– Куда это ты собралась так рано, дитя мое? Туман еще даже не рассеялся.
– Я подумала, что вы захотите встретить Синтию, и решила пойти с вами.
– Она будет здесь через полчаса, а дорогой папа распорядился, чтобы садовник встретил ее с тележкой и привез ее багаж. Не знаю, быть может, он и сам отправился встречать ее.
– То есть вы никуда не идете? – разочарованно поинтересовалась Молли.
– Нет, разумеется. Она вот-вот уже будет здесь. Кроме того, мне не нравится демонстрировать свои чувства всем прохожим на Хай-стрит. Ты забываешь, что я не видела ее два года, а устраивать мелодраматические сцены не в моем вкусе.
Она вновь принялась за работу. Молли же, поразмыслив, решила не выходить на улицу и устроилась у окна внизу, откуда открывался прекрасный вид на дорогу из города.
– Вот она! Вот она! – вскричала наконец Молли.
Ее отец шел рядом с высокой молодой леди, садовник Уильямс вез на ручной тележке огромную гору багажа. Молли бросилась к передней двери и распахнула ее настежь, приветствуя вновь прибывшую еще до того, как та успела подойти к ней.
– Ага. А вот и она. Молли, это Синтия. Синтия, это Молли. Теперь вы – сестры, как вам известно.
В дверном проеме появилась прекрасная, высокая, грациозно двигавшаяся фигура, но черты девушки Молли различить не могла, поскольку лицо ее оставалось в тени. В следующий миг ее вдруг охватил приступ робости, и она отказалась от мысли обнять Синтию, что готова была сделать минутой ранее. Но Синтия сама заключила ее в объятия и расцеловала в обе щеки.
– А вот и мама, – сказала она, глядя поверх плеча Молли на лестницу, где стояла миссис Гибсон, кутаясь в шаль и дрожа от холода. Она взбежала наверх мимо Молли и мистера Гибсона, которые поспешно отвели глаза, чтобы не подглядывать за первой встречей матери и дочери.
Миссис Гибсон сказала:
– Боже, как ты выросла, дорогая! Ты выглядишь уже взрослой женщиной.
– А я такая и есть, – отозвалась Синтия. – Я уже была ею еще до того, как уехать, и с тех пор я ничуть не выросла, разве что, надеюсь, стала умнее.
– Да! Мы тоже на это надеемся, – многозначительно заметила миссис Гибсон.
Собственно говоря, их ничем не примечательный обмен репликами был полон недосказанных намеков и скрытого смысла. Когда они вышли на яркий свет в тишину и покой гостиной, Молли во все глаза уставилась на Синтию. Пожалуй, ее черты нельзя было назвать правильными, но быстрая смена выражений на ее лице не позволяла никому задуматься об этом. Улыбка ее была безупречной, недовольная гримаска выглядела очаровательной, и вообще, именно движение губ обеспечивало ей выразительность мимики. Глаза у нее были замечательной формы, но их выражение оставалось практически неизменным. Цветом лица она походила на мать, разве что у нее отсутствовала явно выраженная рыжинка, и ее удлиненные, строгие серые глаза были обрамлены темными ресницами, тогда как у матери они были блеклыми, цвета льна. Молли влюбилась в нее, если можно так выразиться, с первого взгляда. Синтия сидела, согревая руки и ноги, с таким непринужденным видом, словно прожила здесь всю жизнь; при этом она не обращала особенного внимания на мать, которая все это время придирчиво изучала ее саму и ее платье и оценивающе поглядывала на Молли и мистера Гибсона, словно решая, смогут ли они подружиться.
– В столовой тебя ждет горячий завтрак, – сказал мистер Гибсон. – Уверен, что после ночного путешествия ты умираешь с голоду. – Он перевел взгляд на свою супругу, мать Синтии, но та, судя по всему, не собиралась вновь выходить из теплой комнаты.
– Молли проводит тебя в твою спальню, дорогая, – сказала миссис Гибсон. – Она располагается рядом с твоей, да и ей нужно переодеться. Я сойду вниз и подожду в гостиной, пока ты будешь завтракать, но теперь я все время боюсь холода.
Синтия поднялась и последовала за Молли наверх.
– Прошу прощения, что у вас не разожжен камин, – сказала Молли, – но… Полагаю, никто не отдал распоряжений на этот счет… ну и, разумеется, сама я этого сделать не могла. Но зато у вас есть горячая вода.
– Одну минуточку, – попросила Синтия и, не сводя с нее глаз, взяла ладошки Молли в свои. Это получилось у нее настолько естественно, что Молли нисколько не оскорбилась.
