О. - Пожалуй, еще скромнее: к поискам такого фундамента. И посмотрите: разве вы не видите, что все ищут какой-то твердой основы, у всех появилась жажда цельного, стройного здания, и крепкого, которое уж не превратилось бы в развалины от неосторожного толчка изнутри или извне. Эта жажда, эти исканья - сами по себе громадный положительный факт.
П. - Оставим образы. Вы говорите о поисках какого-то целостного миросозерцанья?
О. - Да, только не миросозерцанья, а скорее мировоззрения. Общая жажда его для меня очень показательна.
П. - Но если она даже существует, чему вы так радуетесь? Не преждевременно ли? Искать чего-то, не зная чего, можно до бесконечности, без успеха. Или найти то, что другому не понравится. Большевики, - интеллигенты, - нашли такое общее мировоззренье, но вы его не принимаете. Теперь евразийцы, тоже интеллигенты, - и они нашли; вам опять не нравится. Наконец, течение интеллигентско-церковное, православное: и оно не по вас. Все эти, самые влиятельные ответви интеллигенции вас не удовлетворяют.
О. - Ни одна не осталась верной духу интеллигенции. Мы, ведь, определили с вами, в чем этот дух: в свободе, бескорыстии, в воле к правде. Но если под волей нет общего сознания, - дух не находит воплощенья. Слова остаются словами.
П. - А вы хотите, чтобы слово стало плотью?
О. - А вы, кажется, хотите повернуть на тексты, чтобы узнать точнее, как я отношусь к движению строго православному? Я и так вам скажу. Я это движение уважаю, считаю его значительным и важным, но, право, говорим-то мы сейчас не о нем. Если хотите реально - вот к чему сводится моя скромная работа: я присматриваюсь ко всем движениям, ко всему, что происходит сейчас в эмиграции. Я иду всюду, где еще жив или где может возникнуть тот дух русской интеллигенции, который мне дорог, который нужен, и всегда будет нужен, России.
Я ищу с теми, кто ищет, борюсь с теми, кто говорит, что на-шел __ ценой измены духу. Не спрашивайте меня, что я нашел сам. Я не пророк, не проповедник. Я могу найти только с другими вместе, не один. Если у меня сегодня больше сознания, чем было вчера, - это значит, что и у других его завтра будет больше, чем сегодня. Я твердо верен тому, чему надо быть верным и хочу найти единое "во имя" для этой верности.
П. - Я к вам чувствую большую зависть. Кое-что вы, пожалуй, уж нашли. Только… только все же у вас розовые очки. Сквозь них не видите ли вы подчас трагедию - как идиллию?
О. - Может быть. Может быть, это просто вера, - в жизнь, в людей, в Бога, - все равно во что. Какая же вера - без доверия? А без доверия - какая же воля?
"СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ"
Книга XXXI
Всякий раз, как мне приходилось писать об очередной книжке "Совр. Зап.", я стремился, прежде всего, найти ее цельность, открыть ее лик, - в соответствии с общим ликом журнала. Но к данной, 31-й книге, слишком трудно подойти с такой точки зрения, и привычную мою задачу я, на этот раз, оставляю в стороне. Книга состоит из ряда интересных статей интересных писателей; отмечу те, которые мне кажутся наиболее значительными.
Книжка толстая; один сухой перечень статей занял бы не мало места. Да и к чему он? Я позволяю себе свободный выбор, руководствуясь только вот этой значительностью (на мой взгляд) статьи, или темы, или писателя.
Впрочем, о некоторых произведениях в художественном отделе можно не говорить еще по той причине, что они здесь представлены в кусках: это "продолжения" вещей, давно начатых; об иных уже были отзывы - и будут после окончания.
