Необычно то, что Габриель открыты все пути. Она сама осознает безграничную свободу своей воли. Захотела бы она навестить ребенка - одно ее желание перенесло бы ее к Эрвине. Но не Эрвину ищет она, она ищет нечто более близкое - самое себя.
Так парит теперь Габриель по операционной, где на столе под руками врачей в собственной крови лежит она, Габриель. Парящее существо не связано с лежащим ни любовью, ни страданием; оно ощущает только спокойное любопытство и холодно наблюдает. Парящая Габриель рассматривает привязанную к столу женщину, ее желтое лицо с маленькой белой маской. Она с полной ясностью видит орудующую в ее теле руку профессора, она видит инструменты в его руке и скользкую резиновую перчатку на его пальцах. Она видит кровь, свою кровь, которая по особому устройству - сточному желобку - каплями стекает на кафельный пол. Она видит ассистента, щупающего ее пульс. Она видит подающую инструменты медсестру, та склоняется над ней с пылающими от возбуждения щеками. Утончившимся слухом Габриель воспринимает легкое жужжание вентилятора. Она слышит звяканье пинцетов и звон скальпелей внизу. Она слышит в тишине сдерживаемого дыхания короткие взволнованные команды профессора:
- Зажим! Быстрее!
Сестра бросается к стерилизатору.
- Пульс?
Ассистент приподнимает ее руку.
- Сорок пять!
Профессор бранится:
- Верблюд!
Все это Габриель слушает и видит с небрежным любопытством. Она не ощущает никакого сочувствия к женщине, которая борется за жизнь. Будто смертельно-бледное лицо на операционном столе - лишь одно из бесчисленного множества ее лиц, как и тело ее кажется тысячекратно заменимым.
Но самое странное, что бестелесное парение Габриель ощущает как благо. Ведь парит она не в определенной точке пространства. Не двигаясь, она находится одновременно под шипящей дуговой лампой, над своим собственным лицом, у двери и возле окна. Она обладает ощущением ограниченного этим помещением всеприсутствия и невещественности, и все-таки понимает, что ничто не могло бы ей воспрепятствовать пребывать одновременно здесь и у себя на родине.
Только присутствует здесь вовне еще что-то, своеобразной силой оно стесняет ее парение. Это место кажется полностью закупоренным существованиями, подобными ее собственному.
От этих существований и их волевых вихрей, друг на друга воздействующих, исходит одинаково направленный магнетизм, стремящийся к общей цели. Возникает течение, которое с каждым мгновением становится сильнее и из которого Габриель не может вырваться.
В ней самой живет эта цель, которую она не знает и не может назвать, хотя ее, Габриель, пронизывает звучание одного неопределимого слова, значение которого на языке сознания она примерно перевела бы как "место сбора".
Она больше не владеет своей волей, поток оглушает ее и выносит вместе с собой. Покорность этому могучему потоку доставляет ей удовольствие, как благочестивый поступок. Она наслаждается необъяснимой радостью самоуверенного небытия.
Лишь когда окружает ее электрическое световое облако, она собирается в нечто целостное. От этого облака исходит противодействие полному слиянию, которое влечет ее дальше. Бесконечное мгновение она раздумывает, какой из этих двух сил отдаться.
Это неописуемый момент решения. Со стыдом и брезгливостью она дает заманить себя, дает себе пасть, прекращает преследовать необъяснимую цель.
Теперь она одна. Она отпущена. Свобода и веселая бесшабашность овладевают ею. Ей кажется, что она пьяна. Вести себя так рискованно и раскованно ей по нраву. Оказавшись на улице, она не узнает собственного смеха - хриплого и распутного.
Прежде всего Габриель где-то и когда-то переоделась. Откуда взялось это красивое платье, блестящее и элегантное, ей неизвестно. Но новое платье - вместе с тем и новое тело, скрывающее корень, суть ее жизни.
