"Посмотрим, посмотрим…" - шептал, вскочив, быстро одеваясь. Сразу все представил, что разумно сказал бы ему другой, или даже он сам себе. Ну, конечно, еще бы… Только ничего ведь нет? А есть - не будет. Не будет.
Скользнула быстрая мысль: "Зачем? Ведь я могу… жениться на ней?". Но и тут оборвал себя. Лучше вовсе ни о чем не думать.
С этой-то поры и стали ему тяжки возвращения домой. Надо казаться прежним, быть совсем таким, как всегда.
Таким не был. Казаться уставал. Отдых один - ни о чем не думать.
III
Первый летний дождь прошумел. Солнце, но душно; опять, верно, налетит ливень. Пронзительно пахнет свежей листвой. С густых деревьев, на тихой улице, падают сверкающие капли.
Павел Ильич с утра дома не был. Теперь издалека шел пешком; думал, хорошо, после дождя, пройтись; но влажная духота истомила.
Открыл дверь своим ключом. В квартире тихо. Он заглянул в столовую. Там длинное окно, прямо в зелень деревьев, распахнуто настежь. У решетки, спиной к нему, стояла маленькая Тэ-ки.
Обернулась на шаги. Так быстро спрыгнула с порога, что легкое, темно-красное платьице вспыхнуло на солнце; танцующим шагом подошла.
- Никого дома, па! - сказала, улыбаясь. - Только я.
Корвин тяжеловато опустился на первый стул. Провел рукой по голове, по светлому бобрику волос.
- Да, - проговорил он. - Да. Так никого? А вот ты… Протянул руку и, охватив всю ее, маленькую, посадил к себе на колени.
- Вот так - ты - тоже сидела у меня - давно… - лепетал он, теряя понимание слов. Под широкой ладонью он чувствовал холодноватую свежесть ее обнаженной до плеча руки. Розовая улыбка была так нестерпимо близка, что Корвин не помнил, когда поцеловал ее в первый раз. Вырываясь, полуприходя в себя, шептал: "Деточка, маленькая моя… большая… хочешь, я тебе все… всю жизнь… Я всю, не бойся…".
Она и не думала бояться. С легкой неподвижностью лежала у него на руках. Так же глядели - не глядели на него глаза без зрачков, так же улыбались не покрасневшие от поцелуев губы. Это неудивление и веселое спокойствие на секунду отрезвили Корвина. Но Тэ-ки, высвободив нежные, смуглые руки, обняла его за шею и, смешным движением играющего зверька, прильнула щекой к его лицу.
За окном опять хлынул теплый ливень, и весело шумела под ним густая листва дерев.
IV
- Не понимаю и не понимаю, - сердито говорила Анна Ильи-нишна. - Зачем ей понадобилось жить отдельно?
Ни Ли-ди, ни Павел Ильич (они втроем сидели за вечерним чаем) не ответили. Она продолжала:
- В самом деле, ну какой смысл? Стесняли ее здесь, что ли? Да, наконец, она бедная девушка, а теперь хоть и по-студенчески жить, не малое нужно содержание…
Павел Ильич, откашливаясь, возразил, негромко:
- Что это, Аня, право… Это уж напрасно. Стоит ли говорить. Средства у нас есть. А она… ты обеих вырастила.
Анна Ильинишна пожала плечами, сдерживаясь. В ней кипела и досада, и смутное огорчение.
- Тетя, ну что ж, - ласково сказала ей Ли-ди. - Она всегда… она и здесь отдельно жила.
- Да… это правда. Я только не понимаю. И какую она там комнату нашла? Мы должны же знать…
- Ах, не беспокойся, все устроится! - перебил ее вдруг Корвин, встал и вышел из комнаты. Ли-ди проводила его испуганным взглядом.
Дело в том, что у Корвина уже несколько месяцев, как имелась на левом берегу, квартирка, нанятая для встреч с Тэ-ки. Туда-то и решено было, что Тэ-ки переедет совсем. Он ли решил, она ли, - неизвестно: у них все решалось, делалось неизвестно кем. Павел Ильич не беспокоился: она весела, довольна, - значит, все идет как надо. Если спрашивал о чем-нибудь, - редко отвечала; глядит, улыбается; и он, глядя на ее улыбку, забывал вопрос.
