Ни одним словом не прервал Леонид рассказа, который услышал. Силился все понять, потом бросил, слушал, как дети слушают страшную сказку: нужно ли ее понимать? Достаточно верить.
Александр обстоятельно рассказал, что домик этот братнин, на выселках старых, не под самой Москвой, но и не так чтоб далеко. Место еще глухое, хотя недавно, за ложбинкой, завод теперь строится, рабочих много нагнали, кое-где, у постройки, селятся они; кто в землянках, кто в бараках, а кто и в здешних, ближних старых хибарках. Плохи °ни, да приспособились, далеко только на постройку ходить. Что ж, ребята молодые, комсомол, им ничего. Александру же веселее, что рядом в домишках они порой шумят, забавляются. Риша-то, комсомолка, все это время продукты таскала, надо же больному!
Далее услышал Леонид, что на другой стороне Александрова поселка - совсем глушь, где роща в овраг идет. Туда ночью из Москвы грузовики приезжают. В прежние годы часто, теперь, конечно, реже, и все в определенные дни. Разница тоже такая, что прежде по нескольку грузовиков приезжало, и долго возились, а теперь один приедет и сейчас почти назад. Оттого, пояснил Александр, что прежде живых возили, пока-то справятся, а нынче в Москве набьют, и, как набьют довольно, то сложат поленницей, брезентом накроют, и гайда. Мертвым, да голым, много ль места нужно, одним грузовиком и справляются. А под овражиной места уж нарытые; неглубоко и кладут, разве снегу больше, ну тогда повозятся.
У него же, Александра, с прежних годов остался обычай: как отъедут, - сковылять туда, поглядеть, что такое. Часто ведь - еще когда живых возили, в спешке не добивали; как же не посмотреть? Не годится. Раскопаешь немножко, а он и застонал. Александр один, конечно, не хаживал; да и подручники и тогда были, а уж теперь-то… ну, да про это после. Так вот, с новым положением, трудно живых ожидать, разве какого наспех, перед самой экскурсией, приготовят, а другие и по неделе ждут там… "Вы второй у меня только за все это время покойник", - сказал Александр, улыбаясь с простотой, с какой и весь свой рассказ вел.
Нет живых, - ну, что ж, все-таки потрудиться, уложить кого поприличнее, землю сравнять… А то и молитву прочесть, по старой памяти, бывши-то священником. Ничего. Уж такой обычай взят, что ж отходить?
И приятельки его любят это. Их много у него теперь. "Как станет известно, что нынче в ночь будут, - брат ли даст знать, или другой, - так и соберемся, и ждем. Ночью грузовик всегда слышно. Если брат дома, не на службе, и он идет". "Так-то мы и вас добыли, голенького, - закончил Александр. - Совсем поверху лежали. Я бы не догадался, приятелька одна, - пари, говорит, держу, батя, - живой!".
Леонид молча смотрел на "бывшего".
- Какие же "приятельки"? - спросил, наконец, хрипло. - Откуда? Не понимаю.
- Не понять, конечно, не зная-то. Вам скажут: комсомол, у нас уже идея готова. Есть, не спорю, всего, уж мы ко всему привыкли. Однако приятельство у меня главное, - все в комсомоле, ни одного так нет. Я знаю, про что знаю, а другие, хоть в телескоп гляди, - никогда не увидят. Их и по дыханью, кому не нужно, не откроет. Мы здесь такие стали, что вам не вообразится никогда. Ну, конечно, и брат тоже, и я сам, - каменная стена.
- И брат?
- А что ж? И он из комсомола. А теперь ответственный, заявил себя. Большую волю имеет. Теперь оно и с руки. Я сам так учил его. Памятливый. Я вот говорю с вами, я уж старый человек, жалею, да и отправляться вам надо, а брат не то, что вам, - дереву в поле слова не скажет, какого не следует, не в линии. Понимаете?
- Нет еще, - признался Леонид. - Ведь кругом… Ведь разные же. Лежит у вас больной. Неужели не знают?
