- Ну же, Теодоро, друг мой, ну, протяните руку и позвоните в колокольчик, будьте решительным!
Зеленый абажур, прикрывавший горящую свечу, оставлял в полутьме окружавшие меня предметы. Дрожащей рукой я приподнял его и увидел за столом спокойно сидящего тучного господина в черном. На голове его был высокий цилиндр, обеими руками в черных перчатках он тяжело опирался на ручку зонта. В фигуре сидевшего не было ничего фантастического. Скорее он был ординарен, современен и вполне сошел бы за представителя среднего класса - обычного служащего того же отдела министерства, в каком работал я…
Все своеобразие этого человека, пожалуй, заключено было в жестких, энергичных чертах его бритого лица, крупном, массивном носе, который походил на хищный, изогнутый клюв орла, резко очерченном рте, казавшемся отлитым из бронзы, и вспыхивающих огнем глазах, которые впивались в тебя из-под сросшихся мохнатых бровей. Он был мертвенно-бледен, но кожу его, точно древний финикийский мрамор, испещряли красноватые жилки.
Внезапно мне пришла мысль, что передо мною дьявол, однако разум тут же решительно восстал против подобной нелепой игры воображения. В дьявола я никогда не верил, как, впрочем, никогда не верил и в бога. Но, разумеется, никогда не говорил об этом во всеуслышание и не писал в газетах, чтобы не вызывать неудовольствия властей, обязанных блюсти уважение к этим метафизическим сущностям. А я не верил, что они существуют, они - эти двое, древние как сам мир, добродушные соперники, все время подшучивающие друг над другом; один, убеленный сединами, в голубой тунике, toillete 1 древнего Юпитера, обитающий в светозарных высях, среди двора, куда более сложного по своей иерархии, чем двор Людовика XIV; другой, черный как сажа и с рогами, хитрейший из хитрых, живущий в адском пламени преисподней и представляющий собой обывательскую подделку фигуры Плутона. Нет, я не верил. Не верил. Небо и ад - измышлены обществом и существуют на потребу низов. Я же принадлежу к среднему классу. Я молюсь скорбящей, что правда, то правда, как и заискиваю перед сеньором профессором, чтобы выдержать экзамен, как ищу благосклонности сеньора депутата, чтобы получать свои двадцать тысяч рейсов, а все потому, что я нуждаюсь в покровительстве сверхъестественных сил, чтобы спастись от чахотки, грудной жабы, удара ножа, болотной лихорадки, скользкой апельсиновой корки, ступив на которую, можно упасть и сломать ногу, ну и от прочих бед. Ведь благоразумный человек всеми средствами угодничества - лестью или расшаркиванием - должен торить себе путь от Аркад до самого рая. Заручившись покровительством скорбящей в небесных высях и влиятельного лица в округе, бакалавр может не волноваться за свою судьбу.
А потому, свободный от постыдного суеверия, я бесцеремонно спросил этого типа в черном:
- Так вы действительно советуете мне позвонить в колокольчик?