Не "продолжение" - только посмертный рассказ Юшкевича "Семь дней" и отчасти "Заговор" Алданова. Отчасти - потому, что и "Заговор" - отрывок из романа. О рассказе Юшкевича, да еще посмертном, трудно говорить. Все знают, что это был писатель живого, изобразительного таланта, особенно в той области, которую он себе избрал: быт и психология русского еврейства. В данном рассказе он из этой области выходит. "Семь дней" - история головокружительной "голубой" (или полуголубой) любви пожилого профессора и юной девушки. Через неделю она, простудившись, умирает, профессор застреливается. В рассказе, местами, чувствуется какая-то подземная глубина; но есть в нем, кое-где, и черточки безвкусия… О Юшкевиче теперь следовало бы написать в целом, - кто-нибудь, конечно, и напишет.
Что касается Алданова - не скрою, он для меня, как критика, - вечное искушение. При всяком появлении отрывка из его романо-исторической хроники (а при появлении целого романа особенно), я ощущаю потребность написать, наконец, о нем не рецензию, а настоящую, пространную статью. О нем - в полноте, т. е. о том единстве писателя со своими произведениями, которое и делает произведения - "единственными". Вышел "Чертов Мост"; статья об этом романе, в связи с предыдущими, была у меня почти готова; если осталась недоконченной, то лишь по "независящим" от меня, как критика, не обстоятельствам, а соображениям. Я все еще утешаюсь, что отложенное - не потеряно, а пока хочу отметить несомненное поступательное движение Алданова. Он сохраняет все присущие ему свойства, - что необходимо для сохранения своего, единственного, писательского лика, - но самая материя его произведений меняется, делается плотнее, тяжелее, ярче, - как-то несомненнее. На отрывке "Заговор" это очень видно. Тема - убийство Павла I - по многим причинам особенно трудная тема. Однако Алданов сумел с ней отлично справиться, - вышло у него и по-своему, и по-новому.
В художественном отделе "С. 3." я остановлюсь еще только на стихах, вернее - на двух молодых поэтах: Г. Иванове и А. Ладинском.
Я их никак не сравниваю: сравнивать поэтов вообще не следует, и нельзя. Если каких-нибудь оказывается можно, - это значит, что о них вовсе не стоит говорить: просто они не существуют.
Г. Иванов и Ладинский - существуют, каждый своим особым существованием. По времени - Г. Иванов существует уже давно, Ладинский - менее давно. Здесь мои параллели прекращаются, я говорю о каждом отдельно, по старшинству только начинаю.
У Г. Иванова как в более удачном стихотворении, так и в менее, всегда есть нечто, заставляющее его узнавать: во-первых - особенная, тонкая струйка ритма, с неопределимыми прерывами; во-вторых - вполне бессознательная глубина, которая, может быть в связи с этим особым свойством ритма, дает его строчкам неясно-пленительную прелесть. Получается странная вещь: не изысканная простота, а "простая изысканность". Оттого Г. Иванов с правом не боится слов, которые принято считать "банальными".
Не было измены. Только тишина.
Вечная любовь. Вечная весна.
Но, ради справедливости, прибавлю: трудно вообразить дальнейшую линию этой поэзии. Т. е. я не вижу, куда и как будет Г. Иванов далее развивать свою поэтическую "прелесть". Может быть, впрочем, это ненужный вопрос. "Прелесть" существует, - не достаточно ли?
Ладинский - весь в широте. У него вечные дали: небес, морей, пустынь.
И снова нас несет в пучины,
В сырую вечность, навсегда,
Отлив тяжелый, взмах единый,
Глухая черная вода…
У Ладинского и ритм - то качающийся, то разбивающийся, как волны. Поэт не владеет им: ритм еще владеет поэтом. Он еще жадно отдает свое судно на волю ветрам. Пусть, это не плохо. У него еще слишком много слов, точно они летят к нему навстречу, с ветром, и он их все
Глотает, обжигаясь, пьет.
Но, повторяю, пусть, это ничего. При внимательности можно заметить, как и у Ладинского начинается отбор, выбор, самоограничение; инстинктивное пока - стремление найти свой стих, ввести воды своей поэзии в русло. Такое стремление само говорит о подлинности поэтического дара.
