Ленин тоже умел угадывать настроения момента, учитывать силу стихии и пользоваться всем этим для своих целей. Только он действовал искуснее, грубее, с поправками: мировую революцию облеплял понятным шоколадом: "Бей всех (т. е. мировых) буржуев", национализацию подавал в виде "грабь награбленное", ненависть к европейской государственности насаждал при помощи слов: "Антанта, которая хочет войны". И действовал так уже на месте. Но самое главное отличие Ленина от евразийцев, - и, кажется, единственное, - это что у Ленина была… идея. Как бы ни относиться к Ленину и коммунизму (хотя бы так, как я, с последней абсолютной непримиримостью), но отрицать, что коммунизм есть идея и что У Ленина она была, - нельзя. У евразийцев, в прямом смысле, идеи нет, да и быть не может: Евразия вообще не идея и никаких атрибутов идеи не имеет. То, что мы облыжно, в общежитии, называем евразийскими идеями, - не более чем обрывки соответственно вывернутых, прилаженных, перекрашенных уже известных положений, порой до неумеренности избитых, непрочно и произвольно склеенных.
Продолжим параллель с коммунизмом (фактическая их параллельность достаточно доказана, но я хочу кое-что еще прибавить). По существу, в евразийстве элемента обмана больше, чем в коммунизме, или обман как-то… обманнее, ядовитее. Это мы увидим, если вступим в "заповедную" область иррационального, духовного, мистического, религиозного, где с таким пафосом и с такой торжественной легкостью распоряжаются евразийцы.
В этой области человек называет свои ценности - "святыми". И слово соответствует определенному к ним отношению, "Святое", прежде всего, всегда, - самоцельно. Оно не может быть ни орудием, ни средством для чего-нибудь, не мыслится играющим служебную роль. Видеть оскорбление святыни - конечно, страдание для верующего. И немало русские люди страдали от надругательств над их святынями. Но… большевики открыто, - насилием, как всегда, - однако, прямо следовали своей идее, в которую входит "искоренение" святынь. Обмана тут не было. И это, для верующих людей, были только посторонние насильники, о которых сказано: "Не бойтесь убивающих тело и более ничего не могущих сделать". Их и не боялись, глядя на попытки убить церковь, - "тело Христово" для нескольких миллионов русских людей.
Но что бы сказали те же русские люди теперь, когда они не только не перестали чтить свою святыню, но особенно близко подошли к ней, гонимой, - что бы они сказали, если б действительно поняли, какое употребление хотят сделать евразийцы из этой святыни? Как бы они отнеслись к тому, что их повышенную духовную настроенность хотят "использовать" для смены вывесок: "СССР" на "Евразия"? Мы уж знаем, что за вывесками осталось бы то же, лишь обозначение другими буквами: вместо ЧК - положим, ДУ, "Добродетельное Учреждение", или БеПе, "Благое Попечительство" и т. д. Но в отношении церкви перемена будет поглубже, поядовитее. Из помехи, из гонимой, предполагается, украсив приятными словами, возвести ее в чин служащей порядкам не коммуно-большевицким, а евразо-большевицким. Ведь она для Евразии (спросите любого евразийца, выбрав попроще) - лишь "этнографический факт", то есть один из факторов.
Даром разукрашивать церковь не будут: служба предстоит серьезная. Прежде всего, ЧК не требовала от нее благословений: ДУ или БП - потребуют. За объявление ее единой истинной, вселенской - потребуют активной борьбы со всеми, без разбора, еретиками - иудеями, язычниками и христианами других церквей. Возложат на нее и просветительную работу по разъяснению политграмоты (евразийской). Служба не шуточная, потяжелее царской, а ведь и та в свое время довела церковь до "паралича". С теперешним же положением церкви, этой духовной народной святыни, положение ее при Евразии и сравнивать нельзя. Евразийцы не коммунисты, которые бьют по телу, "а больше ничего не могут сделать". Евразийцы посягают на дух церкви христианской, дух Господен, ибо посягают на свободу: лишь там, где свобода, - дух Господен.