Чуть-чуть приподняв шляпу и открыв узкий лоб, обрамленный черными жесткими волосами, похожими на волосы легендарного Алкида, он ответил мне следующее, слово в слово:
- Это как хотите, уважаемый Теодоро. Но только получать двадцать тысяч рейсов в месяц - просто позорно. Позорно для общества! Ведь на земле существуют такие удивительные вещи, как, например, бургонские вина, ну хотя бы "Романэ-Конти" пятьдесят восьмого года или "Шамбертен" шестьдесят первого, каждая бутылка которого стоит от десяти до одиннадцати тысяч рейсов, и тот, кто выпьет одну рюмку этого зелья, готов только ради того, чтобы выпить вторую, не колеблясь, пойти на убийство родного отца… А на каких мягких рессорах, да с какой изящной обивкой, делают в Париже и Лондоне экипажи, что лучше разъезжать в них по Кампо-Гранде, чем летать, подобно античным богам на мягких подушках облаков. Не почтите за оскорбление, если я пополню ваши знания, сообщив вам, как сегодня меблируются дома: как, в каком стиле и с каким комфортом. Ведь речь идет именно о. том удовольствии, которое в былые времена именовалось "небесным блаженством". О прочих земных усладах, как, скажем, театр "Пале-Рояль", танцевальный зал "Лаборд" или "Кафе Англе", я просто умолчу, Теодоро… Рискну лишь обратить ваше внимание на одно обстоятельство: на свете есть создания, которых мы именуем женщинами, - нет, не те, которых знаете вы и которых все мы называем девками. В мое время, Теодоро, согласно сказанному на третьей странице Библии, те создания, о которых говорю я, прикрывали свою наготу фиговым листом, и все. Сегодня, Теодоро, фиговый лист сменила своеобразная симфония одежды: изящная и тонкая поэма кружев, батиста, атласа, цветов, драгоценностей, кашемира, газа и бархата… Представьте себе то несказанное удовольствие, которое они доставят пяти перстам христианина, прикоснувшегося к этой ласкающей взор роскоши; ну и, конечно же, вы понимаете, что подобную роскошь для этих самых херувимов не купишь за честно заработанную монету достоинством в пять тостанов… А между тем у этих херувимов есть кое-что и получше, Теодоро, это - их волосы, золотистые или черные, чернее преисподней. Как видите, цвет их волос - своего рода символика двух основных человеческих соблазнов: страсти к драгоценному металлу и стремления к абсолюту, который выше человеческого разумения. Да разве только волосы? А их мраморные плечи, свежие, как покрытые росой лилии; а груди, что послужили моделью великому Праксителю для его знаменитой чаши, имеющей самую чистую и идеальную форму, какую знала античность… Эти груди, по замыслу простодушного Старца (он сотворил не только их, но и весь мир, однако вековая вражда запрещает мне произносить его имя), предназначались для торжественного вскармливания человечества, однако, Теодоро, волноваться не стоит, теперь ни одна даже самая благоразумная мать не посвятит их такому трудному и приносящему вред здоровью занятию, теперь спрятанные в кружевные гнезда и прикрытые газом бальных платьев, они чаруют наш взор, ну и служат еще для кое-каких интимных дел. Приличие не позволяет мне продолжить перечисление всех прочих прелестей этих созданий, в которых и заключена женская губительная сила. К тому же ваши глаза уже блестят… А между тем все эти вещи, Теодоро, совсем не для ваших, ну, совершенно не для ваших двадцати тысяч рейсов в месяц… Признайте, что произнесенные мною слова справедливы: они несут на себе достойную печать правды!..
Вспыхнув румянцем, я прошептал:
- Признаю.
И он продолжил спокойно и мягко:
- Так вот, а что же такое сто пять или сто шесть тысяч конто? Мне хорошо известно, что это сущий пустяк… Но для начала они все же открывают возможность пойти на штурм счастья. Теперь взвесьте все "за" я "против": мандарин, этот живущий в самом сердце Китая дряхлый подагрик, бесполезен как человек и как чиновник Небесной империи, и Пекину, и человечеству он все равно что галька во рту голодного пса. Однако существует закон превращения субстанций - это точно, я отвечаю за свои слова, мне ведомы тайны мироздания. Такова уж природа земли: где-то она принимает в себя отжившего свой век чиновника, а где-то в другом месте вместо него появляется совокупность форм как, например, пышно цветущая растительность. Вполне возможно, что, будучи никчемным для Небесной империи, мандарин окажется полезным в другой точке земного шара, превратившись в благоухающую розу или