Шлойме стоит задумавшись. Он не слышит, какой любопытный комментарий выдумал только что его тесть. Молодой человек думает не о Рамбаме, вместе с которым он собирался штурмовать крепости, так искусно возведенные раввином. Шлойме думает совсем о другом. Черные, как черешни, гордые глаза смотрят на него через тонкие пальцы, сияют перед ним. И он вспоминает, как часто он видел их, пока учился в ешиве. Когда ему становилось грустно, когда вечерние тени проглатывали стены, книги, всю ешиву, видел он эти глаза. Так смотрела Ривка на Исаака, когда он встретил ее на дороге. Так Рахиль смотрела на Якова, когда он застал ее у колодца. Эти глаза светятся, как Сияние Божье в день разрушения Храма, когда Всевышний пребывает в печали, когда Его слезы катятся и закипают в водах Иордана. Так же смотрит царица Суббота, когда спускается с неба и заходит в еврейские дома, где матери благословляют свечи.
Молодой человек думает об этом и вдруг замечает, что из задней комнаты движется к нему святой образ. Он не смотрит, но слышит, как приближаются ее шаги. Он опустил глаза, но в душе у него разливается серебряный свет.
На пороге стоит Двойра. Он еще не взглянул ей в лицо, а серебряный свет разгорается все ярче и ярче.
- Шлоймеле, твоя жена хочет тебя видеть, - говорит жена раввина.
Наконец Шлойме поднимает глаза. Они с Двойрой остались одни.
Двойра заговорила первой:
- Шлойме, когда ты уезжал, я так плакала. Я не хотела, чтобы ты уезжал. Я ведь тогда еще ребенком была, не понимала ничего. И ты, чтобы меня успокоить, что-то мне пообещал, помнишь? А теперь я хочу знать: ты сдержал слово?
Шлойме подошел к сундуку, поднял крышку:
- Вот то, что я тебе обещал.
Девушка не могла поверить глазам: в сундуке сверкали золотые башмачки на высоких, по варшавской моде, каблуках, и шелковый кафтан с серебряной вышивкой.
Двойра долго рассматривала подарки мужа. Потом сказала:
- Значит, ты не забывал меня. Тебя не было так долго, но ты помнил обо мне.
- Ты ведь моя жена по закону Моисея и Израиля, - ответил муж.
- Не знаю, достойна ли я быть твоей женой, Шлойме. Я ведь простая женщина, не знаю, как вести себя перед Богом и людьми, а ты всю Тору изучил в ешиве и обращению с людьми научился.
- Ты так мила, Двойра, ты прекрасна, как праматерь Рахиль, - сказал Шлойме тихо.
Двойра так посмотрела на Шлойме своими влажными глазами, что он смутился, не в силах выдержать ее взгляда.
- День и ночь я просила Бога, чтобы он сделал меня хорошей в твоих глазах. Раз Он дал мне это, чего же мне еще?
- Что ты тут делала, пока я был в ешиве, Двойра?
- Мама учила меня, как должна вести себя хорошая жена, а свекровь учила, как воспитывать детей, чтобы они выросли достойными людьми.
Шлойме подошел к ней, погладил рукой чепчик.
- Дай Бог нам с тобой счастья, Двойра.
- Дай Бог!
Глава 3
Швуэс
Наступил праздник Дарования Торы, и вместе с ним пришла из степи весна. Злочев, будто в вышедшей из берегов реке, тонул во влажной, ярко-зеленой, бархатной траве, заполонившей улочки. Всюду, где только можно, пробивалась зелень, забиралась на крыши, карабкалась на стены, и казалось, что опутанные стеблями дома сами растут из земли. А над ними висели, налезая друг на друга, сплетаясь шатрами, кроны старых лип. Каждая канава пестрела цветами, как клумба, каждая кочка покрылась ковром незабудок, анютины глазки выглядывали из-под стен, поросших зеленым мхом. В каждое окно заглядывали кусты жасмина, и белая сирень наполняла воздух своим ароматом.