Не скажут ли евразийцы, что все это не так? Не скажут ли, что из коренных положений евразийства нельзя вывести именно такого отношения к церкви, со всеми вытекающими из него последствиями? Не будут ли заверять, что в этих коренных положениях нет ничего, что раскрывало бы настоящий смысл их экскурсов в область религии, мистики, духа и т. д.?
"Головка" евразийская, конечно, все это будет говорить. Недаром же выдумана "гибкая инструментовка". Я нисколько не сомневаюсь, что среди соблазняемых и увлекаемых, среди слабоумных прозелитов, есть люди подлинно религиозные, искренние всех оттенков. В них специально поддерживается стихийно-гомерическое душевное состояние, граничащее с одержимостью. Но головка евразийства, "отбор" - вовсе не одержимые или, по слову Милюкова, "поврежденные". Им и принадлежит изобретение "гибкой инструментовки", довольно, впрочем, грубой: вся она, порою, сводится к простому отрицанию того, что утверждалось вчера одним евразийцем и вновь будет утверждаться завтра - устами другого.
Но здравый ум, твердую память, истинное религиозное чувство - гибкость не обманет. Как ни "инструментируй" Евразию с географией, ее стихийностью, мессианством, этнографическим православием, приятием большевизма и большевиков, гомерическим, экскоммуникативным национализмом, советами (а может быть, и царем) - ничего о "России" мы во всем этом не услышим, ничего о "свободе", - а, следовательно, и о религии, да еще христианской, связанной со свободой единым корнем.
Нет, пока евразийцы раз навсегда, и начисто, не отказались от всех своих вышеперечисленных положений и даже от самой Евразии, как слова и представления, мы с полным правом будем утверждать: их основа, - несмотря на претензии водительства в области "иррационального", - мелкий рационализм. Я подчеркиваю: мелкий, ибо лишь такой не затрудняется, в полезных случаях, натягивать на себя обманный плащ "духа", перекрашиваться в защитный цвет "божественности".
Не буду вдаваться в предсказанья, гадать, верны ли расчеты евразийцев, как удается им "использовать" разнообразные российские настроения. Я коснусь еще лишь одного вопроса, который остается темным: это вопрос о тактике евразийцев. По собственным заявлениям, даже по уверению сочувствующих, они "единственная реальная, активная, пореволюционная сила"; они презирают "болтающую" эмиграцию. Каков же их конкретный план действий? Прежде всего: думают ли они бороться за смену, или надеются произвести ее мирным путем? В обоих случаях, особенно в последнем, пора бы им быть на местах, а не "действовать" в эмигрантских журналах и обивать наши эстрады. Или, может быть, они идут вплотную "по стопам великого Ленина"? Выжидают, когда чьи-нибудь руки смахнут коммунистическую головку, чтобы тогда ринуться со своей - на смену?
Это, пожалуй, и опрометчиво. Умаляет шансы успеха. Ленин Лениным, но полной аналогии исторических моментов не бывает. Кто знает, какое временное правительство создастся в промежутке, и не встретятся ли запоздавшие евразийцы с какими-нибудь новыми, неожиданными настроениями?
Но пусть активисты пользуются приятностью и удобствами "выжидания". Пусть побольше болтают о своем "утопо-реализме" и действенности. Чем громче они кричат - тем вернее надежда, что наша родина проснется от коммунистического кошмара свободной Россией, а не рабской Евразией.
ЗАСТИГНУТАЯ В ПУТИ
Недавно, на одном собрании, мне пришлось сказать, что, - вопреки общему мнению, - как раз П. Б. Струве нисколько не меняется; что в своем теперешнем состоянии он находится уже очень давно, и с той точки, которой достиг задолго до войны, ни на поллинии не сдвинулся. Война, февраль, октябрь, эмиграция - все это прошло над ним, как четыре волны над камнем: закрепившись, камень уже никаких волн не замечает.
