голосе:
- Подобно гомоцентрическим окружностям, которые не могут соприкоснуться или пересечься, как бы мы ни уменьшали или увеличивали их, наши пути с Цезарем не могут соединиться…
Публий поблагодарил ее взглядом и, взяв под руку, направился с ней к перистилю, чтобы пройти в сад, а Марк Красс остался с Тертуллией. Он ожидал от нее упреков и слез, резких обвинений, что оставляет дом и богатства, увозит с собой сына, и удивился, когда жена молча обхватила его за шею и прижалась к нему.
Растроганный, он взял ее голову в руки и, целуя, сказал:
- Если нам суждена смерть, позаботься, жена, о детях и Корнелии.
XI
Проклинаемый народным трибуном за неугодную богам войну, которую Красс задумал навязать парфянам, терзаемый скорбными глазами Корнелии, триумвир торопился покинуть Италию.
Ему было шестьдесят лет, но он был крепок, как дуб, бодр душой, предприимчив, жаден к славе. Рядом с ним худощавый Публий казался нежным растением, выросшим в тёплом краю, а на самом деле он не уступал отцу выдержкой, силой мышц и неустрашимостью, подобно Кассию, ехавшему с ними.
Покинув Италию поздней осенью, триумвир переправился через Боспор и в начале следующего года вступил в Сирию.
Пополняя свои войска сирийскими легионами, он получил известия из Рима, что Цезарь посылает большие деньги Бальбу и Оппию, своим сторонникам, для подкупа нищих сенаторов, приобретения земель, статуй, произведений искусства, постройки домов, вилл, мостов и заставляет предпринимателей и плебеев, чтобы дать им заработок, прокладывать дороги. Брут писал Кассию о работах по расширению форума, которыми заведывали Оппий и Цицерон, о сносе бедных лачуг; на месте их предполагалось построить огромный дворец для комиций, в виде мраморного прямоугольника, с портиком и прилегающим к нему общественным садом.
Красс хмурился: он не завидовал Цезарю в богатстве, но боялся его чрезмерного влияния на сословия.
- У него множество слуг, помощников, гонцов, прислужников, архитекторов, приближенных; он скупает невольников и уже стал самым крупным рабовладельцем Италии. Но он хитер, - любит, чтоб о нем говорили и восхваляли; поэтому он награждает невольников, платит некоторым жалованье, иных отпускает на волю. Однако умеет и наказывать: плети, пытки, крест!
- Цезарь пользуется большой известностью в Италии, - сказал Кассий, - народ превозносит его, квириты величают "единственным императором", и могущество его беспредельно.
- А разве я и Помпей забыты? - спросил старик.
- Нет, вождь, и вас всюду восхваляют, но Цезаря больше всех.
Красс отложил синграфы.
- Что еще нового? - спросил он.
- Лукреций Кар покончил самоубийством…
- Умопомешательство от злоупотребления афродизиастическими напитками?
Кассий кивнул.
- Его манускрипты приводит в порядок наш друг Цицерон, - сказал Публий, боготворивший оратора.
- Цицерон, Цицерон! - презрительно пожал плечами старик. - Цезарь внушил ему мысль, что спасение республики - в Аристотелевом примирении монархии, аристократии и демократии, и чудак принялся писать рассуждение "О республике", а так как он притом оказался в больших долгах из-за покупки вилл, то Цезарь ловко предложил ему несколько миллионов сестерциев.
- Квинт Цицерон отправился к Цезарю, чтобы нажиться грабежами, - усмехнулся Кассий, - а Катулл стал врагом триумвиров: он нападает в своих стихах на тебя, благородный проконсул, на Помпея и Цезаря. Особенно достается Мамурре, любимцу "единственного императора".
Красс презрительно пожал плечами.
- Кому нужна эта служебная поэзия? Восхваление аристократов есть восхваление обреченного сословия…
- Пусть так, - кивнул Публий, - но согласись, отец, что его ямбы метко бьют в цель. Говорят, он занялся мифологической поэзией александрийцев и начинает пренебрегать ямбами…
- Ямбы, ямбы! - засмеялся старик. - Только насквозь прогнивший развратник мог воспеть Квадрантарию под именем Лесбии!
Но Публий и Кассий стали возражать, доказывая, что Катулл - величайший римский поэт и что Невий и Энний уступают ему в силе, звучности и красоте.
- А Лукреций Кар? - ехидно спросил Красс, прищурившись.
- Лукреций - поэт-философ, - возразил Публий, - и его нельзя сравнивать с Катуллом, творения которого отличаются от произведений Кара.
Вошел караульный легат и доложил, что легионы готовы к походу. Публий и Кассий поспешно ушли, чтобы занять свои места в войске.
Выйдя из шатра, Красс вскочил на подведенного коня и выехал при звуках труб к выстроенным легионам.
Красс двигался в Месопотамию во главе девяти легионов, четырех тысяч вспомогательных войск и пяти тысяч всадников.
Воины, которым была обещана богатая добыча, шли весело, с песнями. Красс, уверенный в успехе, шутил с военачальниками.
Когда легионы вторглись в Месопотамию и, укрепив мост на Евфрате в Зевгме, перешли через реку и заняли Апамею, Карры, Ихны и Никефорий, цветущие греческие города, полководец напал на парфянское войско и, разбив его, обратил в бегство.