– Думаю, что мы с вами подружимся. Чему я очень рада! Я так боялась, что все будет иначе. Мы обе попали в неловкое положение, не так ли? И ваш отец мне тоже понравился, кстати.
При этих ее словах Молли не смогла сдержать улыбку. Синтия ответила ей тем же.
– Да-да, можете смеяться. Но я совсем не уверена, что со мной легко найти общий язык. Нам с мамой было нелегко, когда мы виделись с нею в прошлый раз. Но с тех пор, быть может, мы обе стали умнее. А теперь дайте мне четверть часа. Более мне пока ничего не нужно.
Молли отправилась к себе в спальню и стала ждать, когда можно будет отвести Синтию в столовую. Не то что бы в доме средних размеров можно было заблудиться. Чужому человеку потребовалось бы приложить совсем немного усилий, чтобы отыскать любую комнату. Но Синтия настолько покорила Молли, что той захотелось предложить вновь прибывшей свои услуги. С тех самых пор, как она узнала, что у нее будет сестра – большинство людей на ее месте озадачились бы вопросом, какая именно – шотландка или à la mode de Brétagne, – Молли часто думала и даже мечтала о приезде Синтии. И вот за то недолгое время, что прошло с момента их встречи, Синтия сполна испытала на ней всю неосознанную силу своего обаяния. Некоторые люди обладают им в полной мере. Разумеется, оно действует только на тех, кто готов ему повиноваться. В любой школе можно найти девочку, которая привлекает и задает тон всем остальным, причем не в силу своих добродетелей, красоты, воспитания или ума, а в силу того, что не поддается описанию или логическому объяснению. Очень хорошо об этом сказано в старинном стихотворении:
Любите меня не за мое изящество,
Не за красивые глаза и внешность,
И не за постоянство моего сердца,
Потому что все это может измениться,
Обратившись в свою противоположность,
И настоящая любовь может разлучить.
Просто любите меня беззаветно,
Не зная за что, без причины,
Чтобы иметь постоянный повод
Обожать меня всегда.
Женщина, наделенная подобным даром, способна очаровывать не только мужчин, но и представительниц своего пола; ему нельзя дать точное определение; скорее, это настолько неуловимая смесь многочисленных качеств и свойств, что измерить долю каждого не представляется возможным. Быть может, этот дар несовместим со строгими принципами, поскольку сама его суть заключается в исключительной способности подстраиваться под разных людей и самое разное настроение. Одним словом, это означает "быть всем сразу для мужчин". Как бы там ни было, Молли могла бы вскоре обнаружить, что Синтия отнюдь не отличается высокой моралью, но то несомненное очарование, под властью которого она оказалась, не дало бы Молли возможности попытаться разобраться в сути характера ее компаньонки, даже если бы она того пожелала.
Синтия была очень красива, и она настолько привыкла к этому, что перестала придавать собственной внешности какое-либо значение. Можно сказать, она не отдавала себе отчета в собственной красоте. Молли могла часами наблюдать за ней, как она расхаживает по комнате, двигаясь со свободным грациозным изяществом дикого лесного зверя – словно бы под музыку. Ее платье, которое нам показалось бы уродливым и безобразным, превосходно гармонировало с цветом ее лица и фигурой, а безупречный вкус девушки позволял ей оставаться на пике моды, не нарушая при этом приличий. Оно было недорогим и неброским. Миссис Гибсон сделала вид, будто шокирована тем фактом, что платьев у Синтии всего четыре, когда она могла обзавестись гораздо большим их количеством и привезти им прекрасные образчики последней французской моды, если бы терпеливо дождалась ответа матери на свое письмо с сообщением о том, что возвращается с оказией, которую подыскала для нее мадам. Подобные речи вызывали у Молли чувство обиды за Синтию; ей казалось, будто в них содержится намек на то, что удовольствие, которое испытала ее мать, встретившись с дочерью на две недели раньше намеченного срока после двухлетней разлуки, не шло ни в какое сравнение с восторгом, который доставили бы ей подарки, завернутые в серебряную бумагу и перевязанные яркими лентами. Впрочем, сама Синтия не обращала ни малейшего внимания на мелкие жалобы, которые повторялись изо дня в день. Пожалуй, она относилась со здоровым равнодушием почти ко всему, что говорила ее мать, отчего миссис Гибсон откровенно побаивалась ее. Посему выходило, что с Молли мачеха разговаривала гораздо чаще, чем с собственным ребенком. Что же касается платья, то здесь Синтия вскоре доказала, что является настоящей дочерью своей родительницы в том, как ловко и умело она пользовалась своими маленькими пальчиками. Она оказалась настоящей труженицей; в отличие от Молли, которая превосходно владела простым шитьем, но недолюбливала пошив платьев и шляпок, Синтия одним-двумя движениями рук могла повторить образцы моды, кои лишь мельком видела на улицах Булони, с помощью лент и флера, коими снабдила ее мать. Она очень быстро обновила гардероб миссис Гибсон, правда, проделала это с некоторым даже презрением, источника которого Молли понять не могла, как ни старалась.