Через день открываю, случайно, принесенную из переплета старую книгу на статье Мережковского "Красная Шапочка" - и, прежде всего, изумляюсь: что это? Не вчера ли написано? Струве, Милюков, патриотизм, национализм, мощь России… А потом вижу и знакомый образ Струве… того же сегодняшнего Струве. Сегодняшний только раздражительнее, мелко-полемичнее, да и компания вокруг него собралась особая; но ведь в тогдашние времена для Ренниковых и Сувориных было "Новое Время", а теперь куда же им? Существа дела это нисколько не касается.
В своей статье (11-го или 12-го года) Мережковский, говоря 0 Струве, называет его национализм не по-современному "зоологическим", а, пожалуй, еще сильнее - "людоедским". И предупреждает, что для Красной Шапочки этот волк весьма опасен. Хотя ту Красную Шапочку, о которой я хочу сейчас говорить, проглотил другой волк, но ведь она, как и в сказке, освободится же от него; поэтому и о волке "по Струве" следует помнить; у него в пасти тоже не сладко.
Помнить! Мало ли о чем следует помнить! А память человеческая так хрупка. "Если все помнить - и жить нельзя", - сказал кто-то. Да, правда, живой должен забывать многое, чтобы жить дальше. Но есть такое, что, забыв, - мы перестаем жить. Погружаемся в забвенье сонное, - в сон. Тогда "беспамятство как Атлас давит душу…" и совсем может ее задавить, наконец.
Немало у нас было сонного забвенья в России. Спали и глубоко, и не глубоко, дремали, грезили, бредили… Спали стоя, сидя, говоря. Но одних уже первая волна разбудила, других вторая… все четыре проспал лишь тот, кто, как Струве, успел до всяких волн заснуть камнем.
Теперь, здесь (и в России, конечно) опять время ткет вокруг нас спасительную ткань забвенья… спасительную для жизни ("нельзя все помнить и продолжать жить"). И теперь у иных это нужное забвенье переходит в сонное забытье - забывающийся лишается чувств.
Тем важнее толкать человека, напоминать ему… его же самого, в состоянии бодрствования. Каким он был тогда? Что видел открытыми глазами? Что было - тогда?
Очень многие могут, и для собственной пользы должны, вспомнить нашу Красную Шапочку - февральскую революцию; вспомнить момент, "когда мы… ну, не мертвые, а сонные - пробудились".
Внешне вспомнить - мало: я предлагаю вспомнить изнутри, внутренне Впрочем, настоящая память о чем-либо - есть воссоздание в полноте, внешнего и внутреннего.
Это нелегко. Не все ведь одарены волевой памятью и, главное, честностью перед собой. У кого память и воображенье слабы - можно помочь; но кто не хочет быть честен перед собой, с тем уж ничего не поделаешь. Что же было тогда? А вот что.
С 14-го до 16-го года почти все, а к 17-му решительно все, от любого думца - через глупого обывателя - до матроса Вани Пугачева, знали одну вещь, ее не точно, лишь приблизительно, формулировать можно так: без перемены правительства ничто не остановит нашествия немцев, и нельзя предупредить бессмысленного восстания.
Конечно, Ваня Пугачев не этими, иными, словами пользовался: он, может быть, просто говорил: "Нет, чего там, ничего не будет. Или уж такое…". А то и просто мычал, ворочая глазами. Конечно, и думцы в словах не сходились; но я утверждаю: знание было у всех общее, одинаково твердое; его только разно выражали, в меру своих способностей. Знание было правилом, - с естественными исключениями для безумных, мертвецов и младенцев.
Февральская революция сделалась сама, никто ее не "делал" (если бы кто и мог - вряд ли решился бы ее делать). Но когда она пришла, и пришла именно как революция, а не что-то безлико-бессмысленное, - она принесла с собой момент совершенно исключительной, повелительной радости. Особенность этой радости в том, что она была общая, одна у всех; она соединила правого думца с последним Ваней Пугачевым, как ранее соединяло их общее знание - ощущение.