Со сладострастием смотрит она, как ступают ее ноги, юбка почти не прикрывает колен. Она ощущает толстый слой помады на губах и темно-синие тени под глазами. Она вполне осознает ту странную игру своих пристальных призывных взглядов и развязных кокетливых жестов, что чужды ей в глубине души.
Однако суть ее жизни вибрирует заносчивой и озорной мстительностью. Месть за что? Кому? Ее это мало заботит, так как до краев ее наполняет радостное влечение. Она покончила с прошлым. Она уже не наденет коричневое поношенное пальто, не будет скряжничать, мучиться и страдать, портить руки шитьем и стиркой. Наконец она свободна, вырвалась из заточения. Прошлое больше не имеет для нее никакого значения. На что и на кого оглядываться?
От божественной цели, к которой в слепом потоке устремлялись сонмы существований, она отреклась. Теперь ей хочется приспособиться к этому городу. Теперь она может жить. А жить (это убеждение огнем горит в ее крови) - значит унизиться, пасть ниц.
На улице нестройный шум. Еще не виденные ею световые рекламы бьют в глаза переплетением полос и линий красного, зеленого, синего и оранжевого. В бесконечной суете машин, среди роскошных кинотеатров, ресторанов и кафе, наполненных людьми с цинично-грустными лицами, Габриель видит большую церковь. Точно огромная чернильница, раскрывает она свой купол, и отвратительный трубный глас органа налетает шквальными волнами на широкое распятие. Возможно ли, чтобы божий инструмент с рокочущей важностью наигрывал пошлый шлягер? Кажется, в священные трубы и в регистры встроен джаз-банд. Этот нагловатый ритм органа будоражит улицу. И ноги Габриель пританцовывают в такт музыке. Она слышит:
- Маленькая протестантская вечерняя серенада!
Она не ускоряет шагов.
Голос продолжает:
- Зовут - Имярек. Джентльмен. Пойдемте в зал. Билетов достаточно.
Голос доносится из-под маленьких черных усиков и монокля. Орган гремит. Габриель говорит себе: все эти слова я должна точно запомнить. Но ее отвлекает бабочка Мертвая Голова, которая мечется перед глазами. Имярек осведомляется:
- Желаете, милая, скоротать вечерок?
Конечно! К ее услугам билеты во все театры и на концерты! Она должна просвещаться, чтобы можно было "как-нибудь от нее отделаться". Однако никто не заставит ее съесть отравленный ужин. Ей не нужна милость. Уже в первой минуте мести она находит удовольствие.
Голос из-под черных усиков любезен и приятно звучит, несмотря на смешно каркающие словечки. Теперь он шепчет ей на ухо:
- Первоклассные анекдоты и другие мои достоинства гарантирую.
Габриель останавливается и снова изумляется своему хриплому вульгарному смеху.
Затем берет любезника под руку.
- Пожалуйте ручку! Благодарю! Здесь ты увидишь последние круги шестидневной гонки.
Голос из-под маленьких черных усиков выдыхает:
- Финиш ровно в полночь!
Габриель пьет сладкий ликер.
Из своей ложи она трезвым взглядом наблюдает неистовствующую на трибунах публику Дворца Спорта. Ее еще не отпустил остаток холодного безразличия, присутствия всюду и нигде, того неописуемого мгновения, когда она видела себя распростертой на ложе страданий. Этот остаток пребывает в ней как безучастная проницательность, острота взгляда, которую она в себе раньше не замечала.
Она ясно понимает правила шестидневных гонок, прежде чем ее кавалер с видом знатока берется их объяснить. Она вообще все понимает, слышит, видит мгновением раньше, чем оно происходит. Как форшлаг перед нотой в музыке. Имярек сейчас захочет пить, знает она, - и через секунду он действительно пьет. Сейчас кельнер уронит на пол поднос с тарелками, думает она, - и уже в следующее мгновение где-то что-то бьется и дребезжит.
Иногда Габриель вновь "воспаряет", одновременно присутствует во всем, что происходит в помещении, но порыв слаб, она способна лишь немного и ненадолго отделяться от своей ложи. Когда она возвращается, голос под черными усиками весело смеется.