Весенние ветерки прилетали в город, принося влажность речек, только что освободившихся ото льда, принося шум зеленого моря, окружившего Злочев своими холмами и долинами, лесами и цветущей степью. По вечерам деревья и травы окутывались темнотой, и страшно было, что Злочев навеки растворится в этой зеленой, бескрайней степи.
Накануне праздника, когда злочевские ребятишки играли на рыночной площади у колодца, на улице появился низенький старичок с округлой бородкой, с мешком и палкой в руке. Дети с любопытством смотрели на пришельца: не часто в Злочеве появляется гость. Вдруг один из мальчишек, босоногий, с курчавыми пейсами, закричал:
- Это портной, портной пришел!
Ребята узнали портного, кинулись к нему навстречу, на ходу заправляя в штаны выбившиеся рубашки:
- Дедушка портной, дедушка портной!
- Да пустите же, - махал портной палкой.
- Дедушка, пойдемте к нам!
- К нам, к нам!
- Нет, к нам! Ночуйте у нас.
Но портному было где переночевать в Злочеве. У него было свое место в прихожей синагоги. Дети с радостными криками проводили его. В синагоге он развязал свой огромный мешок и раздал детям подарки: одному вырезанную из дерева свистульку, другому медовый пряник, третьему, тому, что постарше, - книжку. А перед тем как пойти в микву, научил детей веселой праздничной песенке.
Перед праздником злочевские евреи чуть было не перессорились из-за портного: каждый хотел пригласить его к себе, чтобы выполнить заповедь гостеприимства. Очень редко в Злочеве появляется возможность выполнить эту заповедь.
Первый день праздника портной провел в доме Мендла. Тот, как глава общины, имел право раньше других пригласить гостя. За столом портной был весел, пел, много говорил, что было вовсе не в его обычае. Он порадовался за Шлойме, вернувшегося из Люблина, и потребовал с него плату за свои уроки. Пришлось Шлойме поднести ему бокал меда. Выпив мед, портной вздохнул:
- Вырос Злочев, много здесь нашего несчастного народа.
Никто не понял, почему он вздохнул, почему несчастного. Все удивились, но никто не стал расспрашивать, уже привыкли, что чудны пути портного.
Наутро, во второй день, Шлойме сидел дома, учил Талмуд. В распахнутые окошки заглядывали ветви деревьев. Птичьи голоса доносились с улицы. Сладкий медовый запах белых цветов наплывал из степи, наполнял маленький, низкий дом. Жена вынимала из сундука платья и украшения, наряжалась, чтобы пойти с матерью в синагогу. До чего же хороша была Двойра в это праздничное весеннее утро! Казалось, еще покоится на нежной коже щек ночная тишина, и черные глаза влажно блестят, словно не совсем проснулись. Великая любовь к молодой жене загорелась в сердце Шлойме, великую нежность почувствовал он к ней. И ее тоже потянуло к нему, и так же сладко звучал для нее в это утро его голос, произносивший слова Торы, как пение счастливых птиц за окном. Они любили друг друга, как любят друг друга все молодые в первое время после свадьбы. Шлойме больше не мог заниматься, он положил на книгу свою меховую шапку и принялся расхаживать по комнате туда-сюда. А молодая жена продолжала надевать на себя украшения. Наконец нарядная Двойра подошла к мужу, чтобы он благословил ее перед молитвой. Шлойме возложил руки ей на голову и произнес:
- Да не покинет тебя твоя красота, как не покинула она нашу праматерь Рахиль.
И молодая жена, взяв праздничный молитвенник в тисненом переплете, одетая в свое лучшее платье, отправилась в синагогу.
Там уже было полно народу. Наряженные в честь праздника, стоят женщины на галерее, смотрят вниз. Между матерью и свекровью стоит Двой-ра в новом платке, в украшениях, подаренных свекром на праздник, в золотых башмачках из Люблина.
