Розыск злодеев и преступников не долог, не труден: уголовной бандой грабителей и убийц с их сообщниками оказывается - вся русская интеллигенция. Да и действительно: ведь "революция - большевизм - преступленье" не три слова, а одно; значит, бывшие, настоящие и будущие, активные и не активные, революционеры - большевики; они же - преступники, или, в крайнем случае, сообщники. А так как я не знаю, найдется ли хоть один русский интеллигент, который мог бы представить достаточные для Ильина доказательства, что он и помышлением никогда революции (преступленья) не касался, - то ясно: на скамье подсудимых вся русская интеллигенция Так есть, так и быть должно; и бывший философ Ильин так это и объявляет.
Судебный процесс он ведет стремительно, впрочем находит время для попутного глумленья над обвиняемыми. Это вообще характерная черта для теперешнего состояния философа, - осыпать бранью, попросту обозвать своих "преступников" всяческими словами: ах вы такие-сякие, уголовщина, каторжники, воры злодейские! Что, молчите, небось! Страшно?
И едва лишь почудится ему, что кто-то собрался открыть рот, - последний окрик:
- Довольно! Я - знаю, что говорю! А вы - слушать и молчать!
Конечно, молчать; не спорить же с человеком в пене? Говорить надо не с ним, но о нем, о его состоянии, о его писаниях.
Да какие уж это писания? Это буйство, а не писания. Одержимому свойственно буйствовать (даже тихий, и тот без своего, - тихого, - буянства не обходится). Однако буйствовать на улице, или хотя бы в переулке "Возрождения", до сих пор не позволялось. Как раз Струве, - если память мне не изменяет, - всегда, во всех своих положениях, был против буйства. И то, что уличное буйство Ильина им ныне поощряется, - будит во мне горестное подозрение: да уж не коснулась ли и его та же зараза? Сам-то Струве - уж вполне ли Струве?..
Люди, имеющие отношение к религии, должны скорее других догадываться о несчастии, постигшем Ильина. Ведь он, изрыгая свои беспорядочные проклятия и угрозы, еще претендует и на "христианство", еще пытается и на него опереться, мешает с бранными какие-то "христианские" слова. Для человека мало-мальски религиозного это уж совсем должно быть нестерпимо; и должно сразу открыть ему глаза. От лиц, высокоавторитетных в этой области, мне пришлось слышать два кратких определения последней "деятельности" Ильина: "военно-полевое богословие" и, - еще выразительнее и прямее, - "палачество".
Да, всем, имеющим и не имеющим отношение к религии, революционерам и антиреволюционерам, левым и правым, - всем, сохранившим человеческое соображение и человеческие чувства, - должны мы неустанно твердить: будьте внимательны - это в ваших же собственных интересах. Попробуйте следить не за тем, что говорит Ильин, а как он говорит: и вы тотчас увидите, что это не философ пишет книги, не публицист - фельетоны: это буйствует одержимый.
ТОЧКА
Я не совсем понимаю, что разумеет Е. Д. Кускова под индивидуальными "исканиями", которым будто бы вся зарубежная печать должна предоставить полную свободу; но я не сомневаюсь, что "мнению", даже индивидуальному, но вполне объективному, всегда найдется место на страницах "Последних Новостей".
Такое мнение я и хочу высказать, или, пожалуй, общий взгляд на всю историю пешехоновского возвращенства и на то, что Е. Д. Кускова называет "неоконченным спором".
Впрочем, это мнение "индивидуально" лишь в том смысле, что не исходит от определенного коллектива и что я не могу сказать, какой именно процент эмиграции его разделяет. Но я, конечно, думаю, что какой-то процент, и даже не малый, разделяет наверно.
Прежде всего, мы (я и мои единомышленники) не видели тут предмета для споров. Нам казалось, что "спора" и не было, - чему же кончаться или не кончаться?
Было же просто вот что: Пешехонов объявил, что хочет вернуться в большевистскую Россию. Я, мол, никого не уговариваю, но я, лично, постараюсь вернуться. Так я хочу.
