Сестра смотрит на брата, который, бесконечно смущенный, уклоняется от ее взгляда. Он скрывается, будто случайно, за спиной Юдифи. Да, с этим браком все ясно. Негоден к военной службе! Однако, если бы она могла, отправила бы его теперь на войну.
Эрвин громко, с мальчишеским озорством, насвистывает какую-то мелодию. Но Габриель не даст ввести себя в заблуждение. Это ей уже знакомо. Он всегда свистит, когда что-нибудь уладил. На этот раз он хочет доказать, что достаточно мужествен и может быть бесшабашным.
Юдифь приказывает:
- Эрвин! У тебя ключ от моего шкафчика. Принеси мне… Чего ты ждешь? Ты ведь знаешь, что мне нужно.
Эрвин выбегает. Ясно, что госпожа хочет показать, как услужлив ее послушный раб. Она вздыхает:
- С ним не всегда было так легко, дорогая Габриель! Мне и Эрвину пришлось преодолевать столько недоразумений и противоречий! Мы ведь из таких разных миров! Но теперь он понимает самое существенное.
Эрвин протягивает Юдифи золотой пистолетик. Это предмет дамского туалета особенной утонченности? Или оружие, которое достал где-то муж?
- Ты все еще не знаешь, что мне нужно.
Эрвин спешит обратно.
Невестка выносит приговор:
- У твоего брата чудесный звук. Но он немного ленив, и в нем совсем нет энергии. Злой рок всех австрийцев. Душа музыканта и - никакого стержня, сути, глубины.
Возвращается нагруженный Эрвин. Он несет целые кипы шелковых чулок, батист, кружева. Юдифь принимает от него вещь за вещью и ссыпает все возле себя на пол, так как ничего этого ей не нужно. Эрвин каждый раз нагибается. Наконец красавица получает то, что хочет. Несколько писем, нераспечатанных писем. Габриель по почерку узнает свои собственные письма, ее письма Эрвину, нераспечатанные!
Почему заело часовой механизм Господа Бога? Почему время движется так медленно, будто все ленивее крутит пан Радецки ручку своей шарманки? Зачем нужно так обстоятельно проживать жизнь? И теперь так же тщательно переносить эту тяжесть, переживать самое тягостное?
Эрвин прижимается щекой к скрипке, как делал это раньше. Он вслушивается в тембр инструмента, как всегда закрыв глаза и покраснев. Слышит ли он в гуле божественного дерева шутки и шепот детства? И та ли это скрипка, - скрипка тирольца Штайнера, которую она подарила ему к двадцатилетию после года строжайшей экономии?
Нет, эту скрипку - определенно Страдивари или Амати - одним росчерком пера в чековой книжке купила ему в подарок Юдифь. Но куда делся сладкий звук старой скрипки?
Не Габриель, а Юдифь сидит теперь за фортепиано и пальцами, в прикосновении которых нет никакого благозвучия, ударяет по клавишам. Правая рука Эрвина оказывается вдруг прозрачной стеклянной трубкой. Габриель видит, как в эту трубку вливается темно-синяя, как чернила, жидкость и наполняет ее, пока рука снова не становится рукой. Яд Юдифи! Смычок дрожит в отравленной руке, и исполнение начинается.
Не концерт Мендельсона звучит, не Чайковский, не Григ, не Шуберт, не одна из тех пьес и сонат, которые Эрвин и Габриель когда-то вместе учили, а язвительная и бешеная музыка, музыка Юдифи. Ведьма избрала мечтательного предателя (ах, она его просто купила), чтобы благодаря его таланту совершенствоваться в мести. В мести ей, Габриели, ее сестринскому прошлому, ее душе, ее родителям и предкам!
Наэлектризованные пальцы Эрвина стремительно несутся по струнам. Мстительные пассажи суетливо снуют у подставки, мелькают в пространстве, визжат, словно взывая о помощи.
Судорожно дергающийся скрипач не знает, что это плененная его плотью подлинная душа Эрвина зовет на помощь. Но как парализованная бессилием Габриель может ей помочь?