- Знают, знают, и в те разы знали, и про вас. Вы же и есть брат. И те - брат. Да вы не беспокойтесь, так уж устроено у нас. Брат сейчас на службе объявляет заболеванье и - домой, будто. А сам как камень в воду. Я же, понятно, за больным, за ним будто в этой каморке гляжу. Доктора не зовем, не стоит. Один, давно уж, не выжил, скончался, - ну, схоронили мы его в овраге, с молитвой, ночью. А брат будто выздоровел. Вот какие у нас чудеса.
Леонид в эту ночь думал, что опять разболеется, - так шумело в голове. Рана, хоть зажила, но еще чувствовалась. Она была не так серьезна, впрочем; огнестрельная, на плече, и совсем оказалась пустой, хотя дольше мучила. Теперь зажила и она. Но Леонид не думал, в сущности, ни о ранах своих, ни о себе. Себя он как-то бесповоротно отдал, поручил "отцу" Александру (так выговорилось мысленно: "отцу"). Что он скажет, то с Леонидом и будет, то он и сделает. А скажет непременно. Он понимает. А Леонид - еще ничего. Или почти ничего.
Когда Александр был дома, и один, Леониду позволялось вставать. Даже в соседнюю горницу раз, в сумерки, вышел он. А то Александр скажет: "Вы полежите мало, к стенке отвернувшись, будто спите. Мне отлучиться необходимо. А мои ребята на крылечке, поберегут". И Леонид покорно ложился.
Иной раз слышал и голоса невдалеке, смех; но лишь однажды приоткрылась дверь, и Леонид увидел, сквозь ресницы, заглянувшую к нему девушку в белом платочке, ее круглое, свежее лицо, карие глаза. Кто-то позвал тихонько: "Ариша! Риша!", и дверь закрылась.
- Вот, значит, выяснил я делишки, - молвил Александр, вернувшись как-то к вечеру. - Завтра и провожу вас, и отправитесь.
- Завтра? - оторопело сказал Леонид. - Завтра? Я понимаю, вам нельзя, надо уходить. Только я вам не рассказал еще про себя…
- А это и ни к чему. Никакой нужды нам нет про ваши дела знать. Нам и своих довольно. Мы, что до вас касающе, все исполним, и про это вы меня послушайте, а там уж линия ваша.
- Куда же вы меня отправите?
- Откуда приехали, туда и направим. Только инструкции мои внимательно выслушайте, и чтобы исполнять верно, - труда большого нет. Скажу, в целом, так: человек один в командировку едет, брат же и посылает, а вы, значит, при нем. Куда он ни подастся - и вы с ним.
Разговаривать вам не о чем, да вы обвяжитесь тряпицей, будто зубы нестерпимо болят, вот и всего лучше. А человечек этот, в свое время, укажет, что понадобится. Может, еще придется вам с ним поболтаться, поездить, это ничего. Спешить хуже бывает…
- Да я совсем готов… на все, - начал ошеломленный Леонид. - Я бы и один… А вы за границу опять хотите меня переправить?
- Непременнейшим образом. Нам свое доделать, как определено, а дальнейшее - уж ваш ответ, мы в курс дела и не вступаем.
- Да кто это "мы"? - взволнованно проговорил Леонид. - Кто вы? Неужели не скажете? Я не понимаю. Кто?
Александр заулыбался.
- Грешники мы, грешники, скажу по-старорежимному, раз уж вам известна бывшая моя духовная принадлежность. И не зарекаемся, еще много погрешим, до срока-то. А вы не беспокойте себя нами, мы ничего.
- Вы… из земли меня откопали…
- Ничего, ничего. А другого, случится, и зароем, ничего. Разное бывает. Главное же, послушайте теперь, сообщу вам кое-что подетальнее, насчет командировки-то, чтоб ошибочки не вышло.
Придвинулся к Леониду и зашептал ему на ухо "инструкции", для ясности даже пальцы один за другим загибая.
- Одежда, - шептал он, - сапоги, куртка, фуражка, ну, там еще что надо, это все брат доставит, соответственное. А человечек - к сумеркам, тоже свое принесет, какое необходимо. На станцию либо машина будет, а то и пешком дойдете. Здоровье ничего уж, а погода теплая.
Теплая? Леонид вспомнил вдруг, что не спросил ни разу и не знает ни числа, ни месяца, ни дня… Но зачем знать?
