– Пока значащим не становится все, кроме собственно значения. "Передайте мне соль" обращается в полную содержания знаковую структуру. А чертову соль так никто и не передает.
Кэтрин улыбается:
– Бывает.
– Немчура какая-то, – бормочет Поль, – а не француз.
Бел говорит:
– Заткнись. Спи себе.
Питер показывает знаком: я человек серьезный. Он даже говорит медленнее, чем прежде.
– Этот мой знакомый, который о нем рассказывал… там не было что-то такого насчет религиозности средних классов, ее банальности?
– По-моему, он говорил об этосе.
– Поскольку оригинальность разрушительна – так?
– Зависит от контекста.
Бел, что-то обдумывая, глядит на склоненную голову сестры.
– То есть?
– У средних классов имеются контексты, в рамках которых от человека ожидается оригинальность. Занятность. Даже революционность. Но контекст есть своего рода знак контрприказа. Род показухи.
Бел:
- Например, как быстро ты засыпаешь после обеда, во время которого клянешь общество за то, что оно позволяет тебе спать после обеда.
Поль бормочет:
– Я все слышу.
Питер не позволяет сбить себя с мысли.
– Стало быть, подлинная оригинальность должна быть активно революционной? Так? Он к этому и ведет?
– Я думаю, для людей, вроде Барта, самое интересное – заставить нас осознать, как мы общаемся, как пытаемся управлять друг другом. Взаимоотношения между явственными знаками, вербальными или иными, и истинный смысл происходящего.
– Но ведь сначала нужно изменить общество, разве нет?
– Есть надежда, что осознание к этому и приведет.
– Нет, я имел в виду не то… что, если это просто перебор человеческих пошлостей, наблюдение за словами? Вроде наблюдения за птицами. Нет?
– Я полагаю, и орнитология вещь полезная.
– Но навряд ли такая уж важная, верно?
– Была бы важной, если бы птицы составляли основу человеческой жизни. Каковую составляет общение.
Краем глаза, поскольку все это время она смотрела вниз, на Эмму, Кэтрин видит, что он кивает. Как будто она сказала нечто значительное. Она понимает, все очень просто, Питер ей противен; но хоть он и случайный знакомый, ничего для нее не значащий, он начинает обретать право на то, чтобы стать символом, отвратительным знаком. Ибо он испытывает – или поддразнивает – не Барта и семиотику, но ее. Им руководит нечто детское, примерно такое: почему ты не улыбаешься мне, когда я улыбаюсь? чем я провинился? пожалуйста, уважь мои потуги следить за моими словами, я же вижу, тебе не нравится то, что я говорю.
Эмма вдруг садится, потом подходит к матери и шепчет ей что-то на ухо. Бел привлекает ее к себе, целует в щеку, надо подождать.
– Тебе не кажется, что это может сгодиться для ящика?
– Может – что?..
– Ну этот, Барт. То, что ты мне сейчас рассказала.
– Я полагала, что он предназначен все больше для чтения.
– А тебе не было бы интересно? Набросать пару идей – я к тому, что если не все эти знаки вербальны, было бы занятно проиллюстрировать их.
Она мельком взглядывает на него. Питер подталкивает стебельком какое-то ползущее в траве насекомое, голова склонена; длинные, рыжеватые волосы. Она переводит взгляд на Бел, та улыбается, мягко, убийственно, обнимая рукою Эмму.
– Я не специалистка по нему. Есть сотни…
Он ухмыляется.
– Специалисты пишут дерьмовые сценарии. Они нужны для проверки. Ну, может быть, чтобы брать у них интервью. Я предпочитаю тех, кто знаком с основными моментами. Кому приходится потрудиться, чтобы прояснить все для себя.
Бел говорит:
– Тебе предлагают работу.
Питер:
– Да нет, просто пришла вдруг в голову такая мысль.
Кэтрин в панике.