Она видит сквозь столбики перил, как Шлойме, закутанный в талес, стоит на возвышении, бережно держит в руках свиток Торы, поет праздничный гимн, выводя каждое слово. Двойра вслушивается в его голос и слегка краснеет, смущается от собственных мыслей. Она закрывает ладонями лицо, боится, как бы мать не догадалась, о чем она думает…
Как во сне, слушает она голос мужа, но вдруг с улицы доносятся крики, заглушая праздничный гимн. Никто, однако, не снял талес, не пошел посмотреть, что случилось. Голос Шлойме звучит все громче, все старательнее выпевает он слова, но шум все ближе. Прервана молитва, народ потихоньку начинает выходить из синагоги. Староста пытается навести порядок, но с улицы врываются женщины, мужчины, дети:
- Посланники прибыли!
- Два посланника из Корсуня!
- На лошадях прискакали, хоть и праздник…
- Неужели опасность?
Никто уже не слышит, как поет Шлойме. Мендл стучит кулаком, кто-то вбегает, кто-то выбегает, доносится чей-то плач.
- Что случилось?
- Тихо, тихо! - стучит кулаком Мендл. Вдруг дверь распахнулась, и голос возвестил:
- Спасайте жизнь, евреи!
Глава 4
Изгнание из Злочева
В украшенной по случаю праздника синагоге, среди свитков Торы в серебряных чехлах стоят посланники в запыленной одежде:
- Злодей Хмельницкий разбил польских генералов Потоцкого и Калиновского, - рассказывают они, - растянул свои войска по всей Украине. И татарский хан с ним. Община Корсуня уничтожена.
Множество людей погибло, в живых остались только они, прискакавшие, несмотря на праздник, чтобы предупредить об опасности своих братьев по вере. Пусть спасаются, Хмельницкий и татары уже идут на город.
Страх объял людей в синагоге. Женщины хватают детей на руки и не знают, куда бежать. Кто-то кричит, что надо быстрее запрягать лошадей и покидать город. Но никто не отваживается, никто не может поверить, что опасность пришла так неожиданно. И как это сделать в праздник, когда рука не поднимается передвинуть что-нибудь в доме? А тем временем все больше женщин, мужчин и детей прибегает в синагогу, все ищут у Бога защиты. Никто в целом городе не остался дома, все чувствуют, что надо быть вместе.
Наконец глава общины Мендл поднялся на биму, постучал кулаком по столу, привлекая внимание людей, и сказал:
- Евреи, мы не уйдем отсюда! Мы здесь поселились, синагогу построили. На кого мы все это оставим? Не может весь мир погибнуть. День, два, и придет помощь. Князь Вишневецкий нагрянет со своим войском. А мы тем временем скроемся здесь, запремся в синагоге, и Хмельницкий, может быть, отойдет к Чигирину. Там его дом, что ему у нас делать? Мы ему зла не причинили. Оставить город, бросить все на произвол судьбы? Мы не уйдем!
Речь Мендла успокоила народ. Тем, кто давно здесь поселился, кто строил синагогу, Злочев стал уже так дорог, что они с радостью ухватились за малейшую надежду. Может, и правда Хмельницкий оттянет войско к Чигирину. Опасность пришла так внезапно, так неожиданно, что они не успели ее осознать. Вокруг Мендла собрались ремесленники и лошадиные барышники, не раз ездившие в Сечь торговать с казаками, привыкшие не бояться за свою жизнь. Богатыри с лицами, обожженными степным солнцем, с густыми черными бородами, высокие, широкоплечие, с большими, сильными руками. Этими руками они строили город, и они согласились с Мендлом:
- Кто хочет, пусть уезжает. А мы останемся с нашей общиной.
- Не бросим нашу синагогу.
- Как мы ее оставим? Чтобы ее сожгли? Стало тихо. На биму поднялся раввин:
- Еврей не должен понапрасну подвергать жизнь опасности. "И сохранишь свою жизнь", - сказано в Торе. Тот же, кто покончил с собой, не войдет в царство Божье. Ради спасения жизни можно нарушить субботу и даже Йом Кипур. И я как раввин приказываю, чтобы глава общины первым отправился запрягать лошадь и покинул город.