Часть эмиграции, которая этого не хочет, отвечала: пожалуйста. Раз это ваше личное дело! Наше дело - оставаться. И мы тоже никого не уговариваем.
- Но я хочу вернуться с "гордо поднятой головой", - сказал Пешехонов, а за ним, увлеченные этой "головой", стали повторять то же какие-то молодые люди. Е. Д. Кускова начала внезапно и страстно обличать всех, не видящих в этом "идеи"; но какой, собственно, идеи - не поясняла.
Тут уж мы удивились. "Идею" мы оставили в стороне, а на второе объявление Пешехонова и его сочувственников мы откликнулись: - Пожалуйста! Это очень хорошо "с гордо поднятой головой". Мы сами так мечтаем в Россию вернуться. Но - мы реалисты. Мы знаем - и замечательно твердо знаем, - что в большевистскую Россию "с гордо поднятой головой" вы не вернетесь. Просто физически не вернетесь. Если вернетесь - только с повинной. Однако мы и этого нашего знания насильно не навязываем. Думаете иначе - пытайтесь.
А какая, собственно, цель вашего обращения к нам? Мы не властны впустить или выпустить вас в Россию ни с той ни с другой головой. На нашу помощь в личных хлопотах вы тоже не можете надеяться. Или вы ждете, чтобы их начать, нашего "благословенья"? Но зачем оно вам, да и как возможно, если мы всем ощущением реальности знаем, что в сегодняшнюю Россию вы "гордо" не поедете, хотя бы мы, сойдя с ума, принялись обеими руками вас благословлять.
В чем же спор? Где спор? Что должно быть "окончено"? Откуда "горесть" молодого пешехонца, о котором пишет Кускова, куда, за какую "черту" могла его "толкнуть" статья П. Н.? Уж не за черту ли "повинной головы"?
Ряд загадок; прямо сонное мечтанье какое-то. И подумать: все из-за того, что один старый эмигрант и несколько молодых возымели желание, - личное, как они говорят, - вернуться к большевикам. И не "каясь", а "по закону". Ну что ж? У нас °Дин взгляд на действительность, у них другой. Здесь, слава Богу, всякий волен иметь взгляды, какие хочет. Обсуждать их? Зачем? Все, что можно было сказать, - давно, тысячу раз сказано, да и ясно оно, как самое прозрачное стекло.
Мы искренно думаем, что в чужие личные дела не следует вмешиваться. И мы, конечно, не позволим себе, - когда все уляжется, когда, одни, с повинной головой, вернутся, а другие, с поникшей, останутся, - напомнить кому-нибудь о знаменитой эпитафии купеческой вдовы на памятнике супругу:
Говорила тебе я
Ты не ешь грибов, Илья…
А сегодняшние "споры" - почему из них ничего не выходит? Почему даже самого спора не выходит между "П. Н." и Кусковой? Да потому, между прочим, что у этих "противников" разнствуют даже первоположения. И большинство доводов, доказательств, примеров "спорящей" Кусковой - идет впустую. Для некоторых оппонентов П. Н. Милюкова ничего не изменилось, просто "возвратился ветер на круги свои". Был царский режим. Теперь есть большевистский режим. Сходство - несомненное. Значит, тождественно и остальное: эмиграция, прошения, их удовлетворения, возвращение…
Между тем в "П. Н." русским языком было сказано, что бывшая Россия, царская и нынешняя, большевистская даже отношением к собственным законам разнится, "как небо от земли". А Е. Д. Кускова продолжает защищать возвращенство сопоставлениями Герцена с нынешними политиками-эмигрантами, Пешехонова с Кельсиевым и т. д. Но разве это имеет убедительность для видящего, что никакие режимы и никакие времена не совпадают до полного тождества?
Е. Д. Кускова могла бы еще спорить с г. Сухомлиным, утверждающим тождество режимов. Но, по-видимому, с ним ей спорить не о чем.