От поэзии - через "художественную" статью Ходасевича (о Белом) и через "религиозную" - нового сотрудника "С. 3." Бердяева, - мы перейдем далее, к статьям "просто".
Ходасевич о Белом - это, действительно, нечто художественное: с таким искусством статья написана. Критик ничего как будто не говорит о Белом, да и в самом деле не говорит, не рассказывает: только показывает героев цикла романов Белого, соединив их в группы, рассортировав и проштемпелевав. Больше ничего. Затем обрывает, точно занавес задергивает. Но читатель уже вынес из этого показа больше, чем вынес бы из рассказа. Сам догадался, в чем дело: дело же не в романах и романисте, а в патологии, и в том, что одаренный кргда-то художник постепенно превратился в индивидуума, страдающего всякими маниями, особливо манией преследования. Ходасевич бесстрашно сдернул с романов и бредов Белого все накрученные лохмотья "общественности", и мы увидели просто чудовищные образы больного воображения, ни к чему и ни к кому, кроме самого создателя их, не относящиеся.
О Бердяеве можно сказать всего два слова. Автор как религиозный мыслитель и как писатель достаточно известен. Тема данной статьи - церковь и государство, точнее - отношение православия к государству. По этому поводу Бердяев сказал очень много верных вещей, таких верных, что ни мне, да и никому другому, я думаю, не придет в голову их оспаривать. Тем более, что ничего нового среди них нет; все давно известно, и самим Бердяевым уже не раз было высказано.
Десятилетие февральской революции отмечено в книге "С. 3." несколькими статьями. Живая и образная заметка М. Цетлина возвращает нас в самую атмосферу февральских дней. О значении и смысле их говорит М. Вишняк в первой своей статье "Февральская революция". Пожалуй, не далеко отходит он от этой темы и во второй: "Политика и история в "Истории русской революции" П. Н. Милюкова", - так как главные фактические возражения автору книги относятся к эпохе февраля, Врем. Правительства и т. д.
Эта вторая статья Вишняка весьма примечательна. Я остановлюсь на ней, не касаясь, впрочем, предметов спора, не входя в существо детальных возражений Вишняка. Статья интересует меня совсем с особой стороны.
Прежде всего, отметим горячность возражений; отыскивая противоречия, критик стремится доказать, что "История" написана не столько рукой историка, сколько политика.
Автор книги, цитирует Вишняк, хорошо сознает, что для истории революции в строгом смысле время не скоро настанет". Но в том же предисловии он утверждает, что его "История" принципиально отказывается от субъективного освещения. Так ли это? Вишняк приводит другие противоречащие, по его мнению, цитаты из предисловия, где автор говорит о "группировке фактов, уже дающей известный комментарий к событиям", о "руководящей линии" для "определенных политических выводов" и т. д. Подвергнув первому детальному обзору эти "группировки" (с "предрешенными" политическими выводами), Вишняк приходит к такому заключению: "Интересная работа Милюкова не есть ни философия, ни история Русской революции. Это история и философия участия в революции к-детской партии".
"Мы не пишем здесь своей истории революции", спешит оговориться Вишняк, "…мы не станем, поэтому, взамен искусственной и, как мы утверждаем, партийно-политической конструкции и схемы Милюкова, предлагать свою…".
Оговорка знаменательная, но тщетная: все дальнейшая часть статьи Вишняка, факты, которые он тоже группирует, - только по-своему, - тоже освещает, - только по-своему, - горячность, с какой он делает из них выводы (свои, конечно) - слишком ясно показывают стороннему наблюдателю: Вишняк, м. б., и не хочет, но свою историю революции, возражая Милюкову, все-таки пишет. Пишет до мелочей: взгляду Милюкова на действия и позицию Керенского - противопоставляет свой, взгляду на историю Корнилова - опять свой. Поэтому все упреки, с которыми обращается к Милюкову Вишняк, - должны быть с правом обращены и к нему самому.