– Но я…
Питер:
– Серьезно. Зайди как-нибудь, мы все обговорим. Как будешь в городе, – он роется в заднем кармане. – И скажи мне, как называется та книга эссе.
– "Mythologies", – она повторяет название, произнося его по-английски.
Он пишет в блокнотике. Кэтрин снова переводит взгляд на Бел, лицо которой хранит сухое выражение – насмешливое, одобрительное, трудно сказать; затем опускает взгляд вниз, на Питера.
– Нет, правда, я не смогу. Никогда в жизни не писала сценариев.
– Ну, сценаристы стоят по пенни десяток. Никаких проблем.
– Безобразие, так говорить о бедняжках, – произносит Бел; и затем, лениво: – Да, в сущности, и о ком бы то ни было.
Вот стерва.
– Извини. Но я…
Он засовывает блокнотик в карман и пожимает плечами.
– Может, еще передумаешь.
– Честно, я не смогу.
Он разводит руками, пустые ладони; а Кэтрин смотрит на Бел, давая понять, что это она, хотя бы отчасти, толкнула ее на отказ. Однако Бел не прошибешь. Она подпихивает Эмму.
– Ну давай. Теперь можно.
Эмма робко приближается к Кэтрин, нагибается, шепчет на ухо.
– Сейчас?
Девочка кивает.
– Эмма, не знаю, смогу ли я ее придумать.
– А ты постарайся, – девочка кивает. – Как прошлым летом.
– Да я, может, и разучилась.
Бел говорит:
– Она нашла секретное место. Там тебя не подслушают.
– Оно такое хорошее. Секретное-секретное.
– Только ты и я?
Девочка с силой кивает. И снова шепчет:
– Пока Кэнди не проснулась.
Кэтрин улыбается:
– Ладно.
– Пошли. Надо торопиться.
Она протягивает руку к греческой сумке, встает, берет ладошку Эммы в свою. Девочка ведет ее за дерево, к тропе, по которой они пришли, потом по самой тропе. Питер смотрит им вслед, быстро скашивается на Бел и опускает глаза к земле.
– Боюсь, большого успеха я не поимел.
– О Господи, не беспокойся. Она сейчас вся ощетинена, из самозащиты. Страшно мило, что ты это предложил.
– Она вернется к?..
– Думаю, да. Когда смирится со случившимся.
– Жуткое дело, – говорит Питер.
– Наверное, теперь уж недолго.
– Да, конечно.
Поль начинает негромко храпеть.
Бел бормочет:
– Старый пьянчуга.
Питер улыбается, недолгое молчание.
– Я слышал, многое еще осталось неизвестным. Поль говорил.
– Да. Они надеются, что хватит на последнюю книгу.
– Ужасно, – он качает головой. – Такой человек. И такой конец.
– Они ведь всегда наиболее уязвимы, верно?
Питер кивает; затем, минуту спустя, снова качает головой. Но теперь он уже смотрит на лежащую Сэлли, потом вниз, на сына.
– Ладно. Пора выступить в моей прославленной роли перемежающегося отца.
Он рывком поднимается на колени, встает, посылает сидящей Бел воздушный поцелуй – чудесный завтрак – и спускается к строящему плотину Тому.
– Слушай, Том, Бог ты мой, это же потрясающе.
Поль похрапывает во сне. Бел закрывает глаза и видит мужчину, которого знала когда-то, с которым хотела, но почему-то так и не смогла лечь в постель.
"Секретное" место располагается неподалеку, немного вверх от тропы по склону, там, где застрял отколовшийся от общего стада блудный валун. За ним, в зарослях, есть лощина, каменистая впадинка, в которую заглядывает солнце, здесь растет поповник, стоят ярко-синие стрелки шалфея, цветет немного клевера и один-единственный красный мак.
– Эмма, как тут мило.
– Думаешь, они нас найдут?
– Не найдут, если не будем шуметь. Давай присядем. Под деревце, – она садится, девочка опускается рядом с ней на колени, ожидая. – Знаешь что? Собери немного цветов. А я придумаю сказку.