И последний вывод наш (мой и того процента эмиграции, которого учесть я не могу) таков: хорошо бы, пора бы, поставить в квазиспорах - точку. А на возвращенстве, как на вопросе, - крест. Ведь "вопроса"-то, пожалуй, и нету. Есть личные дела Пешехонова, есть тревожность Кусковой, а если есть "общество" молодых возвращенцев - то мало ли какие общества учреждает неопытная "ветреная молодежь"? Их увлекла "гордая голова", может быть, слово "идея" (если не слово, какая же это, все-таки, "идея"?). Они, вот, и о большевиках еще не знают: "Мы не знаем, что найдем на родине". Опыт им необходим. Пусть Е. Д. Кускова не тревожится за членов "общества": жизнь сумеет каждого свести с облаков на землю. На какую мы не решаем; мы только ручаемся: если на большевистскую, - то не с "гордо поднятой" головой, а с "повинной".
Большевицкий "меч сечет" нередко и "повинную голову". Эта его особенность известна Е. Д. Кусковой - но всем ли молодым возвращенцам она известна? Они как будто даже этого не знают. А жизнь учит таких, ничего не знающих, особенно сурово.
СПОР НА КОРАБЛЕ
Журнал "Путь" (Изд. Р.-Ф. Академии, под редакцией Н. А. Бердяева) - явление не случайное и совсем не незначительное. Около него сгруппированы видные силы нашей интеллигенции. Он связан с довольно широкими кругами эмиграции, преимущественно молодежи и, судя по "письму из России" (в лежащем передо мною 2-м номере журнала), сохраняет связь и с интеллигенцией, оставшейся на родине.
"Путь" называет себя "органом религиозно-философской мысли". Движение интеллигенции в сторону религиозно-философских вопросов не ново. Начало его относится к первым годам нынешнего столетия. Будущий историк с интересом проследит когда-нибудь всю линию этого движения. Ставить его в непосредственную связь с Вл. Соловьевым (умершим в последний год 19 века) было бы ошибочно: течение зародилось самостоятельно и лишь впоследствии, расширившись, как бы встретилось с Соловьевым. Впрочем, для некоторых, оказавшихся в том же русле позднее, Соловьев сыграл роль моста к берегам положительной религии.
Кое-кто из этих лиц находится сейчас среди ближайших участников "Пути"; это одно указывает на некую преемственность, не говоря о чертах сходства по существу, - о них речь впереди.
Однако существенна и разница: нынешний журнал "Путь" должен бы называться, ради точности, органом не религиозно-философской, а православно-философской мысли. Эту новую для русского религиозного течения позицию нельзя упускать из вида при рассмотрении журнала: она изменяет многое. Отметим для начала, что она уже заставила некоторых бывших соловьевцев слегка изменить свое отношение к Соловьеву. Во 2-м номере собраны статьи и заметки, посвященные Соловьеву (по случаю 25-летия со дня его смерти). Авторы неизменно выдвигают на первый план "православие" Соловьева, православие malgre tout, настаивают на нем, как бы защищают память философа - и его самого - от возможных инотолкований. А речь протоирея С. Булгакова на "поминках" Соловьева (кстати, как раз для Булгакова Соловьев послужил некогда мостом от марксизма к христианству) - отличалась прямо суровостью: хотя, говорил он, и был дан "усопшему рабу Божьему Владимиру дар печалования о расколах церковных", но не всегда сохранял он "трезвенность", смешивая "возбуждение и самочиние с пророчествованием" и т. д. "Дело любви церковной" - молиться за него, освобождая его "душу от тяготеющих на ней ошибок с их последствиями…".
Но и пр. Булгаков кончил, вспомнив, как другие, о православном "приобщении на смертном одре", - ввиду чего "Православие не отрицается своего сына".
Эта суровость как будто и не вяжется на первый взгляд с безграничной "свободой", данной, по словам того же пр. Булгакова, в православии ("Очерки учения о Церкви"). Впрочем, о "свободе", - (да и то, как мы увидим ниже, специальной) - но говорится лишь в разумении верных сынов Церкви. На Соловьеве до сих пор лежат особого рода подозрения.