Бывают в Париже, поздней осенью, дни прелестнее весенних. Свежесть и чистота падают с небес на город, чистые лучи солнца зажигают нежданные огни в движущейся толпе; и она, переливчатая, и тяжелый город, будто делаются тоже чистыми, нежно-веселыми.
В такой день Леонид стоял на самом, кажется, шумном и блестящем парижском перекрестке - на углу бульвара, около Оперы. Он собирался перейти бульвар, чтобы завернуть на широкую, прямую, голубовато-дымчатую авеню, ожидая, чтобы замерли в ряд тупорылые машины, бледно поблескивая, и полился мимо человеческий ручей, - задумался и так стоял, рассеянно и тепло улыбаясь. Солнцу ли улыбался, людям, или тому, что от людей и солнца в душе подымалось, - не мог бы и сам сказать.
Кто-то произнес тихо: "Здравствуйте". Люди кругом теснили его, проходили, разноцветные, мелькали пятна. Леонид остановил взгляд на белом пятне, - узнал, - не удивился.
- Здравствуйте, - ответил просто. - Так и думал, что еще увижу вас. Рад спасибо сказать.
- И я рада, - проговорила она, глядя на него материнско-добрыми карими глазами. - Вы изменились. Очень.
Леонид и в самом деле был другой. Уже ничего ребяческого, наивно-застылого не было в нем.
- Вырос? - улыбнулся он. - Нет, куда уж расти, мы люди маленькие, хорошо, коль до самих себя дорастем, себя найдем!., и еще что-нибудь.
- Я рада, - повторила она. - Я так и думала, что вы… найдете.
- А вы почему не сказали мне, что надо все потерять сначала, все, до себя, - чтобы найти?
- А вы разве поверили бы, если б я сказала?
Они пересекли бульвар мимо неподвижного ряда уставившихся на них круглыми мордами автомобилей. Медленно шли теперь по другой стороне, с толпой, прямо к солнцу.
- Я не много потерял, потому что не много имел, - заговорил Леонид, спеша, как будто свиданье их не должно было длиться. - Я думал, что имею землю свою, и вправду какую-то свою, а были это все кусочки, обрывочки негодные.
- Подождите, - прервала она, ласково глядя на него из-под косынки. - Надо проще. А то вы и меня, и себя спутаете: вы дома были, знаю. Какие потери там ждут - и то знаю.
- Да. Я и потерял… что думал иметь. А как потерял, - так и нашел, другое больше. Чтобы попросту, и главное, - нашел я грешников праведных, и самого себя в них. Праведность их, - что злу и злому не покорились, не покорятся никогда, обиженных защищают, страха за себя не зная; и других так учат. А грехи, - о чистоте своей не заботясь, ничем не брезгуют, ни обманом, ни хитростью, ни больше: обидчиков не жалеют, когда то нужно, чтоб не предать им кровь невинную; и так других научают. По всей земле есть такие: оттого, - от них, - и вся земля мне - моя. Только в России сейчас праведность светлее, грехи тяжелее; все разделю их, чтобы заодно с грешными моими праведниками быть. И кто сейчас пойдет в ряду с ними, против обидчиков, - я с тем. Кто ни пойдет, как ни пойдет - я с тем. Да что спрашиваете? И не побоялись послать меня на все потери, хоть на потерю жизни. И за это вам спасибо.
Он говорил горячо, но не громко, и голос его сливался с шумом города, с говором и шорохом толпы.
- Да благословит вас Бог, - словно, из этой толпы, внятно, прошелестело около него. Леонид огляделся. Люди текли кругом, теснили его, мелькали, проплывали, - разноцветные, и темные, и яркие. Но белого пятна не было. Она, женщина в белой косынке с материнскими глазами, смешалась с ней. Леонид ее не искал. Пошел своей дорогой, вперед, да где солнца уж не было, - только свежела нежная небесная чистота и улыбалась земле.
ЯПОНОЧКА
I
- Он сегодня вернется, правда? - сказала высокая тоненькая девушка, почти девочка, с такими светлыми волосами, что издали они казались седыми.