Однажды, - в самом еще начале, - ответила. Он сказал: "Деточка, мы женимся. Я на тебе женюсь". Вдруг приподнялась, - она лежала у него на руках, - и так замотала черной головкой, что легкие волосы запрыгали около щек. Он испугался: "Нет? Не хочешь? Почему?". Она опять покачала головой, улыбнулась… и в тот вечер он больше не спрашивал, почему она не хочет, чтобы они женились.
Любила подарки. Заметив это, Корвин уже не знал удержу. Только бы увидеть, как она, в ярком капотике, выбежит навстречу и, на цыпочках, тянется обнять его, поблагодарить. Страстно любила цветы. Павел Ильич, с подарками, привозил ей и цветы. Но она и сама еще покупала, хотя не часто: была бережлива. Корвин не жалел для нее ничего.
А со всем тем - оставалась она и обычной парижской студенткой. Посещала лекции, занималась. С Корвиным о сорбоннских делах никогда, впрочем, не говорила; и он не заводил речи, боялся, видел, что она не любит. По правде сказать, невнятная какая-то боязнь перед ней никогда его не покидала; откуда? Но он ничего не знал; он и не спрашивал себя, что влечет его к странному маленькому существу: любовь? страсть? Или сладкая, пугающая чуждость, неизъяснимая непонятность?
Часто выезжал теперь из "дома" на вокзал, - в Бельгию. Но по Дороге менял такси и оставался, до следующего дня, на левом берегу. - у нее. Утром она, собрав книги, уходила, в синем костюме, в берете. В ожидании часа своего поезда, Корвин бесцельно смотрел в °кно, на крыши Парижа; отдавался несвязным мыслям о Тэ-ки: где она теперь? С кем? Когда вернется? Или думал, как счастливо выходит, что "дома" никто еще ни о чем не догадывается, и все там по-прежнему.
Если бы Павел Ильич не был так поглощен одним, он давно бы приметил, что не все по-прежнему и дома. Ли-ди уже не бросается к нему на шею, когда он приезжает, не приходит, как бывало, в кабинет поболтать. Сестра смотрит озабоченно; с ним молчит, но раз он слышал ее голос в комнате Ли-ди - возбужденный, то негодующий, то просящий. "Что-нибудь о своих делах, о клинике, или насчет курсов этих, где Ли-ди учится", - подумал рассеянно.
А тут еще случай один совсем отвлек его внимание. Павел Ильич шел по большому левобережному бульвару, не замечая густой толпы, тупо думая, что сегодня вечером предстоит-таки ехать в Брюссель: его вызывают; кажется, что-то слишком забросил он дела…
Вдруг его будто толкнуло: увидел идущую впереди Тэ-ки. Толпа на минуту заслонила ее. Он прибавил шагу: она, она. Ее фигурка, ее белый берет. И она не одна: с ней какой-то мальчик, в спортивном костюме, без шляпы. Павел Ильич заметил только маленькую, черную, круглую головку. Заспешил, чтобы догнать, не успел: Тэ-ки, со спутником, уже ловко перебралась через шумный перекресток, а его задержал ряд автобусов. Один, другой, третий… Когда прошел последний, - на противоположном углу уже никого не было. Куда они завернули? Улиц целых шесть…
Вечером, вместо Брюсселя, отправился к Тэ-ки: "Я на минутку, ты не ждала… Видел тебя издали сегодня, на St. Michel. С маленьким мальчиком каким-то". Тэ-ки удивилась: "С маленьким мальчиком? Ah, oui! - рассмеялась она: - это студент, collega".
- Такой маленький!
- Почему, маленький? Много разных…
Улыбалась. Он не знал, что сказать еще, схватил ее на руки, сжал крепко, до боли: "Ну, я уйду, занимайся… я в среду… до среды…".
Конечно, много разных. Сколько студентов видит она каждый день! Но почему такой маленький?
В Бельгию Павел Ильич, однако, совсем не поехал, - забыл. Шатался по улицам, курил в кабинете, ждал среды.
V
Как раз в среду, только что он собрался, в кабинет неожиданно вошла Анна Ильинишна.