Но самое любопытное, самое характерное для "Пути", - его центральный узел, - это статья Н. А. Бердяева "Спасение и творчество" и отчет Л. Зандера о двух съездах "христианской молодежи", в Хопове и в Аржероне. "Движение" молодежи (его предполагается переименовать в "братство", и уже не "христианское", а "православное") захватывает ныне довольно широкие слои эмиграции. Оно разбито на "кружки" - почти во всех европейских странах - и находится под покровительством видных православных иерархов. Съезд в Хопове (Сербия) возглавлял известный м. Антоний Волынский. В последнем, Аржеронском, съезде принимали участие, кроме "путейцев" с пр. Булгаковым во главе, парижские иерархи митр. Евлогий и еп. Вениамин. Этот съезд и ознаменовался, в присутствии многочисленной "молодой" толпы слушателей, - дебатами по поводу бердяевского доклада.
Доклад был на ту же тему - "спасения и творчества", а дебаты - очень серьезны. Вопрос, затронутый Бердяевым (может быть, центральный для большинства "путейцев"), вызвал горячую отповедь еп. Вениамина. Какой же это вопрос?
Да тот самый, с которым впервые подходила интеллигенция к религии, к христианству, и когда она впервые стала лицом к лицу с представителями православия: вопрос о включении в зону христианства полноты жизни, иначе говоря - "мира". Каково отношение христианской церкви к "миру"? К творчеству? Культуре? К общественности? К государству? Из общих вопросов естественно вытекали частные: о церкви православной, о взаимоотношении православия и самодержавия и т. д.
Если дебаты принимали иногда вид борьбы - это была борьба за "мир", за его ценности. Интеллигенция хотела знать, может ли церковь приобщить их к своим исконным, высоким ценностям личного спасения, жертвенности и подвига?
Прошли годы… и какие! Православная церковь, среди неслыханных гонений, предательства и крови, осталась верной себе, явила пример величайшей силы духа на своем пути, ведущем через смирение, жертву и личное подвижничество к личному спасению. Но коренной вопрос тех времен - остается; и, как мы видим, в иной обстановке, с иных позиций - продолжает волновать религиозно-философскую мысль.
Однако изменение позиций - очень существенно меняет дело. Очень важно, что вопрос перенесен внутрь церковной ограды. Нет больше вопрошающих церковь и ждущих от нее ответа. Вопрошающие сами же и отвечающие, ибо все они - православные. У тех, кто борется "за мир", борьба теперь сливается с борьбой и "за православие". Трудно понять это со стороны, а это именно так. Нынешние борцы за мирские ценности не сомневаются, что православие истинное их включает. Поэтому защитникам исконно-православного взгляда они готовы, прежде всего, бросить упрек в "неправославии". А вторые в том же обличают первых.
"Путь" дает яркую картину этой борьбы, или, говоря мягче, этих острых споров.
Крайне резок - Бердяев. Он восстает на "официальных людей церкви, профессионалов религии", которые "говорят нам, что дело личного спасения есть единое на потребу… Зачем знание, зачем наука и искусство… зачем правда общественная…?". Идя дальше, он доказывает, почему такое православие (т. е. реальное, современное), отрицающее "мир и все дела его" вплоть до государства, - на практике признает, и не может не признавать одну из его форм, - "православную монархию" (самодержавие).
"Нельзя долее терпеть, чтобы церковь оставалась бездвиж-ной и по существу оторванной от мира", - говорит Бердяев и приходит к необходимости "создания нового церковного организма".
Столь же пряма и отповедь еп. Вениамина. Бердяевскую постановку вопроса он называет "нехристианской и греховной".
Его утверждения как раз обратны: "На первом месте всегда - "я", мои интересы, мое спасенье…" "я сам, моя душа, идея святого эгоизма. А на втором - моя семья, жена, дети, близкие…" (но не "общественность"). "Единственный правильный путь… в преследовании единственной цели - личного спасения…".