вкусную кочанную капусту. Убить, сын мой, это, как правило, привести в соответствие мировые нужды: устранить избыток в одном месте, чтобы в другом восполнился недостаток. Проникнитесь обоснованностью этой философии. Какая-нибудь бедная портниха в Лондоне страстно мечтает увидеть на окне своей мансарды цветок в горшке, полном чернозема, - цветок утешил бы эту обездоленную, но в результате неверного распределения субстанций то, что должно быть розой в Лондоне, в данный момент здесь, в Байте, воплощено в государственного деятеля… Вот тут-то и появляется убийца с ножом и вспарывает живот этому деятелю. Деятеля хоронят со всеми почестями, коляски следуют за гробом, материя начинает разлагаться, вступает в общую эволюцию атомов - и ненужный государственный деятель, превратившись в фиалку, начинает радовать обездоленную белокурую портниху. Выходит, убийца - филантроп?! Так дозвольте мне, Теодоро, сделать следующий вывод: смерть этого старого, выжившего из ума мандарина бросит вам в карман несколько тысяч конто. И с того самого момента вы сможете послать ко всем чертям многих представителей власти. Так вот, задумайтесь над тем, сколь велико будет полученное вами удовольствие! И тут же о вас начнут трезвонить газеты. Вообразите себя на вершине человеческой славы! И заметьте, что для всего этого надо лишь взять колокольчик в руки и, тряхнув его, услышать ди-линь-ди-линь. Нет, я не варвар, нет, я вполне понимаю отвращение джентльмена к убийству современника: пролитая кровь марает руки, а потом ужасная агония человеческого тела. Но в данном случае вы не увидите из этого омерзительного спектакля ни единой сцены. Ведь, беря колокольчик в руки, вы вроде бы зовете слугу… И сто пять или сто шесть тысяч конто у вас в кармане - я не помню, сколько точно, но у меня все записано… Не сомневайтесь во мне, Теодоро. Я - рыцарь и доказал это, когда схватился с тираном во время первого восстания, поднятого во имя справедливости, за что и был низвергнут с таких высот, о которых ваша милость даже понятия не имеет… Весьма основательное падение, мой дорогой сеньор! Большие неприятности! И утешает меня только то, что тот, другой, тоже не в безопасности; ведь когда против Иеговы один сатана, все проще простого: наслал на него еще один легион архангелов - и все, но когда врагом Иеговы становится человек, вооруженный гусиным пером и тетрадью с белой бумагой, - дело дрянь!.. Однако сейчас речь идет о ста шести тысячах конто. Ну же, Теодоро, перед вами колокольчик, будьте мужчиной!
Долг христианина мне был хорошо известен. И если бы этот персонаж вот так же ночью при лунном свете поднял бы меня на вершину горы в Палестине и там, наверху, показывая мне города, народы и спящие империи, мрачно сказал бы: "Убей мандарина - и все, что ты видишь в долине и на холме, будет твое", я бы, следуя славному примеру, знал, что ему ответить, и, подняв палец к усыпанной звездами небесной чаше, сказал бы: "Царство мое не от мира сего!" Я ведь хорошо помню прочитанных мною авторов. Однако сто с лишним тысяч конто были предложены мне в переулке Непорочного зачатия, при свете стеариновой свечи и к тому же субъектом в цилиндре, опиравшимся на зонтик…
Я более не колебался. Твердой рукой взял колокольчик и позвонил. И вдруг, - возможно, то была игра воображения, - мне показалось, что звонит колокол, и такой огромный, как само небо, и так страшно, на всю вселенную; он явно разбудил дремавшие светила и храпевшие на своих осях пузатые планеты…
Тут сидящий против меня персонаж поднес к глазам палец и смахнул навернувшуюся было слезу, что затуманила его взгляд:
- Бедный Ти Шинфу!..
- Умер?
- Да, он спокойно сидел в своем саду и мастерил бумажного змея, чтобы запустить его в небо, - вполне достойное занятие для находящегося не у дел мандарина, - и вдруг зазвенел колокольчик: ди-линь-ди-линь. Теперь животом кверху он лежит в своем желтом шелковом одеянии на зеленой траве у журчащего ручья, сжимая в похолодевших руках бумажного змея, который так же мертв, как и он. Завтра состоятся похороны. Да пребудет с ним мудрость Конфуция и поможет его душе обрести иную обитель!
Вставая со стула, мой собеседник в знак уважения ко мне снял цилиндр и вышел, держа под мышкой свой зонтик.
Когда же я услышал стук хлопнувшей двери, кошмар мой рассеялся. Я выскочил в коридор. Кто-то весело разговаривал с мадам Маркес, но тут же входная дверь тихо прикрылась.