Села на диван и, с обычной своей прямой и резкой манерой, глядя брату в глаза, сказала:
- Долго верить не хотелось. Непонятное что-то. Ты соблазнил Тэ-ки? Содержанкой своей сделал?
Павел Ильич весь как-то съежился. Стало вдруг холодно.
- Я… не знаю. То есть, я… Зачем такие слова, Анюта? - прибавил он, стараясь оправиться. - Я ее люблю. Я сам не знаю, как это вышло.
- Не знаешь? Послушай, брат. Мы с тобой старых взглядов люди, мы люди честные. Я не говорю, что ты чуть не втрое старше, что она была тебе, как дочь, - это пусть… Но если ты любишь, почему ты не женишься? Отвечай!
- Она не хочет, - с горестью прошептал Павел Ильич.
- Что? Она? Да ты не лги мне, я ведь все знаю, что между вами. Ты, право, сумасшедший. Дай Бог, чтоб не хуже. Ты спрашивал ли ее?
- Анюта, верь же! Ну, я был безумец, кляни меня, хотя, - вот слово, - я сам не понимаю, что это такое! Но я сразу думал, что мы женимся. Я и теперь… Она не хочет!
Анна Ильинишна долго молчала. Потом проговорила, тише:
- Ты ли ее погубил, она ли тебя губит… не пойму. И ты… давно уж ходишь, как шалый. Давно уж вижу. Но я добьюсь толку. Поговорю.
- Анюта, оставь ее! - взмолился Корвин. - Я сам, я лучше. Спрошу опять… Да не это одно, я бы все ей отдал! Это фатум какой-то.
- Фатум, фатум… И Ли-ди еще, бедная. Тоже не фатум ли?
- Что Ли-ди? - встрепенулся Павел Ильич. - Она знает?
- Догадывается, вероятно… Да не в том дело, это совсем другое. После. Успеешь о Ли-ди. И я-то, - прибавила с сердитой усмешкой, - высидела курица утят! Ну, та чужая… Всегда чужая была. А куда родную тянет, - и того не поймешь. Ах, Павел, Павел…
Он обнял старую сестру свою, прислонился головой к ее плечу. Между ними было горе. Непонятное. Но на краткую минуту оно их соединило.
VI
"Вот и узналось, и ничего!" - думал Корвин как-то вяло. Отупение и расслабление нашло на него в последние дни. Пусть бы так все и шло, как шло; не трогать только. С Тэ-ки виделся, но не сказал ничего, - не сказалось. Дома жил странно, - точно по стенке ходил, голову вобрав в плечи, тщательно избегая встретиться с сестрой. Но, конечно, что должно было случиться, - случилось. Он тихонько проходил по коридору, когда Анна Ильинишна заступила дорогу: "Как же у вас решено?" - спросила она.
Павел Ильич затих. И вдруг, в неожиданной ярости, закричал, почти завопил, сжимая кулаки:
- Да оставят ли меня в покое! В покое! В покое!
Схватил шляпу, выбежал вон. На улице пришел немного в себя, хотел, было, вернуться, - не вернулся. Все равно. Поехал к Тэ-ки.
Она встретила его спокойно и весело, как всегда. Что-то заговори-Ла' радостно и привычно ласкаясь. Но он снял с плеч ее руки. Усадил около себя, на низенький, узкий диванчик.
- Послушай, деточка моя, - начал он возбужденно. - Послушай. Мне очень трудно. Я совсем не могу без тебя. Такая уж ты маленькая волшебница, - жалко пошутил он, преодолевая внутреннюю дрожь. - Скажи мне, обещай мне, что мы никогда не расстанемся.
- Зачем? - сказала Тэ-ки, глядя на него непроницаемыми своими глазами без зрачков. - Ведь вам здесь всегда весело, па?
Корвин проговорил с тоской:
- Да нет. Я о тебе. Хочешь, мы всегда, всегда будем вместе?
- Это нельзя, - покачала Тэ-ки головой.
- Нет, можно! Ты скажи только: ты хочешь?
- Никак нельзя. А зачем?.. Постойте, - перебила она себя, - я лучше покажу… мои chrisantemes. Они в той комнате. Какие красивые!
