Как пишутся стихи
О том, "как писать стихи", можно прочесть в любой книге о стихосложении, и прочесть, конечно, с пользой. Но моя тема - не поучительная, а просто рассказ, "как стихи пишутся".
Пишутся они, наверно, у всякого поэта по-своему. Но есть в этом процессе, - тоже наверно, - и что-то общее у всех. Оно трудно определяется, а нащупать кое-что, пожалуй, можно.
В юности пишут стихи с легкостью необыкновенной. Легко писать их и будущему поэту, и будущему инженеру или профессору - со способностями. Стихи очаровывают, в юности, без рассуждений и суждений, прежде всего - как звук, да еще с каким-то неизвестным плюсом. Должно быть, очаровывает музыка в сопряжении с тем интимнейшим "самовысказываньем", к которому неудержимо влечет. Она заражает, - и вдруг видишь, что ведь "это просто", ведь и в тебе звучит та же музыка. А суда и оценки стихов - в молодости - нет. Нравится больше других какой-нибудь современник (он ближе), и ему - не то, что подражают, - но от него отталкиваются. И стихи свои кажутся (хотя бы в подсознательной глубине) не хуже стихов этого избранника.
Однако чем дальше, тем дело все труднее. Труднее высказывать свое "я", усложнившееся, выросшее, а, кроме того, в нем же вырастает способность объективных оценок и сравнений. И человек, с расположением к стихописанию, но с большей любовью к этому делу (с другим центром), быстро оставляет его совсем. От упорствующего, - поэта, - много требуется любви и веры, чтобы не прийти в отчаяние. Ведь и поэты уже видят, что они делают, уже знают, чего это стоит. А видят - значит, надо сделать лучше. И начинается страда, громадная работа… правило, независимо от величины поэтического дарования (об исключениях я не говорю).
Когда жену Блока спрашивали, которое их стихотворений мужа она любит больше других, она неизменно отвечала: "последнее". Ответ очень глубокий. Так должен был бы, - искренно, - ответить каждый юный поэт о себе. Только что написанное стихотворение, прямо из печки, кажется ему исключительно прекрасным и удачным. Оно видится, - как матери только что рожденный ребенок, не просто наивными, а внутренними глазами: даже не глазами видится - осязается внутренностями.
Такое "осязание", косвенное, и выразила жена Блока.
Но сам Блок, тогда, когда мы с ним нередко бродили около этой темы, уже не находился в юном периоде бессмыслия и бессудия. Передаю, приблизительно, о "написании стихов" то, в чем мы, более или менее, были согласны.
Стихи, действительно, приходят как будто сами. Но приходит стихотворение бесформенное, безобразное, почти беззвучное (почти, ибо и с самого начала уже есть в нем что-то вроде Далекого звука, один голый ритм). Оно - лишь наполняющая забота. Иногда, впрочем, сразу есть три - четыре слова в сочетании, - наверная строка. И начинается наша общая с ним - со стихотворением - работа: оно хочет оформиться, я хочу его оформить.
Однако я всегда (всегда!) исполняю свое дело хуже, совсем худо по сравнению с ним. Оно оформляет себя во мне так четко и воздушно, и такое в образе его единство внутренно-внешнего очарования, как мы лишь видим иногда во сне.
Этот образ всякий поэт, - даже самый гениальный, - искажает своим делом: вводкой в определенные слова определенного языка, в человеческую музыку и человеческий ритм.
Возьмите прекраснейшее из написанных стихотворений: будьте уверены, ненаписанное - оно было в тысячу раз прекраснее. Пожалуй, есть у среднехороших поэтов среднехорошие стихотворения, где не так велико расстояние между ненаписанным и написанным: но и тут оно неизменно существует.
"Сапог действительности!" - кратко пояснял мне, пожимая плечами, один талантливый поэт, весьма тонкий, но по внешности грубоватый. О Блоке нечего и говорить: он почти целиком принадлежал "несказанному" - и своим ненаписанным стихотворениям.
Еще некто, поэт и прозаик (ведь то же, в большой мере, приложимо и к прозе), развивал, по этому поводу, теорию о "первородном грехе": стихотворение родится в мире таким же ущербленным, искаженным, как человек. "Юный поэт, - прибавлял он, - этого не знает; он неопытен, как Ева: родив Каина, Ева была уверена, что этот, "приобретенный от Господа человек", и "сотрет главу змия". А Каин оказался первым убийцей - братоубийцей…".
- Нет, послушайте: только что написанное стихотворение, - для нас, - величайшая мука: любовь и ненависть, радость и отвращение, - в одном клубке. Совершенно как боль обманутой любви. И так - пока не забыт настоящий образ… Вдолге, когда он сотрется из памяти, когда осталось жить своей жизнью лишь вот это подобие, - ну, тогда смотришь иначе: судишь именно его, осуждаешь или снисходишь: ничего, мол, вот эта строка недурна…
Тут, конечно, немало преувеличений, но я думаю, не мало и правды.