Сейчас она бодрствует, как никогда. Она способна маршировать под цирковую музыку. Она слышит язвительные выкрики толпы, колкие замечания, не упуская при этом ничего из шуток, острот и комплиментов своего визави. Она читает на экране сообщения о результатах гонок, быстро запоминает номера победителей.
Она давно знает, что Юдифь тоже здесь.
У Габриели нет причины скрываться; ей совсем не стыдно, что она нашла себе кавалера. Ее пошлые светлые волосы пугают далеко не всех. Она в Берлине тоже не одинока, хотя Эрвин не встретил ее на вокзале и ранил своим предательством.
Юдифь стоит, выпрямившись, в соседней ложе.
Габриель отмечает прелестные смуглые очертания ее головы. Невестка, похоже, не видит ее. Юдифь и не может ее заметить, ибо, одержимая тщеславием, смотрит вниз, на манеж, который, точно белый сгусток мертвой тишины, убережен от гудящей, кипящей от возбуждения окружности арены. На наклонных гранях этой белой мертвой тишины неистовые борцы-велосипедисты, как беззаветно отдающиеся влюбленные, пригнулись к своим колесам.
Седьмой номер (Габриель узнает об этом на экране) - ее брат Эрвин.
Как стая чаек над водой, круг за кругом летит вереница мчащихся друг за другом велосипедов.
Слышится голос:
- Шесть дней, шесть ночей напролет каждая пара проводит в седле. Высшее достижение современного человечества! Можно только пожалеть рыцарей старинных турниров!
Кто-то ставит под сомнение разумность этой гонки.
Голос раздается со всех сторон, авторитетно проповедуя:
- Позвольте-ка! А предложение и спрос - ничто?! А первичное существование - ничто?!
Тысячеголосый крик:
- Вперед вырывается седьмой!
Затем:
- Впереди - седьмой!
Габриель видит, как Юдифь поднимает обнаженные руки, она слышит крик соперницы:
- Эрвин обгонит всех!
Она же холодно воспринимает напряженные усилия мужчины с цифрой семь, нарисованной сзади на куртке. Как она молилась Богу, чтобы ее брат был победителем в жизни! Но теперь она уже простилась с ним, теперь он ей чужой, просто номер семь. Эта победа для нее ничего не значит. Это победа Юдифи.
Эрвин, тяжело дыша и лежа горизонтально на колесе, отрывается от лидеров. Он добивается преимущества. Облаком пыли восторженные голоса взмывают ввысь.
Габриель спокойна.
О, Эрвин, что ты делаешь, пропащий! Никогда больше Габриель не защитит тебя! Ты на самом деле думаешь, что Юдифь тебя любит? Она отравляет тебя, она бичует тебя, она высасывает из тебя жизнь.
Трескучий триумф, громовая музыка. Револьверные выстрелы в стены. Имярек вертится волчком от восторга. Номер семь опередил трассу на целый круг. Он приблизился уже к плетущимся в конце цепи велосипедистам.
Тут Габриель потрясает божественное откровение.
- Теперь ты последний, Эрвин! Ведь первые становятся последними, так как все идет по кругу!
Старческая рука мягко гладит Габриель по голове.
- Первые станут последними!
Боже мой, ведь это - преподобный Франц Ксавер Юбербергер, преподаватель катехизиса, который вел в школе ее класс.
На уроках Закона Божьего старый господин обыкновенно сам нашептывал девушкам ответы на свои собственные вопросы. Даже когда более высокое должностное лицо приходило с инспекцией в класс, он не отказывался от применения этого метода. Теперь он снова нашептывал ученице:
- Все, моя маленькая Габриель Пахер, построено на песке.
Эти тихие слова были, казалось, ответом на сложный вопрос катехизиса, и стадион начинает шататься.
На лбу Габриель покоится подагрическая рука крестьянина.