Но легкое и беззаботное течение жизни омрачали известия, которые мистер Гибсон привозил каждый день: миссис Хэмли еще на шаг приблизилась к смерти. Молли, нередко сидевшей подле Синтии в окружении лент, флера и канители, они казались звоном похоронного колокола, звучащего в разгар свадебных торжеств. Отец всей душой сочувствовал ей. Для него это тоже означало потерю близкого друга, но он настолько привык к смерти, что для него она означала лишь естественный порядок вещей и бренное окончание всего сущего. А вот для Молли кончина человека, которого она хорошо знала и сильно любила, была трагическим и жестоким финалом. Ей становились противны вся та суета и тщета, которые ее окружали, и она выходила в замерзший сад, чтобы бесцельно побродить по тропинке, укрытой вечнозелеными растениями.
Наконец – прошло не так много времени, спустя всего две недели с тех пор, как Молли уехала из Холла, – наступила развязка. Миссис Хэмли ушла из жизни столь же незаметно, как расставалась с сознанием и памятью, и освободила свое место в этом мире. Волны забвения сомкнулись над нею, и она обрела вечный покой.
– Они все передают тебе свою любовь, Молли, – сказал ее отец. – Роджер Хэмли говорит, что понимает, как тебе тяжело.
Мистер Гибсон пришел очень поздно и сейчас ужинал в одиночестве в столовой. Молли сидела рядом, чтобы составить ему компанию. Синтия с матерью были наверху. Миссис Гибсон примеряла новую прическу, которую соорудила для нее Синтия.
Когда отец отправился в завершающий сегодняшний день обход – на этот раз своих городских пациентов, – Молли осталась внизу. Огонь в камине едва тлел, давая совсем мало света. В комнату тихонько вошла Синтия, взяла безжизненную руку Молли, бессильно свесившуюся вдоль тела, и, опустившись на коврик у ее ног, стала молча поглаживать ее ледяные пальцы. Ласка растопила слезы, замерзшей грудой лежавшие у Молли на сердце, и те обильно потекли у нее по щекам.
– Ты сильно ее любила, Молли, правда?
– Да, – всхлипнула Молли.
В комнате воцарилась тишина.
– Ты давно ее знала?
– Нет, меньше года. Но я часто виделась с нею. Я была для нее почти как дочь, она сама говорила об этом. Но я даже не простилась с нею, не сказала ей ничего. Разум ее ослабел и затуманился.
– По-моему, у нее были только сыновья?
– Да, мистер Осборн и мистер Роджер Хэмли. У нее когда-то была дочь Фанни. Иногда, во время болезни, она забывалась и называла меня ее именем.
Девушки немного помолчали, глядя на огонь. Первой заговорила Синтия:
– Хотела бы я любить людей так, как ты, Молли!
– Неужели ты никого не любишь? – с удивлением спросила ее подруга.
– Нет. Полагаю, меня любят многие или, во всяком случае, полагают, что любят, но сама я не испытываю ни к кому особой привязанности. А вот тебя, малышка Молли, хотя мы с тобой знакомы всего десять дней, я успела полюбить сильнее кого бы то ни было.
– Даже своей матери? – ошеломленно осведомилась Молли.
– Да, даже сильнее матери! – со сдержанной улыбкой отозвалась Синтия. – Для тебя, возможно, это станет шоком, но так оно и есть. Однако не спеши осуждать меня. Не думаю, что любовь к матери возникает сама собой, совершенно естественным образом, а заодно и вспомни, как долго я была разлучена с нею! Если хочешь знать, я очень любила своего отца, – продолжала она, и в ее голосе прозвучала подкупающая искренность. Но потом она опомнилась и с грустью произнесла: – Но он умер, когда я была совсем маленькой, и никто не верит, что я помню его. Я сама слышала, как примерно через две недели после похорон мама говорила какому-то визитеру: "О нет, Синтия слишком юна, она уже совсем забыла его". А я тогда закусила губу, чтобы не расплакаться и не закричать: "Папа, папочка, это неправда!" Впрочем, не будем ворошить прошлое. Потом маме пришлось пойти работать гувернанткой, ничего другого ей, бедняжке, попросту не оставалось. Но и расставание со мной ее особо не страшило. Пожалуй, можно сказать, что от меня были одни только неприятности. Поэтому меня отправили в школу в возрасте четырех лет: сначала – в одну, потом – в другую. На каникулах мама гостила в шикарных домах, а я же, как правило, оставалась с учительницей. Но однажды я побывала в Тауэрз, где, помнится, мама без конца читала мне нотации. А я все равно не желала вести себя прилично, и поэтому меня туда больше не приглашали, чему я была очень рада, потому что это ужасное место.