Эмма встает.
– Любых?
Кэтрин кивает. Она отыскивает в сумке сигареты, закуривает. Ребенок спускается на дно лощинки, туда, где солнце, оглядывается.
– Про принцессу?
– Конечно.
Ничего не приходит в голову; ни призрака простейшей истории; лишь призрак этого последнего, разрушенного острова. Доброта – а что еще? Пусть даже в не меньшей степени к Бел, чем к ней. И ничего, ничего, кроме бегства. К детству, к маленькой женщине в желтой рубашке и белых шортиках, босой, старательно тянущей из земли неподатливые цветы, очень доброй, молчаливой, не подглядывающей при игре в прятки: игра, не искусство. Маленькая светловолосая племянница, любимая, внушающая веру в невинность, мягкая кожа, напученные губки, чистые глаза – тебе следовало бы любить ее сильнее, чем ты любишь. Эта странная стена между ребенком и тем, кто никогда не был матерью; Сэлли, с ее неуклюжими потугами сыграть бесполую, заботливую няньку. Вот почему действительно завидуешь Бел. Эволюция. Не надо плакать, сосредоточься.
Если бы только. Если бы только. Если бы только. Если бы только. Если бы только.
– Ты готова, Кэти?
– Почти.
– А я нет.
– Неважно, иди сюда.
И девочка взбирается на несколько футов вверх, туда, где сидит в тени боярышника Кэтрин, и вновь опускается с цветами в руках на колени.
– Какие красивые.
– Эти синие такие противные. Никак не ломаются.
– Ну и пусть их.
Эмма вытаскивает из букетика нераспустившийся цветок поповника, поднимает глаза на Кэтрин, снова опускает.
– Мне не нравится, когда ты такая несчастная.
– Мне тоже, Эмма. Но тут уж ничего не поделаешь.
Девочка смотрит на сорванные цветы.
– Если ты не сможешь придумать сказку, я не расстроюсь, – говорит она и добавляет: – Не очень сильно.
– Сильно, но не очень?
Эмма кивает, довольная таким определением. Выжидающее молчание. Кэтрин вдыхает дым, выдыхает его.
– Давным-давно жила на свете принцесса.
Эмма со странным нетерпением ребенка, чувствующего приближение обряда, который следует совершить, совершает несколько движений: кладет на землю цветы, вытягивает перед собой ногу, поворачивается, чтобы сесть рядом с Кэтрин, которая обнимает ее, притягивая поближе к себе.
– Красивая?
– Конечно. Очень красивая.
– А на конкурсах красоты она побеждала?
– Принцессы слишком возвышенны, чтобы участвовать в конкурсах красоты.
– Почему?
– Потому что они не какие-нибудь дурехи. А та была очень умная.
– Даже умнее тебя?
– Гораздо.
– А где она жила?
– Вон там, на холме. Это было очень давно.
– Так это настоящая история?
– Вроде того.
– Если не настоящая, я не против.
Кэтрин отбрасывает сигарету; хватается за единственную соломинку, какая ей подворачивается.
– Она была очень грустная. Знаешь почему? – Эмма трясет головой. – Потому что лишилась мамы и папы. И братьев с сестрами. Всех.
– А конец счастливый?
– Там будет видно.
– Мне лучше счастливый, а тебе?
Этот странный третий мир, нам неподвластный. Кэтрин похлопывает девочку по боку.
– Однажды она отправилась со всеми своими братьями и сестрами на пикник. И с отцом и с матерью, которые были королем и королевой. И они прибыли в эти места. Прямиком туда, где только что сидели мы.
Эмма кивает.
– И принцесса, а она была озорница, задумала подшутить над всеми. Она спряталась, чтобы ее искали. И вот она пришла сюда, где сейчас мы с тобой, и села, но было так жарко, что она прилегла и ее начал одолевать сон.