Нет поэта, настоящего или не настоящего, все равно, который бы не носил в себе странного чувства, когда работает над стихотворением: ему кажется, напишет он, кончит, - и в мире произойдет некая перемена. А спросите: если он не тринадцатилетний идиот и не пьян - он засмеется: конечно, знает, всем разумом и мыслью, что ровно ничего не произойдет. Знает, но к чувству и ощущению это знание не относится. По всему вероятию, ощущение бессмысленной надежды идет от невоплощенного образа, от того "не написанного", что, если б могло быть написано, - рождено вне первородного греха, - пожалуй, и переменило бы какую-то действительность.
Переменило бы видимо и быстро, ибо невидимо, не быстро, не много - разве не изменяет в чем-то действительность и земная, "грешная", поэзия?
Но довольно о "сутях", "глубинах" и "высотах". Вернемся к повседневности.
Писать стихи - очень полезно. Стихотворство может дать много и писателю - не поэту, и даже просто человеку. Писателя оно вводит, самым прямым, кратким путем, в тайну языка: и всех - в тайну самоограничения.
Как, - самоограничения? Да есть ли что-нибудь "свободнее" поэзии? Кто свободнее поэта, художника?
Не надо забывать простую истину: свободен лишь тот, кто умеет ограничивать свою свободу. Стихи, поэзия - частный пример, особенно наглядный.
Поэт, действительно, свободен… в выборе. Каждый раз, для каждого данного случая (данного стихотворения) поэт сам, свободно, избирает его законы, избирает, что угодно: размер или безразмерность, выбирает звук, тон, ритм (главное - ритм); но непременно что выбирает, на чем-то одном останавливается, и уже выбранному вольно подчиняется, ибо в противном случае его создание рассыплется у него в руках, как песок.
Стихи учат дисциплине. Стихотворение может быть - когда оно свободно. Анархия, произвол - исключают самое его бытие.
Выбираемые поэтом для каждого стихотворения законы порою очень сложны. Даже внешние, сразу видимые, уходят корнями вглубь, - тем глубже, чем прекраснее стихотворение. Ведь каждое можно раскрывать до бесконечности.
Легко определить, по каким правилам стихосложения и с какими от этих правил отступлениями написано тютчевское:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Не очень трудно, пожалуй, заглянуть и дальше, уловить секрет магии некоторых строк. Но вряд ли могут быть в полноте вскрыты законы этого стихотворения и, главное, тайна их чудесного единства.
Каким было оно - не написанное! Но зачем жалеть о том, чего нет на свете; будет радоваться тому, что есть, радоваться и этому стихотворению, хотя оно зачато и рождено в первородном грехе.
Мой разговор о "писании стихов" затянулся; мне уже хочется перейти к законам прозы (и ее беззакониям). Но это совсем другая тема.
МЕРТВЫЙ МЛАДЕНЕЦ В РУКАХ
Владимир Соловьев. Духовные основы жизни. Paris, YMCA Press, 1926
В небольшую изящную книжку Изд-ва "Христианской Молодежи" вошел ряд статей Вл. Соловьева, напечатанных в III томе полного собрания его сочинений (посмертного) под общим заглавием "Духовные основы жизни".
К Соловьеву несомненно пробуждается интерес. Давно уже стали появляться, в различных эмиграционных центрах, "сборники" Соловьева. Это, большею частью, несколько статей, выбранных по собственному вкусу и склонности, под одной обложкой изданных и снабженных отдельным предисловием: то о половой любви, то о красоте, то о чем-нибудь еще.
Само по себе переиздание книг философа, такого нужного нам сейчас, такого "современного", - прекрасное дело: в СССР книги его запрещены и частью уничтожены, здесь их почти не существует. Конечно, произвольные "сборники", по личному вкусу составленные, дают мало: весь смысл Соловьева в его цельности, и вне цельности к нему, как следует, подойти нельзя. Но, тем не менее, это разрезывание писателя в случайных отдельных изданиях - невинно. Я хочу говорить не о нем: намечается другое, более обдуманное, расчленение Соловьева, выборка не по вкусу, а по плану. Известная группировка лиц, желая в собственной своей идеологии опереться на все растущий авторитет писателя, делает соответственные выборки с соответственным предисловием.
Это уж "борьба за Соловьева". И это, по отношению к нему, уже настоящее "раздранье риз": его "сверху тканые, цельные" ризы так разделять, не разодрав, нельзя.
Следы подобной борьбы - с Соловьевым за приобретение Соловьева - можно заметить и в сборнике Y. М. С. А., о котором говорю.