Пусть это был только момент, и в следующий думец с Ваней уже расстались. Такие моменты не могут рассматриваться в категории времени. Я где-то упоминаю, что и сама революция "не имеет дления".
Моменты - или миги - соединения людей в общей радости (именно в радости, т. е. в положительном) чрезвычайно Редки. Но и чрезвычайно важны: они всегда утверждают какую-то несомненную правду: они - как бы довременное ее приоткрытие, свидетельство о ней, вернейшее ее обещание. Кто впоследствии от правды подобного момента отрекается - тот или так слаб, что все забыл (можно напомнить), или не желает быть честным перед собой (нельзя помочь).
О нашей революции достаточно лишь хранить память: оправданий ей не нужно, она уже оправдана. Я говорю "нашей", а не "февральской", потому что другой, кроме февральской, и не было; октябрьский переворот - просто волк учуял на пути Красную Шапочку и съел ее.
Ну, а что этого касается, т. е. как случилось, что люди свою правду, свою Красную Шапочку, от волка не уберегли, - тут дело особое. О нем тоже не надо забывать. И его тоже не надо оправдывать… хотя вовсе не потому, что оно, как революция, уже оправдано. Нет, не оправдано; и всегда лучше, полезнее, сознать вину, чем оправдывать себя: мы, мол, ни при чем, судьба, рок, или force majeure… Редко бывает, чтобы в таких человеческих делах, о каких мы говорим, люди оказывались совершенно не повинны. У каждого свой сучок, если не бревно, в глазу, и ничего нет постыдного в этом сознаться. Гораздо хуже так с этим сучком и ходить и, чего доброго, с ним же в Россию вернуться.
И. И. Фундаминский говорил недавно, что русская интеллигенция ("духовный орден", о восстановлении которого он мечтает) не была подготовлена к власти, когда власть попала к ней в руки: дух этого ордена был слишком "жертвенный". Может быть, и так (я думаю, было кое-что и кроме этого). Во всяком случае слова Фундаминского звучали не как самооправдание, а как сознание вины греха, - что очень важно. Не грех ли в самом деле, "жертвенность" в иные исторические моменты? Прямой вывод отсюда: восстановлять "орден" русской интеллигенции нужно на других духовных основах, не на "жертвенности". На каких - Фундаминский не сказал, но пока довольно и того, что он сказал: мы были виноваты; мы были не такими, какими нужно быть; мы должны измениться.
И тут я опять прихожу к вечному моему вопросу (очень, в сущности, скромному) о всех нас, - об эмиграции: что она сознала? Растет ли, меняется ли? Учится ли? Хочет ли учиться, хочет ли меняться?
Каменно-спящих, все равно на правом берегу или на левом? _ не разбудишь, конечно. Я о них и не говорю. А только о тех, кто помнит, - может вспомнить, - нашу Красную Шапочку с ее правдой. Молодые? Им как будто нечего помнить самим; но они понимают же, что правда не с ними родилась, и задача всякого поколения - схватиться за верную ниточку, тянуть ее дальше. А память человеческая - шире одной человеческой жизни.
Вот, в этих, знающих и чувствующих, что Красная Шапочка жива, - все и дело.
"ОРДЕН" (Из современных разговоров)
Пессимист. - Я, во-первых, вовсе не пессимист. Вам так кажется, потому что я против ваших розовых очков. Я просто смотрю на вещи, как они есть.
Оптимист. - А я не оптимист. Розовые очки - это ваше воображенье.
П. - Не стоит спорить о словах. Вернемся к делу. Итак, вы думаете, что известный слой общества, который существовал в прежней России под названием "интеллигенции", будет нужен и России новой?