Мендл не двинулся с места.
- Кто хочет, пусть уходит. Я останусь здесь. Бог выстроил эту синагогу, Он же ее и защитит. Я не покину город.
Видя, что глава общины остается, народ не спешил выполнять приказ раввина. Вокруг Мендла стояли мясники, лошадники, торговцы, и никто не решался первым нарушить законы праздника.
Тишина повисла в синагоге. Все смотрели на раввина, ждали, что он предпримет. Раввин молча подошел к ковчегу, вынул из него два свитка и направился к выходу.
- Евреи, спасайте свитки Торы, - сказал он. Но говорить это уже не было необходимости.
Горестный крик поднялся в синагоге, когда народ увидел, что раввин уносит свитки. Вспомнили, как когда-то доставили их сюда, как торжественно поместили в ковчег. Никто уже не мог ни о чем говорить, ни о чем думать. Забрав оставшиеся свитки, народ пошел за раввином.
Уже не было в живых старого реб Шмила, кто-то другой взял его свиток и вынес на улицу.
- Евреи, не бойтесь осквернить праздник, я вам приказываю! Запрягайте лошадей, берите самое необходимое. Я сделаю то же самое.
Народ потянулся за раввином. Тут и там уже запрягали, усаживали в кибитки детей, выносили из домов вещи, книги, постели. Некоторые вытаскивали на улицу сундуки, впрягались в прибитые к ним кожаные ремни и тащили их на кладбище, чтобы спрятать свое имущество там. Другие хватали, что попадалось под руку: посуду, одежду, что-то из мебели. Многие так и остались в талесах после молитвы. Евреи с раввином во главе покидали Злочев, двигаясь в сторону Немирова.
А глава общины сидел в синагоге, будто окаменев, слушал топот копыт, скрип колес. Уходил, спасался Злочев, а он не двигается с места. И молчат окружающие его ремесленники и торговцы.
Шлойме стоял рядом с отцом. Он был согласен с раввином, что жизнь важнее праздника, и умолял отца уходить с остальными, но Мендл продолжал сидеть и только бормотал в бороду:
- Бог выстроил синагогу, Он же ее и защитит. Тогда Шлойме тоже решил остаться, а вместе с ним Двойра и вся семья Мендла. У дверей синагоги стояла и плакала старая Маруся:
- Панычу, беги, спасайся, прилетят братишки из степи, никого не пощадят.
Но никто ее не замечал, а она не решалась войти, только тихо плакала у порога.
Стих шум на улице, опустел Злочев. Теперь степь могла вернуть себе кусок, отвоеванный у нее людьми. Тишина в синагоге, веет холодом. Через два красно-синих окошка в потолке проникают внутрь лучи света, тянутся сверху вниз, освещают распахнутый ковчег с серебряными звездами на дверцах. Горит одинокая свеча, зажженная шамесом перед молитвой. Висят вокруг бимы зеленые стебли, которыми принято украшать дома в память о горе Синай. Немного людей вместе с главой общины осталось защищать синагогу.
Вдруг кто-то поднялся и подошел к биме. Это был портной. Никто не заметил, что он сидел в углу, тихо читая псалмы.
- Охраняете синагогу? - заговорил он, обращаясь к удивленным людям. - Как же вы хотите ее защитить? Вашим мужеством? На что оно Всевышнему? Любой камень, любая палка сильнее вас. Нужна ли Всевышнему ваша смелость?
Никто не ответил.
Вдруг в углу, из которого вышел портной, показался бледный язычок пламени. Через секунду огонь охватил полог на ковчеге, и вот уже пылает вся стена.
- Пожар! Синагога горит!
- Кто это сделал? - кричали евреи, стараясь потушить огонь.