- Ты еще помнишь, как мы с вами занимались ботаникой, собирали растения? Ну, наши горы еще наведаются сюда. Представь: сегодня на Хоэнцолленштрассе я нашел горечавку и цикламен.
Купол старой церкви парит над манежем. Франц Ксавер Юбербергер все шепчет:
- Шестидневная гонка - это гонка столетия. Дай им только побороться и пошуметь! Могучие цветы побеждают напоследок.
Габриель не оглядывается на умиротворяющего проповедника. Благословение для нее, что здесь ведется таинственная многовековая битва. Она не может ясно высказаться, но понимает, что все это имеет к ней отношение. Да, война искренних, тихих и неторопливых против бессмысленности и беспорядка. Последние станут первыми. Эрвин же перебежал к врагу.
Имярек напоминает:
- Все закончилось.
Голос преподобного Юбербергера звучит все нежнее:
- О чем я тут рассказываю тебе, Габриель Пахер, дорогая моя подруга? Ты же видишь намного больше меня.
И действительно, Габриель видит так много, что не может даже отделить одно от другого. Она видит украшенных лавровыми венками велосипедистов, молниеносно мчащихся вокруг высокого алтаря. Она видит, как мимо пробегает кельнер с церковным знаменем в руке. Толпа в беспорядке теснится к выходу. Однако среди толпы она замечает своих подруг в белых конфирмационных платьях: здесь Мицци Тримбахер, там Урсулу Хеплер и Франци Хуфшмидт. Они выглядят так же, как раньше. Но в пропасти манежа поднимается окруженное скалами темное зеркало озера Ланса.
Голос под маленькими черными усиками звучит нетерпеливо.
Габриель, тоже шепотом, спрашивает старого учителя:
- Этого достаточно? Можно мне теперь сесть? Можно обратно за парту?
Преподаватель катехизиса благосклонно и снисходительно улыбается за ее спиной:
- На этот раз десяти заповедей, английского приветствия и "Отче наш" недостаточно. Инспекция еще не подготовила экзаменационные вопросы. Но ничего не бойся, Габриель Пахер! Я тебе подскажу.
Затем духовное лицо с комической фацией берет Габриель под руку и со старомодным поклоном подводит к ее ухажеру.
- Отчего все мужчины вешают на стул свои подтяжки? Оттого ли, что происходят от обезьян?
Так рассуждает Габриель, ясно различая в этом дешевом гостиничном номере темные разводы на узорах замызганных обоев, ветхие занавески, грязную лампу над бюро. Она ощущает спиной влажно-холодную простыню, которая определенно была не постирана, а только поглажена. Но сегодня она, такая чистюля, не вздрагивает от неприятного прикосновения, она знает: у каждой души - свои сотни тысяч тел… Можно ли все эти сотни тысяч уберечь от грязи?
Голос под маленькими черными усиками улещивает ее:
- Ты такая чистенькая! Как хорошо, что я тебя встретил!
Габриель лежит спокойно. Чего хочет этот чужой, чужой человек?
- Тебе совсем неинтересно узнать мое имя?
Чье имя? Он приближается; изо рта пахнет табаком. Мужское тело надвигается на нее.
Она ничего не чувствует. Она ничего не знает. Она сидит у кроватки маленькой Эрвины.
Ребенок просыпается, моргает и кривит личико.
- Мама! Ты скоро вернешься?
- Но я уже здесь, с тобой, Винерль!
- Нет, ты не здесь, мама!
- Только успокойся, Винерль! Ты хорошо себя вела?
- Нет, мама, я плакала. Я была плохой.
- Почему?
- Потому что тебя нет, мама. Я не хотела кушать.
- Ты всегда надеваешь рубашку, как я тебе наказывала? Сейчас, в ноябре, ты всегда должна ее надевать.
Нащупывая рубашку, мать проверяет, исполняется ли ее поручение. Ребенок начинает плакать.
- Почему ты плачешь, Винерль?
- Мама, мама, мне так страшно, что ты никогда не вернешься!
- Спи, Винерль! Я вернусь, когда узнаю его имя.