Она всегда немножко затруднялась русской речью. Но не избегала ее. "Очень красивые!" - повторила она и сделала попытку встать. Корвин удержал ее за руки.
- Нет, девочка, потом. Я хочу знать, почему нельзя. Ты не хочешь? Зачем же ты лукавишь?
- Я? Я никогда не… это, не лукавлю, - сказала Тэ-ки и сказала правду: никакого лукавства не было в ее улыбке, как ни одной складочки на ровно-смуглом лице. - Я сказала, - вам хорошо со мной, па? Теперь? Да? Теперь - так, потом - другое.
- Потом другое? - повторил он, не понимая, но холодея. - Какое другое? Ты моя жена; для меня и теперь жена, но мы должны повенчаться. И будем не другое, а только мы будем всегда вместе.
Тэ-ки, улыбаясь, тихонько старалась освободиться.
- Другое - это потом, не сейчас. А жениться… нет, зачем? Жениться с вами… нельзя. Не буду.
Теряя терпение, он больно сжал ее темные ручки.
- Ах, па! Зачем сердиться на меня? Я не хочу. Но он уже не слушал.
- Не хочешь? Не будешь? Не любишь? Стар для тебя? За старого идти не хочешь?
- Мне все равно это, - сказала она равнодушно. - Не оттого совсем это. Все хорошо, если весело, если - так. А жениться - это другое. Сарокки кончит, мы тогда женимся. А потом мы уедем. Потом, после.
Корвин выпустил ее пальцы. Смотрел, не понимая.
- Какой Сарокки? - спросил тихо.
- Студент, collega. Вы говорили, па, видели его, на Saint Michel. Это не сейчас будет. Это после.
- Так. Маленький, черненький, вроде тебя. Так, - говорил Корвин спокойно, тем же беззвучным голосом. - Женится, значит, на тебе. И уж ходит… сюда?
- Нет. Зачем? - удивилась Тэ-ки.
- Скрываешь, значит? Про меня?
- Про вас? Нет же, мы говорим. Это ведь совсем… cela n'a aucune relation . Вы другое, и он тоже другое. Вы - сейчас, теперь, и хорошо, да? А то совсем, совсем после…
Корвин сидел, не двигаясь. У него было такое спокойное, только побледневшее, лицо. Тэ-ки игриво-ласково положила ему руки на плечи.
- Plus fache, mon pa? - заболтала она по-французски. - Улыбнитесь же, какой скучный вечер сегодня! А я так ждала вас, непременно хотела показать вам свои хризантемы. Вы не нашли бы, они не везде, это первые. Вот увидите, чудные!
- Кризанте-мы? - протянул Корвин, медленно поднимаясь с места. - Кризан-темы?
И вдруг захохотал. Цепко захватил обе руки ее в свою, выкрикивал, сквозь хохот, дикие слова:
- Кризантемы! Гейша! Макака! Макака с макакой! Вот тебе твои кризантемы!
С такой силой отбросил маленькое тельце, что оно отлетело в противоположный угол и там беспомощно упало. Край распахнувшегося атласного халатика жидким золотом лежал на ковре.
Павел Ильич постоял, мутными глазами поглядел на притихшего зверька в углу, - и вышел.
Анна Ильинишна, вернувшись к себе, в комнатку скромного пансиона, нашла письмо с американским штемпелем. Не часты письма от брата, и коротки: жив, здоров, туда-то переезжаю. Но это - длинное.