Юдифь же сидит вовсе не за роялем, а за пультом управления, за распределительным щитом динамо-машины. Она нажимает аккорды контактных связей, она, торжествуя, приводит в действие рычаг педали. Эрвин - это машина. Кукла, что от сильного тока дергается во все стороны и рвется. Габриель в собственном теле чувствует разряды тока, который так неумолимо и бесцеремонно расправляется с ее братом.
Только имени Иисуса Христа и таинственному кресту, за который она сражается, обязана она тем, что среди этих развращенных людей, так же мстительно и язвительно гримасничающих, как сама музыка, опекает ее нежная невидимая воля.
Наконец-то она вообразила себя в полном одиночестве в широком бесцветном пространстве, кое не было ни закрытым помещением, ни природным ландшафтом. Однако сразу же ей суждено узнать, что она здесь не одна.
Повернувшись к ней спиной, стоят Эрвин и Юдифь. На Юдифи опять другое платье, воротник из горностая светится на ее плечах. Эрвин покорно склоняет ухо к устам госпожи.
И Бог, так замедливший время, вынуждает Габриель внимательно прислушиваться. В голосе Юдифи звучат и скука, и раздражение.
- Дорогой друг, будь осторожней. Советую тебе: не показывайся в обществе с этой провинциалкой! Она - незначительная личность и пугающе похожа на тебя в своей миловидной светловолосой обыденности. А как она одета! Такая сестра - самый невыгодный для тебя фон.
И Эрвин, ее брат, ее товарищ, ее Эрвин, не задумывается, не вскакивает, не краснеет, не заикается, а произносит с непостижимым спокойствием:
- Н е б о й с я, Ю д и ф ь, я у ж к а к - н и б у д ь о т н е е о т д е л а ю с ь.
Габриель идет медленно, едва дыша, в бесцветной пустоте. Она будто освободилась от ужасной боли. Эта боль и она сама идут теперь бок о бок. Она спокойно переносит свое горе. Можно ли ей теперь уснуть?
Ее взгляд покоится на благоухающем цикламене, который она несет в руке.
Теперь Габриель понимает, что спит.
Только во сне скользишь так легко по миру, так спокойно плывешь в лодке. Это озеро Ланса. А кто гребет? Пан Радецки! Калека перечисляет сотню местностей и сообщает, относятся ли там к нему чистосердечно или принимают с прохладцей, где ему дают деньги, а где могут только накормить.
Габриель благонравно внимает бормотанию калеки.
Но при первой возможности спрыгивает на гравиевую дорожку сада. Она немного удивляется своему прыжку, ведь ей больше приличествует неторопливая солидная походка. Она пытается сделать несколько спокойных и ровных шагов. Но снова пускается вприпрыжку. По этим прыжкам и по старой шине, которую она катит перед собой, она понимает: сейчас она - ребенок.
Она громко смеется. Что-то глупое и путаное приходит ей в голову, - то, что она почувствовала и не может осознать. Только колено у нее ужасно болит. Во время пустякового и каверзного приключения она упала и разбила колено.
Кто-то прыгает и подскакивает сбоку от нее. Кто-то мнет и жмет ей руку. Эрвин вопреки запрету бабушки надел новую матроску, что очень беспокоит Габриель. Эрвин не хочет носить старые вещи. Эрвин - "расточитель, кутила". Бабушка называет его аферистом. Собственно, это значит, что Габриель точно знает, как одет Эрвин, но сама его не видит, и имеет такое же смутное представление о том, как он выглядит, как и о себе самой.
Итак, не воспринимая его внешности, она замечает все его жесты; к примеру, он показывает рукой вдаль:
- Что там?
Габриель видит белые с серым отливом вершины Альп и густые облака, верхушки деревьев леса и вплотную к берегу - будто взъерошенные и таинственные холмы.
Эрвин настойчиво объясняет:
- Это другая сторона. - И, пока эти слова робко отдаются в сознании девочки, хвастается: - Я еще раз туда удеру.
Габриель становится все боязливее:
- Эрвин, это опасно. Там разбойники и чужие племена.