– Так и есть, – согласилась Молли, вспоминая собственное пребывание там, которое тоже не доставило ей особой радости.
– А еще я однажды ездила в Лондон, погостить у своего дяди Киркпатрика. Он – стряпчий и сейчас зарабатывает весьма недурно. Но тогда он был очень беден, и у него было шестеро или семеро детей. Как раз была зима, и мы оказались заперты в четырех стенах в маленьком домике на Даути-стрит. Правда, в конце концов все оказалось не так уж плохо.
– Но ведь ты жила вместе со своей матерью, когда открылась школа в Эшкомбе. Мне рассказывал об этом мистер Престон, когда я целый день провела у него в Манор-хаусе.
– И что же именно он тебе рассказывал? – почти с яростью спросила Синтия.
– Больше ничего, только это. Ах да! Он восхищался твоей красотой и хотел, чтобы я передала тебе его слова.
– Я бы тебя возненавидела, если бы ты это сделала.
– Разумеется, я никогда и не думала ни о чем подобном, – ответила Молли. – Он мне не понравился, а на следующий день леди Гарриет отозвалась о нем как о человеке, недостойном симпатии.
После долгого молчания у Синтии вырвалось:
– Как бы я хотела быть хорошей!
– Я тоже, – просто сказала Молли. Она вновь вспомнила миссис Хэмли и тихо произнесла:
Лишь справедливость в прахе том
Цветущим пахнет лепестком.
В тот момент "добродетель" представлялась ей единственной незыблемой вещью во всем мире.
– Ерунда, Молли! Ты очень хорошая. Уж если тебя нельзя назвать хорошей, то что можно сказать обо мне? Именно для таких, как ты, и придумано тройное правило! Но что толку переливать из пустого в порожнее? Я не отличаюсь добродетельностью и хорошей тоже не буду никогда. Пожалуй, я могла бы стать героиней, но в добродетельную женщину от этого не превращусь, что прекрасно знаю и сама.
– Ты полагаешь, что героиней быть легче?
– Да, насколько можно судить о героинях из истории. Я способна на большой порыв, на усилие с последующим отдохновением, но каждодневная добродетельность – не для меня. Наверное, я – нравственная кенгуру!
Молли не разделяла убеждений Синтии, и она не могла отогнать от себя мысли о тех, кто сейчас скорбел в Холле.
– Как бы мне хотелось увидеться с ними со всеми! Но ведь в такой момент я ничем не смогу им помочь! Папа говорит, что похороны состоятся во вторник, а после этого Хэмли возвращается в Кембридж. И будет казаться, словно ничего не произошло! Хотела бы я знать, как уживутся вместе сквайр и мистер Осборн Хэмли.
– Он – старший сын, не так ли? А почему он не может ужиться со своим отцом?
– Ах, не знаю. То есть знаю, но не могу говорить об этом.
– Не будь столь педантично честной, Молли. Кроме того, по твоему лицу видно, когда ты говоришь правду, а когда лжешь, даже не прибегая к помощи слов. Я прекрасно понимаю, что означает твое "я не знаю". Вот я, например, никогда не считала себя связанной обязательством говорить только правду, поэтому мы с тобой квиты.
Синтия и впрямь имела право заявить, что не считает себя связанной обязательством говорить только правду; она действительно говорила то, что полагала нужным, причем правильно это было или нет, ее не волновало. Но в этом не было злого умысла, как и попытки использовать подобные отклонения к своей выгоде; к тому же зачастую в ее словах содержался скрытый юмор, что не могла не оценить Молли, хотя и осуждала подобное поведение в теории. Шутливые манеры и несомненное очарование Синтии сглаживали все эти шероховатости, тем более что временами она проявляла такое сочувствие и душевную чуткость, что Молли не могла противостоять ей, даже когда та высказывала самые поразительные вещи. Тот факт, что она не придавала собственной красоте особого значения, доставлял чрезвычайное удовольствие мистеру Гибсону, а милое уважение и почитание, с которым она относилась к нему, покорили его сердце. Перекроив материнские платья, она не находила себе места, пока не взялась за платье Молли.
– Теперь твоя очередь, хорошая моя, – заявила Синтия, принимаясь за одно из платьев Молли. – До сих пор я выступала в роли знатока, а теперь примерю на себя роль любителя.