Чтобы признать это, Вишняку стоит вспомнить собственные слова в начале статьи: "Близкое политическое участие в революции отнимает возможность быть нелицеприятным судьей событий. Оценка "участника" очень редко совпадает с приговором не только будущего историка, но и историка вообще".
Почему эти слова, если в них есть доля объективной правды, Вишняк относит исключительно к Милюкову? Ведь очень вероятно, с точки зрения самого Вишняка, что "будущий историк" увидит и в его возражениях, в собственных перегруппировках и освещении фактов, нечто "из истории и философии участия в революции с. - ровской партии".
Как уже упоминалось - по существу, я в спор не вхожу, беру его лишь со стороны внешнелогической. От себя прибавлю одно: мне кажется, что активное участие в событиях, нахождение внутри них, действительно затрудняет объективный, чисто исторический, их пересказ. Это не значит, что участник не должен стремиться к максимуму объективности. Напротив. И лишь в таком виде, т. е. при известном максимуме объективности и при неизбежном, все-таки, элементе индивидуального, - "история", написанная участником, имеет для нас, - а для будущего летописца сугубую, - ценность.
Что же касается просто фактов и восстановления их связи, тут, вероятно, пригодятся и сырые материалы, в которых сейчас мы не разберемся. Какая-нибудь современная запись обывателя, случайно попавшего в счастливое для наблюдающего положение, - и она может послужить впоследствии как фактический материал. У наблюдателя, - не участника, - поле зрения естественно шире, а потому и связь фактов иногда для него яснее.
Я не мог не остановиться несколько дольше на любопытнейшей критической статье Вишняка; и теперь принужден только упомянуть о некоторых статьях и заметках в библиографическом отделе, достойных, однако, внимания.
Таковы - обстоятельное исследование Ю. Сазоновой "Режиссер и театр", заметки Бицилли и его же статья "Два лика евразийства".
Если к тридцать первой книге нашего зарубежного "толстого" журнала мы подойдем с непременным требованием какого-то "единства" - мы не назовем ее одной из самых удачных. Но в смысле прекрасного материала, - отдельных произведений отдельных писателей, - журнал остается равен себе.
НЕЛОВКОСТЬ
Открытое письмо редакции "За Свободу!"
Я тоже давний сотрудник "Свободы!"; и многих, не одного Игоря Северянина, давнее: моя статья была, помнится, в самом первом номере газеты. Уж одна такая давность (хотя не одна она, конечно) позволяет мне надеяться, что редакция "За Свободу!" даст мне свободу высказаться по поводу заметки Игоря Северянина "Шепелявая тень" (№ 100).
Именно "по поводу", - только: о самой статье я говорить почти не буду, остановлюсь, главным образом, на редакционном к ней примечании. Оно по теме и по тонам находится в близкой связи с недавней статьей Философова "Гроб повапленный". Вот об этой теме, да об этих тонах, и поговорим.
Редакции "За Свободу!", а также Философову, очень не нравится парижский журнал "Звено", вместе с его сотрудниками. О них и о журнале скажу в свое время, а пока начну с себя.
Философов находит, что я, в эмиграции, из Антона Крайнего превратился в Антона Среднего, и даже сравнивает меня с котом Леона Блюма, который так осторожно и мягко ходит по столу, устеленному хрусталем, что ни одной рюмки не опрокидывает.
Насколько я понял, Философов меня жалеет: ему кажется, что ходить подобным образом я принужден, хожу волей-неволей; т. е., прямее, - что эмигрантская пресса, внутренняя цензура известных газет, стесняет свободу моего слова.