Эрвин пренебрежительно замечает:
- В крайнем случае - золотоискатели. - Затем в его голосе вспыхивает жадность: - Без сомнений, я найду там аметисты и бабочку Мертвая Голова.
Бабочка Мертвая Голова! Это название волнует Габриель богатством ассоциаций.
Гимназист строго и высокомерно спрашивает необразованную сестру:
- Как называется бабочка Мертвая Голова на латыни?
- Аса-юдита - выпаливает поспешно Габриель, уверенная в правильности своего перевода.
Тихое визгливое тявканье.
Это Амур, щенок, живущий в саду. Эрвин ложится на траву и играет с песиком.
Но Амур - не только маленькая собачка; Амур вместе с тем - Эрвина, дочка Габриель.
Внимательны ли к ней няньки? Тепло ли ребенку? В прошлый четверг я купила ей четыре шерстяных подгузника. Когда кормишь ее, нужно постоянно прилагать усилия. Малышка умерла бы с голоду, если ее неустанно не принуждать: "Одну ложечку - за маму! Одну ложечку за дядю Эрвина! Одну ложечку - за па…"
Амур тявкает, Эрвина плачет. Тявкает Эрвина, плачет Амур. Эрвин же смеется.
Габриель чувствует его злую радость, его судорожное удовольствие. "Молот или наковальня". "Лучше уж молот". Эрвин дразнит собаку.
Амур переполнен злостью до предела. Он ожесточенно рычит, следит за движениями врага и вгрызается ему в руку.
Габриель кричит:
- Не мучай его, ты, истязатель!
Эрвин смеется все злее. Габриель узнает то низменное опьянение, которым одержим брат. Как ей больно! Она напоминает:
- Вчера, когда мальчишки Кирниха привязали тебя к столбу пыток, ты хотел получить окончательное решение об освобождении.
Он не хочет смириться:
- Вчера было вчера, а сегодня - сегодня!
- Не мучай его, Эрвин!
Эрвин поднимает взгляд на сестру.
- Лучше мучить т е б я?
- Да, лучше меня, чем ребенка.
Эрвин вскакивает на ноги.
- Хорошо, я притворюсь мертвым! Я буду покойником! Быть мертвецом - самая страшная из всех игр, что выдумывал Эрвин, дабы пугать сестру.
Она всхлипывает:
- Нет, ради бога, не умирай!.. Нет… Только не покойником!
Эрвин хватает Амура и бежит с ним к воде. Но до преступления не доходит, так как, спасая Амура, Господь ниспосылает жуткую грозу.
Ужасная гроза! Сад танцует. Деревья гнутся, вцепившись в землю корнями. Небо сталкивает с гор острые скалы грома. И дети кружатся, как листья.
Теперь они сидят в складном домике сада, в беседке. Там совершенно темно. Лишь когда сверкает молния, Габриель видит картинки на стене, которые сама вырезала и укрепила кнопками. Она узнает свои любимые иллюстрации из "Веночка", из "Доброго товарища", из "По земле и по морю". Она видит также кукольный театр, пыльный и заброшенный стоит он на столе. Фигурки на длинных проволоках прислонились друг к другу или лежат вперемешку. Иногда они резко вздрагивают, как рыбы, уже оглушенные и мертвые, в которых мечется толчками остаток жизни. Эрвин сидит, прижавшись к Габриели, на скамейке. Она тихо шепчет, чтобы Господь ее не услышал:
- Не зажечь ли керосиновую лампу, Эрвин?
- У меня… кажется… с собой нет спичек, Бела. А ты, ты боишься грозы?
Она вся дрожит от страха. Но Эрвин - мужчина.
- Я совсем не боюсь грозы. Страх перед крохой электричества? Собственно, Господь Бог - тоже не что иное, как электричество. Посмотри-ка.
И Эрвин бесстрашно распахивает дверь и шагает в гущу бури. Яростный зигзаг молнии и трескучий раскат грома. Смеясь, Эрвин возвращается в темноту.
- Это - пустяки для человека, который четырнадцать дней беспрерывно находился под ураганным огнем.