– И она заснула.
– И она заснула и все спала, и спала, и спала. А когда проснулась, было уже темно. Она только и видела, что звезды. Тут она принялась звать своих. Звала, звала. Но было слишком поздно, все уже отправились домой. Только река отзывалась ей плеском – слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно.
– Все это случилось в очень давние времена, когда люди еще не умели толком считать. Можешь себе представить? Даже король и тот научился считать только до двадцати. А детей у него было целых двадцать три. Так что он обычно досчитывал до двадцати, а дальше ему оставалось только строить догадки.
– Вот ее и пропустили.
– Вот она и осталась одна, – и неведомо откуда, из каких-то запасников, является развитие, перипетия. – Она попыталась найти свой дом. Но все время падала и не могла понять в темноте, где она. И уходила все дальше, дальше. Колючие кусты изодрали ее платье. Она расплакалась. Совсем она не понимала, что ей теперь делать.
– Она очень боялась?
Кэтрин покрепче прижимает к себе племянницу.
– Ты и представить не можешь, до чего она боялась. А когда рассвело, лучше не стало. Потому что она увидела, что очутилась в огромном лесу. Одни деревья кругом, бесконечные деревья.
– А ее мама и папа не знали, что она потерялась.
– Это-то они уже поняли. Как раз наутро. И поехали искать ее. Но за ночь принцесса ушла слишком далеко. Они только и нашли, что потерянную ею туфельку.
– Наверное, они решили, что ее волк съел.
– Умница. Именно так. И они сильно опечалились и поехали домой. А принцесса осталась одна, в лесу, за много миль от них. Очень голодная. И вдруг услышала голос. То была белочка – ты их видела? И белочка показала принцессе, где растут съедобные орехи. Потом явился медведь, но не злой, а милый такой, симпатичный мишка. И объяснил ей, как построить домик и сделать из папоротников постель. После к ней приходили самые разные звери и птицы, и помогали ей, и учили жить в лесу.
Девочка тянется, словно к игрушке, к свободной руке Кэтрин. Маленькие пальчики касаются серебряного обручального кольца, пытаются повернуть его.
– А потом?
– Она стала у них вроде ручной зверушки. Звери приносили ей еду и цветы, всякие украшения для домика. И учили ее всему. Что следует знать о лесе. И только одно во всем этом было нехорошо. Знаешь что? – Эмма качает головой. – Люди.
– Почему?
– Потому что в лес обычно приходили жестокие люди, приходили охотиться на бедных зверей. Понимаешь, других-то людей звери не знали. Вот они и думали, что все люди такие. И говорили девочке, как увидишь человека, сразу беги и прячься. И она выросла очень робкой и пугливой.
– Как мышка.
– Совершенно как мышка, – Кэтрин пробегает пальцами по желтой груди Эммы, и та, затрепетав, прижимается к ней. – Так она и жила. Год за годом. Пока не выросла.
– А сколько ей было лет?
– А сколько тебе хочется?
– Семнадцать.
Кэтрин улыбается, глядя на белобрысую головку.
– Почему же семнадцать?
С миг Эмма думает, потом трясет головой: не знаю.
– Ну ладно. Как раз семнадцать ей и было. И тогда случилось нечто удивительное. Она опять пришла на это самое место, где мы с тобой сидим, и опять стоял жаркий день, совсем как вчерашний. И принцесса опять заснула. Как раз под этим деревом, – Эмма поднимает глаза вверх, словно напоминая себе, что дерево все еще тут. – Но когда она проснулась в этот раз, было светло. День еще не кончился. Однако она испугалась куда сильнее, чем тогда. Потому что вокруг стояли огромные охотничьи псы. Вылитые волки. Они рычали и лаяли. Вон там и вон там. И здесь, – Кэтрин вздрагивает и прижимается к Эмме, но девочка не отвечает. Слишком далеко я зашла. – Все было как в страшном сне. Принцесса даже кричать не могла. А затем появился кое-кто похуже. Как по-твоему, кто?