Не буду кривить душой: такая цензура существует, и не всегда я имею возможность, физическую, сказать то, что хочу, так, как хочу. Не всегда и примиряюсь я спокойно с этой невозможностью… Однако это частность и мелочь по сравнению с моей собственной волей, походя рюмок не опрокидывать. Воля же - от сознания своих времен, от более или менее ясного их понимания. Раскидывать эмигрантские рюмки просто потому, что мне "так изболится", да еще воображая, по-допотопному, по-довоенному, вроде Игоря Северянина, что этим доказываешь свою "самостоятельность, независимость, властность и непреклонность" - право, уж как будто стыдновато. Не поясню, откуда стыд, - видно и так.
Кстати, и реальные результаты рюмочных погромов бывают только отрицательные. Одна большевицкая радость чего стоит! Большевики - не специальные рюмколомы, они всело-мы; но в этом качестве и ломаньем по мелочам не брезгуют, всякому рады.
Нет уж, пора нам поумнеть. И насчет разрушений в собственном доме, или хоть на собственной жердочке, - полегче! За этими рюмками, да за своим красованьем одинокими независимостями, - как бы не забыть, что у нас есть общее дело, потруднее, поважнее раскидыванья рюмок.
Не скажет ли Философов, что ради этого-то общего дела и надо бить рюмки? Надеюсь, не скажет. А то выйдет, как если бы собирались люди в поход, и вдруг каждый принялся бы разбивать уж не рюмку, а нос соседнему солдату, - не понравился нос! Где там, в этих занятиях о походе думать! На мой взгляд - практичнее, пока что, и плохой нос потерпеть.
Рюмки и носы завлекли меня далеко. Уж очень тема широкая. Но сузимся, вернемся к реальным мелочам. И они будут на тему.
Ни малейшего "блеска" я в наших эмигрантских журналах и газетах, конечно, не вижу. Но по какому праву можно с них блеска требовать? И по сравнению с какими они так плохи? Если с советскими, то я даже готов стоять и за блеск.
А без шуток - каждый почти журнал и газета делают, что могут, - по своему разумению. Каков Сенька, такова и шапка. Разные Сеньки, разные шапки. По-моему, уважения достойно, что каждый Сенька старается держаться своей шапки и, раз выбрав, хочет ее приукрасить.
"Звено" выбрало шапку, выбрало себе колею, и посильно ее держится. Исключительное презрение к этому журналу со стороны редакции "За Свободу!" производит странное впечатление; а тон и "ернические" слова, которыми она выражает это презрение, кажутся мне какими-то… жуткими. Что это? Уж не географическая ли близость советской России действует? Не зараза ли языком московских газетчиков? Печально было бы, если бы мы даже в этой стороне не сохранили своей самостоятельности. Прежде, хоть и били мы рюмки (по-русски) все же кое от какого тона (по-европейски) - воздерживались…
Но не здесь суть дела и главная, для меня, неясность. А вот °на: я хочу, наконец, узнать, в чем именно обвиняет редакция "За Свободу!" "Звено": в том ли, что оно вообще занимается эстетикой? Или что у него плохая эстетика?
Это два разные обвинения, их смешивать нельзя. Первое - упраздняет второе. Ведь тогда бесцельными делаются частные выпады против сотрудников "Звена". Тогда все они одинаково плохи и одинаково повинны, - занимаются эстетикой! Да и что эти сотрудники? Тогда и Бальмонта нельзя исключать из виновных (а "Свобода" только что это делала) - ведь и он занимается эстетикой. Одного И. Северянина можно бы исключить: он, по свидетельству газеты, уже только "ловит" рыбу.
Но редакция "За Свободу!" не говорит нам отчетливо и прямо "долой эстетику", а все как будто и туда и сюда: и "вообще" долой, и "плохую" долой. Я же ставлю вопросы прямые. Например, мне очень интересно: на правах ли "ловящего рыбу" предлагает редакция И. Северянину "отмахнуться" от "эстетов" - Адамовича и Г. Иванова, - или же, на правах "гения", - смахнуть "посредственностей"?