- Кто это только что вышел, дона Аугуста? - спросил я, весь в поту.
- Это Кабритинья, он пошел поиграть в картишки…
Я вернулся к себе в комнату: все, как обычно, было на своих местах. Фолиант лежал раскрытый на той же внушающей ужас странице. Я перечел ее: теперь написанное казалось мне старой добротной прозой нудного моралиста, а каждое слово - потухшим угольком.
Я лег спать, и мне приснилось, что я сижу в беседке буддийского монастыря где-то там, за Пекином, на границе Татарии, и слушаю чрезвычайно мудрые, благоухающие, как ароматный чай, и приятные речения живого Будды.
II
Прошел месяц. Между тем я, влача все то же жалкое существование, все так же служил своим каллиграфическим пером властям предержащим и все так же по воскресеньям восхищался удивительной способностью доны Аугусты выводить перхоть с головы лейтенанта Коусейро. Теперь для меня было совершенно очевидно, что в ту ночь, заснув над фолиантом, я увидел сон, смахивавший на "Искушение в пустыне", только более обыденное. И все же я, не отдавая себе в том отчета, стал интересоваться Китаем. Зачастил в агентство "Гавас", где всегда искал то, что теперь меня особенно волновало, а именно: известий из Срединной империи. Однако по всему было похоже, что ничего существенного в тех краях, где проживала желтая раса, не происходило. Агентство "Гавас" сообщало лишь о событиях в Болгарии, Боснии, Герцеговине и прочих подобных местах.
Постепенно я стал забывать о случившемся со мной загадочном приключении. А по мере того как мое душевное состояние приходило в равновесие, ко мне возвращались и мои прежние честолюбивые мечты, а мечтал я о директорском жалованье, о податливой груди Лолы и о бифштексах, конечно, более мягких и сочных, чем те, что подавались в пансионе доны Аугусты. Ведь и эти радости были недосягаемы, похожи на несбыточный сон суливший мне миллионы мандарина. И бесконечный караван моих мечтаний так и тянулся по монотонной пустыне моей жизни…
И вот как-то августовским воскресным утром я, уже полуодетый, с потухшей во рту сигарой, подремывал, лежа на своей кровати. Вдруг тихонько скрипнула дверь. Я приоткрыл сонные глаза и увидел около себя склоненную в услужливом поклоне лысую голову. Потом услышал взволнованно шепчущий голос:
- Сеньор Теодоро?.. Сеньор Теодоро, служащий Министерства Королевского двора?
Я медленно, опираясь на локоть, приподнялся и ответил, позевывая:
- Да, это я, сеньор, я.
Субъект согнулся в таком подобострастном поклоне, какой, должно быть, делают придворные короля Бобеша в его присутствии. Тот, кто стоял передо мной, был низенького роста и достаточно грузен, его седые бакенбарды касались отворотов люстринового пиджака, на носу поблескивали массивные золотые очки - он был воплощением порядка и дрожал с головы (сияющей лысины) до пят - ног, обутых в сапожки из телячьей кожи. Откашлявшись, он начал слегка заикаясь:
- У меня есть известия для вашей милости! Известия важные! Меня зовут Силвестре… "Силвестре Жулиано и Компания". Я к вашим услугам, ваше превосходительство. Эти важные известия прибыли с пароходом из Саутгемптона. Мы сотрудничаем с фирмой "Брито, Алвес и Компания" в Макао… Сотрудничаем с фирмой "Крэг энд Компани" в Гонконге… Аккредитивы прибыли из Гонконга…
Субъект задыхался от желания сказать все сразу, я его пухлая рука размахивала толстым конвертом с черной сургучной печатью.
- Естественно, - продолжал он, - ваше превосходительство осведомлены… Не осведомлены были мы… И замешательство наше вполне понятно… Но мы смеем надеяться, что ваше превосходительство не лишит нас своего расположения… Мы всегда вас глубоко чтили… ваше превосходительство - цвет добродетели, зерцало чести! Вот здесь аккредитивы на компанию "Беринг и братья" в Лондоне. Аккредитивы сроком на месяц на банк Ротшильда…
При этом звучном, как само золото, имени я, алчущий богатства, спрыгнул с кровати.