– Дракон?
– Еще хуже.
– Тигр.
– Человек.
– Охотник.
– Это принцесса так подумала. Потому что он был одет, как охотник. На самом-то деле, он был очень добрый и ласковый. И не старый. Ему было точь-в-точь столько же лет, сколько ей. Семнадцать. Но ты же помнишь, принцесса поверила тому, что ей рассказали звери. Так что она хоть и видела, какой он хороший, но все равно перепугалась. Думала, что он ее убьет. Даже когда он отозвал собак. Даже когда собрал немного цветов и принес их туда, где лежала принцесса, и встал на колени, и сказал ей, что она – самая прекрасная девушка в мире.
– Она думала, что он притворяется.
– Нет, она просто не понимала. Ей хотелось поверить ему. Но она все время вспоминала о том, что говорили ее друзья, звери. И потому лежала, не шевелясь, и молчала.
Теперь Эмма начинает ерзать, поворачивается, изгибается и укладывается тете на колени, чтобы видеть ее лицо.
– И что было дальше?
– Он ее поцеловал. И принцесса вдруг совсем перестала бояться. Она села, взяла его за руку и все ему о себе рассказала. О том, что не знает, кем была прежде, что забыла свое имя. Все-все. Она ведь так много времени провела в лесу, со зверьми. И он тоже сказал ей, кто он. А он был принцем.
– Я знала.
– Потому что ты умная.
– Это конец?
– А тебе так хочется?
Эмма решительно трясет головой. Она смотрит тете в лицо с таким выражением, словно с губ ее того и гляди слетят, вслед за фонемами, принц и принцесса. Процесс. Не обязательно верить в сказки – достаточно верить, что их стоит рассказывать.
– Принц сказал, что любит ее и хочет на ней жениться. Но тут была одна сложность. Поскольку он был принцем, то и жениться мог только на принцессе.
– Так она ж и была принцессой.
– Да, но она-то об этом забыла. У нее не было красивого платья. Или короны. Ничего, – Кэтрин улыбается. – На ней и одежды-то никакой не было.
– Никакой!
Кэтрин качает головой.
Эмма потрясена.
– Даже?..
Кэтрин снова качает головой. Эмма закусывает губу.
– Как неприлично!
– И все равно она выглядела очень красиво. Чудесные длинные каштановые волосы. Прелестная смуглая кожа. Совсем как маленькая дикая зверушка.
– Как же она не замерзла?
– Так ведь лето стояло.
Эмма кивает, столь неуместное отступление от правил несколько озадачивает ее, однако она заинтригована.
– Ну вот. В конце концов, принцу пришлось уйти, и он очень печалился, что не сможет жениться на такой прекрасной девушке. И она плакала из-за того, что не может выйти за него. И вот она сидела здесь и плакала, плакала. И вдруг услышала уханье. Ту-вит, ту-вуу. Вон оттуда, сверху. С дерева.
Эмма вытягивает шею, потом опять поворачивается к Кэтрин.
– Кто это был?
– Да ты же знаешь.
– Я забыла.
– Сова. Старая бурая сова.
– Вообще-то, я знала.
– Совы ведь очень умные. А эта была самой старой, самой умной из них. По правде сказать, она была волшебницей.
– Как она говорила?
– Ту-вит, ту-вуу. Ту-вит, ту-вуу, дава-ай, … не … но-ой.
Эмма улыбается.
– Повтори еще. Так же.
Кэтрин повторяет.
– И вот сова спустилась к девушке и сказала, что может ей помочь. Посредством волшебства. Ведь чтобы быть принцессой, надо жить во дворце, так? Хорошо. Она может дать ей красивые наряды. А может – дворец. Но не то и другое сразу.
– Чего же это она не может?
– Видишь ли, это волшебство очень трудное. А сделать два волшебных дела за раз невозможно.
Эмма кивает.