- Стойте! Я это сделал! - сдержал портной толпу. - Когда Всевышний изгнал наш народ из Святой земли, говорит Талмуд, евреи были виновны в таких преступлениях, за которые полагается смерть. Но Господь излил Свой гнев на камни и дерево. Он уничтожил Храм, но люди были спасены. Так что же, вы хотите быть лучше Всевышнего? Камни и дерево остались защищать? Приберегите ваше мужество, оно пригодится для других дел. Придет еще время, когда оно вам понадобится. Спасайте ваши жизни, они принадлежат не вам, они принадлежат Богу!
Люди, потрясенные речью портного, стали выходить из синагоги, где и спасать уже было нечего: всюду пылал огонь.
- Ну и пусть! Лучше сами сожжем, чем гои осквернят. Идите, евреи, запрягайте лошадей! - крикнул Мендл, покидая синагогу. - Вставай, Маруся, помоги собрать вещи, а то поздно будет.
Через пару минут Гилел подогнал кибитку к корчме, и из дома начали выносить книги и сундуки. Самое время, потому что поп Степан, а с ним еще двое хлопцев, ворвавшись в корчму, уже тащили бочонки с водкой.
- Говорил я тебе, прилетят из степи братишки на быстрых конях! Архангел Михаил их приведет! - шатаясь, орал Мендлу уже пьяный поп.
- Ах ты сукин сын! - Маруся стукнула его башмаком по голове. - Только пан из дому, свиньи давай со стола таскать.
Кибитка Мендла последней покинула Злочев. В последний раз глава общины оглянулся на город, и горящая синагога напомнила ему поминальную свечу.
Глава 5
Выполним и выслушаем
По степи тащились бесконечные караваны еврейских кибиток, со всей округи тянулись к Немирову. По ночам боялись ехать из-за диких зверей, останавливались где-нибудь у воды. Женщины и дети падали от усталости и тут же засыпали, мужчины стояли на страже, охраняя кибитки от зверей и жестоких татар.
Разводили костер. Старики сидели у огня, читали псалмы, молодые вглядывались в темноту.
Близился к концу второй день праздника Швуэс. Праведный портной пытался не дать людям впасть в отчаяние:
- Евреи, давайте же радоваться Торе! Никто ему не ответил. Так велико было горе,
что забыли о празднике, забыли о надежде на Всевышнего.
- Ничтожные мы люди, при первом же испытании перестали уповать на Бога, - сказал кто-то.
- А может, так надо. Может, Он хочет, чтобы мы радовались Его Торе не в домах, не в синагогах, а здесь, в чистом поле.
- А ведь у тех, кто получил Тору на горе Синай, тоже не было ни домов, ни синагог. Но они сказали: "Выполним и выслушаем!"
- Выполним и выслушаем! - отозвался кто-то. И утешились люди, искра надежды загорелась в сердцах, и вернулось упование на Всевышнего. Евреи начали подниматься с мест, увидев в происходящем новый смысл, и вот уже кто-то вынул небольшой свиток Торы, злочевский свиток, который отправился вместе с людьми в изгнание, и каждый воскликнул: "Выполним и выслушаем!"
Кто-то запел праздничный гимн, народ подхватил. Дети просыпались, смотрели на яркий костер, горящий в ночной степи. Евреи танцевали со свитками Торы в руках:
- Выполним и выслушаем! Степь превратилась в гору Синай. Потрескивал костер, летели вверх искры, и по степи разносилось:
- Выполним и выслушаем!
Через пару дней добрались до Немирова. Город был полон беженцами со всей округи, и люди стали прибывать, чтобы спастись за укрепленными стенами от казаков Хмельницкого. Община Немирова во главе с реб Исроэлом и раввином Ехиел-Михлом делала для приезжавших все возможное. Их поселяли в синагогах и молельнях, женщины приносили им постель и одежду. На синагогальном дворе пылали костры под огромными котлами с едой. Кто мог, отыскал в Немирове родственников или знакомых, и скоро город превратился в одну большую общину. И местные, и пришельцы спали под одной крышей, ели из общих котлов.