Имея целью привлечь врага к Евфрату и там уничтожить его, он не пошел дальше, а, оставив в городах часть легионов и всадников, возвратился на зимние квартиры в Сирию.
После дождливой осени наступили холода, но войска мало страдали от них, - проконсул заблаговременно позаботился о теплой одежде.
Деятельность его была разнообразна: он поддерживал обширную переписку с Помпеем, друзьями, сенаторами, менялами, вилликами и сборщиками денег с должников, взыскивая налоги с азийских городов, отдавал деньги в рост под баснословные проценты и, скупая статуи, ковры, картины, драгоценности и рабов, перепродавал их с прибылью; но доходы казались ему небольшими, и он послал в Иерусалим нескольких трибунов во главе испытанных когорт, приказав опустошить храмовую сокровищницу.
- В случае сопротивления, - приказал он, - поступать как на войне. Иудеи достаточно богаты, а их единый бог достаточно делает для них денег там, - поднял он со смехом указательный палец, - на небе…
Шутка ему понравилась, и, когда сокровища были доставлены на ослах и мулах в лагерь, он повторял ее, не спуская жадных глаз с кожаных мешков, наполненных драгоценностями, которые выгружались в его шатре.
Мучимый алчностью, он не мог спокойно спать. Несколько раз вставал ночью и проверял караул, опасаясь, как бы воины не растащили награбленную добычу. Не доверял даже Кассию, а в честности сына хотя и был уверен, однако думал: "Молод и легкомысленен - может не доглядеть. Предметы из иудейского золота и серебряные сикели славятся своей полновесностью".
Чуть забрезжило утро, он уже был на йогах. Послав Кассия на разведку, он позвал скрибов и повелел им составить опись добычи.
Известия о мятеже и казни Думнорига и о вторжении Цезаря в Британию взволновали Красса. Не доверяя сообщениям Цезаря (живо было воспоминание о присоединении к Риму незавоеванной Галлии), триумвир думал, ворочаясь на леопардовой шкуре:
"Не то же ль в Британии? Величие Цезаря? Гм… сомнительно… А вот удача его велика, потому что Цезаря ведет Фатум".
Он спросил Кассия, переписывавшегося с Цицероном, не получал ли он эпистолы от оратора, и обрадовался, услышав ответ:
- Да, полководец, Цицерон пишет со слов своего брата Квинта, который находится при Цезаре, что "единственный император" едва не погиб и спасся только случайно…
Красс рассмеялся.
- Я так и знал! - вскричал он. - Кто много говорит о величии Цезаря, тот уподобляется бедным родственникам и клиентам, превозносящим богатого удачливого мужа. Я не верю и в его военные способности, а победы его просто случайны. Наглое же хвастовство, подкупы и вероломство завершают круг его деятельности.
Кассий молчал, пожимая плечами, но Публий вступился за бывшего начальника:
- Ты неправ, отец, унижая Цезаря. Он упорно идет к цели, а цель его - величие Рима, спокойствие в Италии и провинциях, мирный труд ремесленника и деревенского плебея…
- Молчи! - вспыхнув, перебил Красс. - Ты не знаешь, что говоришь! Из-за честолюбия и жадности к золоту проливает он кровь в Таллин, эта же причина заставила его вторгнуться в Британию… Он меньше всего думает о спокойствии в республике, хотя и кричит об этом!
Публий подумал, что если отец прав, обвиняя Цезаря, то не та же ли причина заставила Красса отправиться в Парфию, а Помпея получить Италию, Африку и Испанию?
Он не посмел возражать и сказал словами Энпия:
- "Только сильным мужам даровано счастье".
Красс самодовольно кивнул и повернулся к рабу-оценщику, который протягивал ему опись сокровищ:
- Сколько?
- Полторы тысячи талантов, не считая иудейских сикелей.
- Хорошо. Позаботился ли ты о покупке юных невольниц?
- Куплено, господин, стадо в двести голов и перепродано обществу публиканов для лупанаров…
- Прибыль?
- Пятьдесят восемь процентов всех затраченных денег. Одну рабыню, самую красивую, я оставил для тебя. Прикажешь привести?
Красс подумал и сказал, взглянув искоса на Публия:
- Приведешь вечером.
"Сын должен утешиться, - думал он, - разлука с Корнелией не должна омрачать прозрачной его души".
XII
Сальвий и Лициния жили в Риме; молодой ибериец, страстно привязанный к Клодию, был его правой рукой, а жена помогала мужу в его работе. Никто не узнал бы под грубым одеянием прежней весталки, никому не пришло бы в голову заподозрить эту стройную женщину с грустными глазами. А между тем один человек знал, кто она, кто ее спас, н не спускал с нее настороженно-внимательных глаз.
Каждый шаг Лицннии был известен Крассу: раз в неделю вольноотпущенник докладывал господину, кому она относила эпистолы Клодия и краткие приказания Сальвия, что делала, с кем встречалась. Вспоминая ее деятельность во время восстания Катилнны и движения Манлия на Рим, Красс с удивлением пожимал плечами. А когда она вышла замуж, стал присматриваться к Сальвию: ибериец возбуждал в нем своей дикой непримиримостью застарелое чувство отвращения к пролетариям.
"Сальвий ненавидит оптиматов, - думал Красс, - и, конечно, его место в рядах Клодия… Но Лициния? Неужели в глубине ее сердца не осталось хотя бы искры родственного влечения к своему сословию? Нет, она должна вернуться к нам".