- Папа? - отозвалась Анна Ильинишна, сидевшая у окна просторной гостиной за какими-то бумагами. - Говорил, сегодня. Да вот, не он ли?
Пышноволосая Ли-ди не успела броситься в переднюю; Павел Ильич был уже на пороге. Она тотчас повисла ему на шею.
- Подумаешь, недолго расставались, - усмехнулась Анна Ильинишна, полная пожилая женщина, подходя к брату. - Как ты на три дня в Бельгию, - не дождется, точно ты опять пропадешь.
Ли-ди и за обедом не спускала глаз с отца, оживленно что-то ему рассказывала. Думала она по-французски; но дома было заведено говорить по-русски, а с отцом ей и самой по-русски было почему-то говорить приятнее. Она не похожа на отца, как не бывает похож детский портрет на человека в зрелые годы: Павел Ильич немолод, широк и плотен. Но такие же правильные, красивые черты лица у обоих; такие же, чуть разве темнее, волосы и у него; такие же серо-синие глаза; и те же широкие, пушистые полоски бровей: от них в обоих лицах было что-то упрямое, страстное и робкое.
Павел Ильич все поглядывал на четвертый прибор. Наконец, спросил:
- А где же другая… моя дочка?
- Всегда опаздывает. Придет, - вскользь ответила тетка.
После кофе Павел Ильич пошел к себе. Частые деловые поездки в Бельгию (он был видный инженер) стали утомлять его, особенно в последнее время. Но и домой возвращался он теперь в каком-то смутно-тревожном состоянии.
Домой! Этот "дом" был у него совсем недавно. Для семьи своей Павел Ильич Корвин с 17-го года "пропал без вести". Для Корвина с того же года пропала его семья. Он не знал, что старик-отец умер в московской тюрьме, а молодая жена, еще раньше, - в нетопленой больнице. Но не знал он также, что старшая его сестра, энергичная женщина-врач, давно сумела выбраться с двумя маленькими девочками за границу. Поисками явно погибшего брата ей некогда было заниматься: сообразив положение, она тотчас принялась переучивать свою медицину, добывать французский диплом. Трудно пришлось вначале: подготовка к экзаменам, средств почти никаких, дети на руках… Но и тут вывернулась: отдала пока девочек в какой-то полуприют-полупансион к "Petites Soeurs". а сама бесстрашно повела студенческую жизнь.
Все это было далеко позади. И в тот год, когда Анне Ильинишне попалось на глаза газетное сообщение о работах бельгийского инженера Paul Korvine, - она уже имела место при французской клинике, уютную квартирку, а девочки готовились держать bachot.
Так нашел Павел Ильич свой "дом". Службу в Брюсселе оставить он не мог; устроился так, чтоб туда наезжать, а жить - "дома". Взяли большую квартиру в тенистом Auteuil, - Корвин очень хорошо зарабатывал, скромничать нужды не было. И потекла мирная жизнь.
Ничто в ней как будто не менялось. Но есть перемены, - и это самые коварные и нежданные, - которых долго не замечаешь. Заметишь вдруг, когда все уже совершилось. Такую перемену открыл в себе, совсем недавно, Павел Ильич.
Войдя в кабинет, Корвин зажег зеленую над столом лампу; сел на широкий кожаный диван; задумался.
В дверь тихонько постучали. Она отворилась, но кто вошел, - нельзя было заметить в зеленом полусумраке; как будто - никто не вошел. Корвин вскочил с дивана; и маленькое существо, стоящее рядом с этим крупным, высоким человеком, казалось еще меньше.
- Я вас потревожила, па? Я хотела сказать вам bonsoir.
- Нет, что ты! - Корвин взял ее за руки, усадил подле. - Ну, как? Дай поглядеть на себя, - он протянул руку и поднял немного лампу над столом, - все учишься? Не заучилась еще?
Маленькое существо улыбалось. Свет падал теперь на эту улыбку, такую неизменную, такую неподвижную, словно это была сама форма крошечного розового рта. Черные как матовый уголь волосы, в кружок подстриженные, совершенно прямые, спускались до бровей.
Корвин заглянул ей в глаза. Они, может быть, смотрели на него, - может быть, нет. В узких прорезах век глаза ее были как будто без зрачков: влажная, сплошная чернота.