"…Анюта, сегодня в первый раз у меня спокойная ясность на душе. И хочется написать тебе по-настоящему, - после стольких месяцев! Ты и сама, верно, догадываешься, как нелегко мне живется. Нелегко, в 46 лет, жизнь сызнова строить, на новых развалинах; и каких - для меня! В те дни, когда все на нас обрушилось сразу, когда я, вдобавок, оказался нищим, потеряв дело, весь многолетний труд (а не вам ли он принадлежал?), я серьезно думал: надо… совсем не жить. Легче? Еще бы! Да уж очень мне показалось это недостойно… Я, Анюта, ничего не забыл и не ищу забыть. Только и вин я ничьих больше не ищу. Даже своих. Не понимаю тут чего-то: может, все всегда виноваты, а, может, - никто. Разобраться не могу, - так и судить не хочу. Вот ты за
Ли-ди себя винишь (и меня, конечно). А надо ли? Пишешь - была у нее недавно; в крошечном садике, стенами обнесенном, застала ее за стиркой грубого монастырского белья, в подоткнутом, неуклюжем платье "новисьГ'-послушницы, с повязанными волосами. Ты кратко, просто написала, а я ведь чувствовал, какая горечь у тебя, какая боль. И упрек - себе: не доглядела, опасную связь ее с этими "Soeurs" вовремя не пресекла… Мне тоже упрек: оскорбил своим "падением" ее душу, толкнул искать спасение - от жизни. А почем ты знаешь, не нашла ли бы она его для себя там же, так же, и без толчка, только позднее? И почему ты думаешь, что она была бы счастливее, если б жила, - по твоему выражению, - "нормально", училась, работала, вышла замуж? Сама же пишешь: "А глаза у нее веселые, счастливые…" Нет, Анюта, мы и в родной нашей Ли-ди кое-чего не понимаем; не те мы люди, мы своим временем и на своей земле воспитаны. С нас одно требуется: не понимаешь - не суди.
А другая? Чужая? Тут уж, Анюта, не годы, не воспитание; а такое - что все это покрывает, вечную чуждость творит: кровь. Беги за чужим, не беги - та же стена; и ничьей тут вины ни перед кем не оказывается, значит, и судить некого.
Непонятно все, Анюта, и верь, обоим нам станет легче жить, если мы наше непонимание примем. И родную Ли-ди примем, какая она есть, и чужую Тэ-ки; и разрушение дома… И последнее наше одиночество".
ДОЧКИ
Две большелобые, бледненькие девочки сидели рядом на каменном пороге своего дома. Дом прилегал к таким же домикам, розовым и серым; тихая улочка южного городка на холме вымощена квадратными плитами.
Девочки сидят смирно, молчат. Им лет по восьми, может быть, немного меньше, или больше. Одеты в обыкновенные голубые платьица-фартучки. Да и сами оне довольно обыкновенные, как и короткая жизнь их: в ней, кроме того, что год тому назад умерла мама ихняя, ничего особенного не случалось.
Сейчас готовилось, впрочем, новое событие; о нем теперь девочки всего чаще и говорили - и молчали.
Да, вот это у них было не совсем обыкновенно: оне умели сообщаться между собою не только разговором, но и молчанием. Говорили, потом умолкали, но разговор в тишине как бы продолжался и мог в любую минуту опять продолжаться, далее идти, громко.
Так оно и хорошо, и к лучшему, потому что слов у них, по сравнению с тем, что надо бы сказать, было очень мало; во всяком случае, для того огромного, что каждая порою в себе видела, - никаких слов не могло хватить. Словами оне лишь закрепляли что-нибудь понятное и решенное.
Шура и Мара - не одинаковы: оне похожи друг на дружку, как правая рука похожа на левую. У обеих большие лбы, и волосы над ними ложатся так же, только не в одну и ту же сторону. У обеих личики не то детские, не то старческие; болезненные, может быть? а круглые, как вода, светлые глаза смотрят серьезно.
Их все любят, ни одна соседка не пройдет мимо без улыбки, без приветливого слова; девочки и сами добрые, приветливые, вежливые. Не различает их никто (даже папа!), тем более, что и каждая из них, обращаясь к другим, непременно говорит "мы" (а не "я"). Одна мама никогда их не путала. Да и так, если знать: у Шуры волосы слегка с рыжинкой, у Мары - серебристые.
- Опять вечер, - говорит Мара, глядя на зеленеющее над крышами небо.
- Завтра тоже, - говорит Шура. - И всегда.
- Если мы будем большие…
- Зачем нам. Может, не будем…
- Ничего, когда умрем, опять маленькими сделаемся, как сейчас.
- Нет, меньше, как когда мама умерла.
- А она всегда - такая же; морщинка на лобике.
- Которую мы целовали. Наша была. Да она вся наша, ничья больше. Не папина.
- Ну, еще бы его! Ни-ни, не его.
Оне умолкли, продолжая в тиши, внутри, переговариваться, без слов, быстрыми полумыслями, полуощущениями, - понятными, совпадающими.