Габриель берет брата за руку. Она боится, что наказание поразит его за богохульство. Вместе с тем она восхищается. Да, таков Эрвин, для которого ради опасности и стоит жить. Он же гладит ее, его жадные пальцы лакомятся ее ладонью.
- Почему ты боишься, Бела, когда я рядом? Пощупай-ка мои мускулы! Я сильнее даже Хальдхубера из четвертого класса.
Он пододвигается все ближе.
- Ничто не может разлучить нас, Бела! Мы будем последними людьми на земле.
Габриель жалобно стонет. Но она счастлива. Голос Эрвина становится тише и глуше:
- Я никогда не женюсь, и ты никогда не выйдешь замуж, Бела!
Весь мир - сплошной ливень. Всемирный потоп. И беседка уплывет по воде, как ковчег. Несколько ласточек, которые перед дождем залетели в домик, щебечут и порхают над головами брата и сестры. Эрвин целует Габриель.
Теперь она знает, что это сон, и не отклоняется; губы их соприкасаются.
Однако сквозь бесчисленные голоса дождя, что рысью сотен карликовых лошадок дребезжит по древесной мостовой, сквозь эти нескончаемые голоса звучит другой, далекий и неземной женский голос:
- Эрвин! Габриель!
Бабушка, стоя на террасе невидимого дома, зовет детей.
Габриель отстраняется, чтобы повиноваться зову.
Эрвин же хватает ее, причиняя боль, и тянет обратно во мрак:
- Останься, Бела, я хочу тебе что-то показать!
Габриель в волнении ищет дверь:
- Оставь меня, Эрвин, оставь!
Но, как поспешно ни ощупывает она дрожащими руками стены, дверной ручки не находит. Дверь утонула, исчезла.
- Габриель, Эрвин!
В далеком, зовущем голосе звучит полное страха предостережение и угроза.
Габриель выплывает из сна.
Комната отеля. Ах да! "Австрийский Двор"! Кто здесь?
Эрвин смотрит на сестру загнанным и недоверчивым взглядом.
- Я мешаю тебе, Габриель? Я пришел, только чтобы ненадолго взглянуть на тебя.
Он не снимает пальто. Она неподвижна. В дешевом номере гостиницы быстро темнеет, а Эрвин все мрачнеет.
- Ты можешь получить столько билетов в театры и на концерты, сколько захочешь.
Габриель неподвижна.
- Советую тебе походить по театрам, послушать музыку, современную музыку.
У Габриели в ушах звучат ужасные слова: "Я уж от нее как-нибудь отделаюсь". Она неподвижна.
- Таких прекрасных концертов и замечательных театров ты не можешь себе даже представить! Чего только нет у нас в Берлине!
"У нас"! Габриель неподвижна. Но она всегда знает все, что происходит в душе Эрвина. Она знает, что он отходит от нее, что даже в отсутствие Юдифи он повторяет только ее слова. Еще она знает, что ему стыдно за себя.
- Поверь мне, Бела, в провинции лишь прозябают. Провинции свойственна отсталость, отсталость действует на человека разлагающе. Нужно приспосабливаться к современности. Если уж ты здесь, пользуйся временем!
Габриель будто издалека слышит свой голос:
- Для театров нужно красивое платье. И образованность, которая доступна здесь только Юдифи.
Она смотрит на землю, покрытую влажной и грязной осенней листвой. Она сидит с Эрвином на жесткой деревянной скамейке городского парка. Туман затемняет дуговую лампу. Серолицые плетутся по дорожке. А за спиной Габриели стоит Юдифь.
Как осторожно ни подбиралась она к скамейке в своих мягких замшевых туфлях, осенняя листва все же слегка зашуршала.
Габриель чувствует, что в этом пространстве направлено против нее что-то острое и колкое. Шляпная булавка, может быть, или взгляд. Она не уверена, подкралась ли Юдифь только для того, чтобы подслушать ее разговор с Эрвином и не оставлять мужа одного, или выбирает момент нанести удар. Она бы это сделала! И без раздумий! Габриель слишком устала, чтобы обернуться и разоблачить убийцу.