Изд-во "Христианской Молодежи", долго занимавшееся выпуском книг мирно стертого содержания с уклоном к протестантизму, в настоящее время определенно примкнуло к русской группе православных церковников и обслуживает, главным образом, ее. Эта группа и сделала попытку, при составлении сборника, представить Соловьева в виде наиболее к себе близком.
Едва уловимо, посредством двух тонких приемов, - выделения "Основ жизни" из всего Соловьева и окружением их, - православное издательство достигает уже измененного облика Соловьева, уже чуть-чуть обернутого в известную сторону. Попробуем вскрыть эти приемы.
"Духовные основы жизни" - конечно, все тот же, подлинный Соловьев. Статьи чисто религиозные: о "молитве Господней", о Церкви и государстве… Э. Л. Радлов делит литературную Деятельность Соловьева на три периода и "Основы жизни" относит к первому, "когда Соловьев естественно желал выяснить с большей отчетливостью вопросы религиозные и церковные". Но отметим и не забудем, что в том же самом, - первом, - периоде Соловьевым написан известный его труд "La Russie et l'Eglise universelle" , и тогда же произошел разрыв его со славянофилами, т. е., по отметке Радлова, "некоторое сближение с католичеством и отдаление от православия".
Называя вторым периодом - переход Соловьева к вопросам "мирским", к политике, - Радлов тотчас же спешит прибавить: "В сущности, здесь никакого перехода не было; это тоже служение одной идее, но в иной ее форме…"
Да, именно - "перехода не было". Даже тут не было, не говоря уже о каких-нибудь переходах, о какой-нибудь раздельности, различности идей в "Основах жизни" и в "Eglise univer-selle". Главная соловьевская идея была, для него, уже почти не "идеей": он не только "мыслил" о всеединстве: он его носил и ощущал в самом себе.
Но составители сборника Y. М. С. А., оторвав "Основы жизни" от примыкающих к ним работ Соловьева (как бы предлагая их в виде центра всего соловьевского миросозерцания), еще делают маленькое предисловие. Оно сразу начинается рекомендацией Соловьева: "близкого по духу к тем идеям, которыми вдохновляется деятельность Христ. Союза Молодежи". На той же, единственной, страничке предисловия четырежды подчеркивается православие. Нет ничего естественнее, после этого, как взять "Основы жизни" под чисто православным углом зрения, и везде, где Соловьев говорит "Церковь" - читать: православная Церковь. Между тем всякому, знающему Соловьева, помнящему о периодах его деятельности, о разрыве со славянофилами и "Eglise universelle", - ясно, что и тут Соловьев под словом Церковь разумел Церковь вселенскую.
Однако этой легкой гримировки "еретика" под истинно-православного составителям сборника мало. Они-то знают, сколько в нем подозрительного "мирского" духа. Недаром он так любил повторять: где Дух - там свобода… Недаром (во второй период) сквозь цензуру - но ярко - писал свои статьи "О подделках", о палачестве и т. д.
И вот, в конце книги, приложено: "Содержание речи, произнесенной на высш. женск. курсах в СПБ. 13 марта 1881 г.".
Решительно никаких видимых оснований и мотивов для такого приложения - нет. "Речь" (или ее конспект) не связана с содержанием книги ни темой, ни даже временем: она возвращает нас на несколько лет назад. Как речь - не выделяется из ряда других лекций Соловьева на тех же курсах и уж, конечно, по характерности и значительности не сравнима с его знаменитой речью, произнесенной в Кредитном О-ве через 15 дней, - 28 марта того же, 1881 года. Чем объяснить неожиданное "приложение"?
Только одним: желанием "закруглить уже намеченный в предисловии национально-православный облик философа, прибавив соответствующий политический штрих. Для этого не годилась ни речь 28-го марта, ни - еще менее! какая-нибудь из блестящих религиозно-политических статей Соловьева. Пришлось поискать среди профессорских лекций, и выбор пал на этот конспект: в нем есть фразы, в которых можно усмотреть что-то вроде… осуждения "революции". И в борьбе за Соловьева, в стремлении притянуть его на свою сторону, запереть в своем лагере, составители книги не остановились даже перед тем бессвязным видом, который она получила, благодаря "приложению".