Теперь, в темноте, рот в маленьких черных усиках только храпит. Габриель тихо одевается в кровати. Она прислушивается, она дрожит.
- Как вас зовут?
Никакого ответа. Дыхание чужака идет своими путями, недоступными для других. Габриель всю трясет, сердце бешено колотится.
- Как вас зовут?!
Дыхание его прерывается. Жирный язык щелкает и чавкает. И вот это уже не голос чужого человека. Это чеканный, насмешливо уличающий голос, лепечущий в полусне что-то непонятное.
Габриель пулей выскакивает из постели.
- Как вас зовут?!
Каркающий голос наконец отзывается:
- Август!
Одновременно с ужасным криком Габриели зажигается яркий свет.
Покойник поворачивается на ложе. Но это лишь наполовину постель. Огромные комья черной земли скатываются на простыню. Прогнившие деревянные доски лежат поперек кружевного одеяла, бурые листья покрывают подушку, проволочный скелет похоронного венка висит сбоку. Тщетно пытается мертвец высвободиться из тисков могилы, дергая руками и ногами, - только фрак рвется и развевается черными лоскутами. Покойник хрипит:
- Полиция! Воровка! Прелюбодейка! Она украла мой бумажник! Задержите воровку! Погодите же!..
В полном мраке мчится Габриель вниз по сотне извилистых лестниц высокой башни. Рев мертвеца ей вслед:
- Держите ее!
Функция тайной полиции - не обезвредить и арестовать подозреваемого, а, по высочайшему распоряжению, вести с ним рискованную и непредсказуемую игру. Тайная полиция не подсылает к обвиняемому служащих в форме или агентов в цивильном. Она довольствуется тем, что осуществляет свою власть особыми способами, и с непредумышленными намерениями иногда приближается к объекту, а чаще всего держится от него на почтительном расстоянии. Во всяком случае, Габриель и все остальные пользовались неограниченной свободой действий.
Так что непонятно, почему она с такой настойчивостью гонит жизнь из своей плоти. Вероятно, она лишь подражает своим товарищам по несчастью. Ведь рядом с ними бежит она размеренной рысцой, невидимая в ночи. Она не прочь познакомиться со своими приятелями. Но в скачке рысью темной ночью нет ничего приятного. Бегут в заброшенные рудники, тоннели и шахты метрополитена. Бегут лишь потому, что бег - единственная форма жизни, а затормозить и остановиться никому бы не удалось. Среди попутчиков - немало женственного. Это успокаивает Габриель. Она радуется свежему воздуху.
Товарищи где-то теряются. Габриель бежит теперь одна. Она чувствует себя такой свободной, но в глубине души знает, что каждый ее шаг, каждое мгновение свободы предопределены. Все, что встречается на пути, подозревает она, - череда ловушек, поставленных нарочно, чтобы способствовать ее падению.
Она мчится по дамбе какого-то зачумленного канала. Она видит, как несколько мужчин при свете вонючей карбидной лампы пытаются вернуть к жизни утонувшую женщину. Габриель догадывается, что в этой утопленнице скрывается одно из ее тел, что это отказывается от самой себя ее собственная судьба. Горькое, почти непреодолимое желание охватывает ее - посмотреть покойнице в лицо. Но ее подозрительность тотчас подсказывает: это ловушка! Она бежит дальше.
В следующее мгновение она слышит за собой короткие прерывистые вздохи, одновременно ритмично звякает ожерелье, подскакивающее на бегу. Она сразу понимает: бедный ребенок!
Дитя плачет:
- Помогите, милая дама! Я не могу попасть домой. Мама больше не вернется!
Мучительное искушение взять ребенка на руки властно охватывает Габриель. Но она противится всеми силами. Ведь и это - только ловушка.
Издалека, на покрытой песком и лужами болотистой равнине, коя только благодаря густому кустарнику не превратилась еще в трясину, кто-то воет, жалобно стонет и звенит колокольчиком. Теперь это, вероятно, Амур.