Спор, казалось бы, очень серьезный: не утверждает ли высокочтимый иерарх "святость" того, что сын церкви назвал "отвратительным"? По отчету Зандера не видно, как реагировала на столкновение "молодая" аудитория, и реагировала ли вообще; но мы знаем, что пр. Булгаков поспешил выступить с примирительной речью: все, мол, хорошо в свое время; хорошо личное спасенье, хороша и деятельность… А православная церковь всех собою объединяет…
Да, всех; не потому ли так безгранична и "свобода" для находящихся в ее лоне? Ведь это, главным образом, свобода - "богословствования". Пр. Булгаков подчеркнул, что не в примере католичеству и протестантству, "мы имеем в Православии не столько богословие, сколько богословствование", т. е. разговорный процесс, ничего по существу не меняющий, следовательно, вполне безопасный.
С этой точки зрения пр. Булгаков, вероятно, взглянул и на аржеронское столкновение. Нельзя сказать, чтобы он не имел к тому оснований. Острый спор, который "Путь" еще заостряет, действительно, похож на… безобидное, отвлеченное "богословствование".
Что же случилось? Когда и почему превратился в тему для словесных упражнений вопрос такой важности? В 1901 г., чуть ли не на первом религиозно-философском собрании, один видный православный деятель сказал, что от решения этого вопроса зависит столько же судьба русской церкви, сколько судьба русской интеллигенции: пути той и другой были парал-лельными, и очень могут остаться параллельными.
Не будем себя обманывать: они такими и остаются. Сдвиг в Русской интеллигенции, - я говорю о "вдвиге" большой ее ча-В Церковь, - произошел; но благодаря ли каким-нибудь
изменениям в "церковном организме"? Не благодаря ли, главным образом, силе реальных событий, исключительных исторических потрясений? Тут нет никакого начала "оцерковления" или "оправославления" мира, о котором мечтает Бердяев и которое предполагало бы не только движение "мира" к церкви, но и церкви к "миру". А этого не было, что пр. Булгаков с необыкновенной точностью нам подтверждает: "О каком движении может идти речь?.. Конечно, о движении к Церкви… Движение предполагает как цель нечто неподвижное (sic!) и безусловное, и таковое есть Церковь…". Мы очень благодарны за эту точность в устах одного из "путейцев", очевидно, не вполне примыкающего к бердяевскому "левому" толку.
Но, может быть, начало "оцерковления мира" есть в этих возникающих повсюду "кружках", "студенческих братствах", в современном влечении к церкви нашей зарубежной молодежи? Каково ее отношение к вопросу "о церкви и мире", волнующему рел. - философскую мысль? Может быть, споры и дебаты, хотя бы в виде "богословствования", важны и нужны - для нее?
Если бы "путейцы" взглянули реально на сегодняшнюю нашу, реальную молодежь, они бы тотчас убедились, что к данному вопросу она не имеет никакого отношения, богословских споров даже не слышит, а к церкви подходит своим особым путем.
Что такое эта молодежь? Прежде всего, она моложе себя лет на 7–8. Сегодняшнему 24-летнему не 16 ли лет? Разве стоит за ним какая-нибудь реальность культурной и умственной жизни? За ним стоит другая, страшная, реальность. Вот слова из письма одного такого "молодого": "…обстановка не позволяла. В 16 лет я был уже добровольцем - после расстрела большевиками отца и брата. Затем: скитания с армией, лагеря, беспросветное беженство; единственное светлое пятно - воспоминания: гимназия, да еще большая отцовская библиотека.
Так прошли-промелькнули 7 "лучших" лет жизни. Теперь - едва прихожу в себя…".
Вот эта молодежь и тянется - из отупляющего безумия войн, из оторванности и оброшенности - к храму православному, к церкви… Храм - не церковь ли уже для них? А православная церковь - не узел ли многого и многого? Но кусочек ли она России? И это не война. Это не "политика". И не та "жизнь", которую они одну, - отвратительную! - и знают.