Я думаю, борьба за Соловьева только начинается. Ее тактика - непременно вот это "раздранье риз", расчлененье, разделение неделимого соловьевского "всеединства". Определение, национал-православные, консервативные группировки будут делать все возможное, чтобы загримировать Соловьева "под своего". Наши церковники, - если позволено так выразиться, - хотят украсть Соловьева у мира. У того "мира" - с его порывом к свободе, с его движением, с падениями и восстаниями, - которому Соловьев по праву дан. И - признаемся! - это предприятие может иметь успех. Церковники могут украсть Соловьева у мира, могут уже потому, что у мира Соловьев "плохо лежит". Он современен и легко сослужил бы нашей современности большую службу. Но "мир" этого почти не сознает и помощью Соловьева не пользуется. Не то - другая сторона, которая отлично понимает, как важно опереться на Соловьева. Сборник "Хр. Молодежи" не первая, и даже не самая яркая, попытка захватить эту чужую, но дурно хранимую, собственность. Легко было бы указать и на другие…
Есть, однако, обстоятельство, которое борющаяся за овладение Соловьевым сторона не учитывает, или не понимает. Неизбежное деленье, разрезыванье, подрезыванье, расчлененье Соловьева (а иначе как уложить его на прокрустово ложе реакционной православное™?) неизбежно понижает и его ценность. На Соловьева с вынутым стержнем не очень-то обопрешься. Уничтожение его центральной идеи, - всеединства, - хотя бы операция производилась медленно, тонко, осторожно, - поведет и к уничтожению его самого. А если так, пожалуй, нынешние борцы за Соловьева окажутся подобными, в конечном счете, всаднику: он и скакал, и доскакал, но -
в руках его мертвый младенец лежал.
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
Говорят, одержимость - болезнь древности. Я думаю - она вечная, и лишь в иные времена усиливается и распространяется.
Наше время для нее благоприятно. Участились случаи, тяжелые и легкие, и всегда разнообразные, всегда в зависимости от индивидуальности.
Одержимость не нападает сразу; она развивается постепенно; и в течение некоторого периода можно еще слушать человека и принимать его за прежнего, не догадываясь о том, что с ним случилось.
Это период - опасный для недогадливых. Нужно стараться помочь им поскорее раскрыть глаза. И я обращаюсь к тем из слушателей и читателей проф. И. А. Ильина, которые не потеряли способность рассуждать: попробуйте отнестись внимательнее к последним его книгам и к фельетонам на страницах "Возрождения". Вы увидите, может быть, нечто новое.
Вот, хотя бы, недавняя статья "Дух преступления". Относительно содержания ее спорить не будем, - не спорят с автора-' ми таких статей, - мы только со спокойствием рассмотрим, что она из себя представляет.
Вглядитесь: разве ее написал философ Ильин? Разве какой-нибудь философ - да что философ! просто человек с размышлением, - позволил бы себе так обращаться со словами и понятиями?
У Ильина нет определений; он действует странным и упрощенным способом - посредством знаков равенства. Берет одно слово, берет другое, какое ему соизволится, ставит между ними знак равенства, и конец: считайте, что это синонимы. Отсюда уж идут выводы, - настолько же лишенные смысла, насколько не осмыслено и произвольно было наложение одного слова на другое.
Чтобы пояснить этот способ - вот примерное упражнение со словом "война":
Война = Крестовые походы. Крестовые походы = подвиг. Таким образом: война = подвиг; это синонимы. Каждый раз, когда произносится слово: "война", понимайте: "подвиг".
Или так (с равным правом): война = германская война. Германская война = коварство. Значит: война = коварство; это синонимы. Каждый раз, когда произносится слово: "война", понимайте: "коварство".
Одинаковый произвол - и одинаковое бессмыслие.
Именно этим способом, конечно невозможным для человека, считающегося с условиями разумного мышления, оперирует Ильин: революция = большевизм, большевики = преступники. Таким образом: революция = преступление; это синонимы.
Каждый раз, когда пишется: "революция", читайте: "преступление".
Начертав свой первый знак равенства (революция = большевизм), - Ильин делает, ради второго (большевики = преступники), что-то вроде диверсии в сторону большевиков, крайне торопливо и ненужно, ибо новых доказательств их преступности не приводит; да и никаких, пожалуй, не приводит, ограничиваясь, главным образом, бранью, - "обзываньем" их каторжниками, уголовщиной и т. д., что также новости для нас не имеет. Но это понятно. Ильин очень спешит и подчеркивает: "Революция в том, что революционеры всех ограбили". Через несколько строк, опять курсивом: "И все это есть революция" (читай: преступленье).
Все ясно; дальше оставалось бы доказывать, разве, что преступленье - преступно, а это доказательств не требует. К тому же Ильин опять торопится. Преступленье установлено; надо, значит, найти всех преступников, всех прикосновенных к преступленью, посадить их на скамью подсудимых и озаботиться о достойном наказаньи. Впрочем, что касается наказанья, то оно известно: Ильин уже объявлял о нем. Это - "в строгой последовательности - пресечение, безжалостность, казнь". Для раскаявшихся и малосознательных сообщников - будет допущено, вероятно, снисхожденье: эти "рабы биты будут меньше".