- Вы, значит, хорошо? - сказала Тэ-ки, улыбаясь. - Значит, теперь пойду.
Говорила по-русски без акцента, как все, начавшие в детстве с русского языка; но несвободно, - гораздо более несвободно, чем Ли-ди, - и без выражения. Впрочем, у нее и голос был такой: ровный, ровно-веселый.
- Да куда, посиди, - удерживал Корвин, не выпуская ее рук. - Расскажи, что делала? Все лекции?
- Все лекции. Надо много работать. Это ничего, хорошо.
Она, было, села, но опять встала. Глядя близко на ее лицо, свежее, ровно смуглое, без тени румянца, с прелестной линией овала, Корвин думал, что оно похоже на только что снесенное яичко; бывают такие: маленькие, почти прозрачные, и не белые, а темноватые, тепло-коричневые.
- Ну, ступай, непоседа, - сказал он, наконец. - Беги. Маленькая девушка неслышно выскользнула из комнаты. Всегда ходила неслышно. И легко, будто танцовала.
II
В самый год войны, старик Корвин, известный московский промышленник, возвратясь из обычного своего, делового, путешествия в Сибирь и на далекий восток, - привез молодой невестке подарок - вторую дочку. "Беленькая уж есть, вот тебе черненькая". Сопровождавшие хозяина управитель и двое служащих много что-то рассказывали, как попался им ребенок, и как они его везли. Старик говорил только, что "сироточка", и "мало не пропала"; что "японочка", а потому надо покрестить. Девочку окрестили, и "сестренки" стали жить в одной детской.
Павел Ильич помнит еще, в Москве (когда в последний раз приезжал туда с фронта) двух смешных крошек в одинаковых платьицах, но уже совсем не похожих друг на дружку. Одна себя называла Ли-ли-ди… другая - Тэ-тэ-ки.
А затем - провал, до дня, когда в парижской квартире встретил он высокую светловолосую Ли-ди рядом с этой странной черной куколкой - Тэ-ки, - и розовогубой ее улыбкой.
Для Павла Ильича и оне, и сестра были, прежде всего, семья, чудесно обретенный "дом". Так он всех их вместе сразу и принял; жил в тихом празднике. Лишь понемногу стал замечать, какие "дочки" у него, - разные; как не похожа порывистая Ли-ди на ровно-ласковую черненькую куколку, - другую. Росли вместе, а не дружны, хотя никогда не ссорятся. Ли-ди прекрасно училась, но, кончив, - не захотела в университет: упрямо решила, что пойдет на специальные курсы, будет infirmiere diplomee. Тэ-ки - прилежная студентка, ходит в Сорбонну.
"Ли-ди и маленькая была капризна, с фантазиями, - рассказывает брату Анна Ильинишна; - из пансиона я ее брала, от этих "Petites Soeurs" - рыдала; и, вообрази, до сих пор их навещает. Ну, другая, - та всегда ровная, везде ей хорошо, и все хороши. Добрая; только какая-то она… непривязчивая".
Корвин все вглядывался в "другую", с каждым днем внимательнее; и - странно: живет рядом, о жизни ее и о ней самой знает Павел Ильич так же, как о Ли-ди и сестре; а кажется ему порой - ничего не знает. Все в ней, - и темное личико с маленьким, широким носом, с бес-светными глазами, и каждое движение тела, и ровная ласковость, - все свое, ни на чье не похожее; непонятное, неожиданное…
Вот уже следит Павел Ильич, как она встанет, сядет, рассмеется… Следит, сам не зная, для чего; не понимая, почему эта чужая девочка так его тревожит и что с ним делается.
Понял не скоро. Но понял.
Зимним утром, проснувшись (не дома, в брюссельской своей комнате), - он вдруг почувствовал, что маленькое существо это, все целиком, с узкими, непроницаемыми глазами и легким телом, - до сладкой тоски влечет его к себе.
Было чего испугаться. За годы скитаний Корвин помнит всякие встречи; и сложности иной раз выходили (он не любил их, впрочем). Но теперь, это… совсем что-то другое.
Закрыл глаза - и снова перед ним смешное круглое личико, непонятная улыбка…