Она слушает Эрвина:
- Я чувствую, Габриель, что твое представление о Юдифи искажено. Она - чудесный человек, и ты должна приложить все усилия, чтобы лучше ее узнать. Она происходит, конечно, из другого слоя общества, чем мы, из намного более деятельного круга, но я нашел в ней первую и единственную умную женщину, и прекрасно ее понимаю.
Габриель неподвижна. Юдифь стоит не шелохнувшись.
Эрвин не отступает, неустанно восхваляя Юдифь:
- Ты, конечно, не можешь верно об этом судить. Зато я после войны способен был оценить ее в полной мере. Тогда царила какая-то меланхолия гибели, безразличие конца. Что из меня получилось бы? Я не умел жить и никого не знал. Таких, как я, были сотни. Если бы Юдифь не встретила меня, я сидел бы сейчас на эстраде ресторана или вторым скрипачом в оркестре оперетты.
Габриель неподвижна. Юдифь словно застыла.
Речь Эрвина все проникновеннее:
- Юдифь происходит из высшего общества. Все блага жизни для нее привычны и естественны. У тебя нет критерия, чтобы увидеть Юдифь в истинном свете. Мы - из хорошего старинного рода, и о нашей юности я не могу сказать ничего дурного. Но эта ужасная узость, Бела, в которой мы выросли, эти суеверия, скованность, ограниченность! Мне почти стыдно за себя! Видишь ли, Юдифь показала мне иную сторону жизни!..
Габриель неподвижна. Юдифь тоже.
Эрвин настаивает:
- Кем я стал - я обязан ей… А мое искусство? Вот, читай сама!
Эрвин незнакомым, бесстыдным жестом лезет в карманы брюк и достает газетные вырезки. Но порыв ветра выхватывает их у него из рук и бросает в вихрь листьев и пыли.
Сестра изумляется собственным словам:
- За все, чем ты обязан Юдифи, Эрвин, мы должны быть ей благодарны. - В это мгновение Юдифь за ее спиной исчезает. Так долго находившаяся под угрозой, Габриель вздрагивает. Она не знает, ранена или нет.
Эрвин полон робкой нежности:
- Не думай, Габриель, что я забуду когда-нибудь, что́ ты для меня сделала.
Габриель неподвижна.
В голосе Эрвина слышны слезы:
- Ты жертвовала собой ради меня, где только могла. Ты вышла замуж за этого старика, надворного советника. Ты всегда держала меня на плаву, и, вероятно, делала такие вещи, о которых я не хочу знать.
Габриель смотрит на Эрвина.
- Почему ты так много говоришь, Эрвин? Я уже не в Берлине. Тебе пора идти, на углу ждет Юдифь.
Эрвин стонет:
- Что за бессмыслица! Что прошло - то прошло! Мы ведь только брат и сестра. Чего ты хочешь от меня? Если я тебе нужен, я всегда буду здесь!
- Ты больше не нужен мне, Эрвин.
Он бьет себя по лбу.
- Безумие, сентиментальное безумие! Разве оно уместно в этом городе?
О Эрвин, потускневший человек, тусклый, как закопченное окно, что ты знаешь о своей сестре? Догадываешься ли ты о чистом восторге, о воодушевлении, которое наполняет ее теперь, когда ты разрушил непреходящее? Догадываешься ли ты об ангельской свободе, окрыляющей ее? Можешь ли ты хотя бы спросить в своем пресытившемся, отупевшем рассудке:
- Что с тобой, Габриель? Ты плачешь?
Взгляд Габриели оттесняет Эрвина в туманную даль.
- Я? Плачу? Почему? Я только говорю тебе: прощай!
Она оставляет его. Удаляясь с каждым шагом, она все свободнее, все выше поднимается от земли, и вот, возносимая неописуемо приятным безразличием, она улетает.
Однако это нечто совсем новое.
Уже не та самая Габриель играет с пространством. Уже не та женщина спит и просыпается в большом доме, где каждая дверь ведет в особую комнату сна или яви. Это приятное безразличие, эта легкость полета принадлежат новому существу, сбросившему коричневое пальто.