О. - Конечно. Интеллигенция - это "разум и совесть" страны. Достаточно вспомнить характерные черты так называемого интеллигентства: свободолюбие, бескорыстное исканье правды, готовность к самопожертвованию, к подвигу…
П. - Очень хорошо. Эти качества, действительно, ценность, даже и во всяком отдельном человеке. Вы утверждаете, Что они принадлежали целому слою общества; утверждаете некий духовный аристократизм интеллигенции. Я не совсем согласен, но это долгий спор. Меня интересует сейчас другое: если вы думаете, что "интеллигенцию", как известный слой общества (с очень зыбкими краями), породили не условия старой России, что интеллигенция нужна России при всех условиях…
О. - "Разум и совесть" необходимы стране при всяких условиях.
П. - Вы меня перебили! Разум и совесть есть и в других странах, однако "интеллигенции" в нашем смысле, воплощенной чуть ли не в "орден", как вы говорите, - у них же нет? Я имею основания подозревать, что вы и новую Россию все-таки воображаете похожей на старую. Но не будем на этом останавливаться. Я хотел спросить: если вы уверены, что "орден" будущей России нужен, и притом не отрицаете, что сейчас он, благодаря событиям, находится в состоянии весьма печальном, то…
О. - Да, он дал трещину.
П. - Как, трещину?! Опять вы меня перебили. Но с трещиной я уж никак не могу согласиться. Мы допустили, что интеллигенция в главных своих, отличительных чертах была свободолюбива, бескорыстна, самоотверженна до подвига и т. д. Но если та же интеллигенция, в немаловажной части своей, вдруг оказывается обладающей совсем другими качествами, одолевает, избивает, порабощает, предает рассеянию остальную часть, - тут, извините, не "трещина", а что-то побольше.
О. - Я готов признать, что орден находится сейчас в рассеянии. Я никогда не отрицал, что большевики вышли из нашей же среды. Но находящиеся в рассеянии могут собраться. Истины, на которых строилась интеллигенция, ведь остались же истинами.
П. - Конечно, конечно! Но я вел именно к этому вопросу (и давно бы довел, если б вы не перебивали). Как, по-вашему, должно происходить "собиранье", или, иначе, восстановление "ордена" русской интеллигенции? Раз вы считаете восстановление необходимым, - ведь вы считаете? - то думаете ли вы, что оно произойдет естественно, само собою, с течением времени, когда освободится Россия, или…
О. - Простите, я опять вас перебью. Я уже понял ваш вопрос. Конечно, необходим волевой момент.
П. - Волевой момент? Чей?
О. - Рассеянных. И вообще всех людей интеллигентского духа, где бы они ни находились. Нужна сознательная воля к собиранию, к воссозданию, воля каждого в каждый данный момент. Вы знаете, какую для меня роль играет личность во всяком общественном деле.
П. - Значит, и с себя вы не снимаете обязанности работать на восстановление?
О. - Еще бы! Да и с вас не снимаю, ведь и вы интеллигент. Но вы слишком рассудочны, это парализует волю.
П. - Блажен, кто верует! Но рассуждать, даже рассчитывать, рекомендуется и в Евангелии. Я полагаю, что без рассуждения и шалаша не выстроишь, не то что замок воздвигнешь из развалин.
О. - Нет, бросим это. Речь о деле. Нужна интеллигенция - не нужна, что развалилось в ней, что осталось, не будем входить в тонкости. Возьмем просто: была интеллигенция русская, был у нее прекрасный дух, были и грехи: явно были, иначе не получилось бы трещины и рассеяния, как я говорю, или развалин, как говорите вы. Дух этот вы признали ценностью. А грехи… их можно долго разбирать, но можно и определить двумя словами. Зла, в сущности, не было - был недостаток добра. Прямее: все эти качества, которые мы с вами перечисляли, все эти истины, из которых вырастал дух русской интеллигенции, не были ею достаточно осознаны. Т. е. был недостаток сознания. Вот и все. Поэтому для восстановления ордена того же духа нужно лишь подвесть под него фундамент обновленного сознания.
П. - Не знаю, что это? Идеализм или идиллизм? Во всяком случае - отвлеченность. Но не обращайте внимания, это я так, в скобках… Если я вас понял - работа наша вот к этому и должна сводиться: к закладке нового фундамента?.