- Что это значит, сеньор? - закричал я.
А он, встав на цыпочки, продолжал размахивать конвертом и кричать еще громче:
- Здесь сто шесть тысяч конто, сеньор! Сто шесть тысяч конто, которые переведены на ваше имя, сеньор, в банки Лондона, Парижа, Гамбурга и Амстердама. Они к вашим услугам. Переведены из Гонконга, Шанхая, Кантона. Это - наследство мандарина Ти Шинфу!
Мне показалось, что земля задрожала под моими ногами, и на какой-то миг я закрыл глаза. Но тут же в озарении понял, что с этой самой минуты я вроде бы в какой-то мере воплощение сверхъестественного начала, что я заимствую от него силу и наследую его всемогущество. Нет, теперь я не мог себя вести как простой смертный и испытывать человеческие чувства и, убоявшись изменить предначертанное мне свыше, не пошел рыдать от радости на пышной груди мадам Маркес.
С той самой минуты я стал холодным и бесстрастным, как и подобает быть богу или дьяволу, и тут же, непринужденно подтянув штаны, сказал "Силвестре Жулиано и Компания" следующие слова:
- Прекрасно! Мандарин… этот мандарин, о котором вы сказали, поступил по-рыцарски. Мне известны побудившие его к тому причины - это дело семейное. Оставьте бумаги… Всего доброго.
"Силвестре Жулиано и Компания" удалился, все так же не разгибая спины, пятясь задом и глядя в пол.
Тут я распахнул окно настежь и, откинув назад голову, стал вдыхать, точно загнанная косуля, жаркий воздух…
Потом посмотрел вниз, на улицу, где между двумя рядами стоявших экипажей проходили только что вышедшие из церкви горожане. Мой взгляд бессознательно остановился вначале на женских прическах, потом на вспыхивающих металлическим блеском драгоценностях. И вдруг я почувствовал всепобеждающую уверенность, что в состоянии нанять все стоящие внизу экипажи как на час, так и на год, уверенность, что ни одна из идущих внизу женщин ни в чем мне не откажет и пойдет за мной по первому моему зову и что все мужчины в праздничных рединготах падут передо мной ниц, как перед Христом, Магометом или Буддой, если я на всех площадях Европы потрясу у них перед носом ста шестью тысячами конто!
Схватившись за подоконник, я зло рассмеялся, глядя на преходящее веселье этого зависимого от звонкого металла человечества, которое считало себя свободным и сильным, тогда как на самом деле в запечатанном черным сургучом конверте, что я держал в руках, была заключена первопричина их слабости и рабства! Вот уж тут мое воображение дало мне возможность мгновенно и разом насладиться и удовольствием, которое приносит роскошь, и радостью, которую дарит любовь, и независимостью, которая приходит с властью. Но следом пришло пресыщение: увидев весь мир у своих ног, я зевнул, как сытый лев.
Для чего мне все эти миллионы, если благодаря им я каждый день буду получать прискорбное подтверждение человеческой низости? Ведь нравственную красоту вселенной золото уничтожит, она исчезнет, развеется как дым! Мною завладела непонятная грусть. Я тяжело сел на стул и, закрыв руками лицо, горько заплакал.
Спустя какое-то время дверь в мою комнату приоткрылась и в нее заглянула одетая в праздничный черный шелк мадам Маркес:
- Мы ждем вас ужинать, недоносок!
Отрешившись от печальных мыслей, я тут же сухо ответил:
- Я не буду ужинать.
- Как знаете!
В этот самый момент я услышал треск пускаемого фейерверка и вспомнил, что было воскресенье, а следовательно, предстоял бой быков. И тут яркая, сверкающая и сладостно влекущая к себе картина предстала моему воображению: я сижу в ложе и смотрю бой быков, потом ужинаю с шампанским, потом оргия, похожая на посвящение в таинство! Я подбежал к столу, набил карманы аккредитивами на Лондонский банк и стремительно, точно преследующий добычу коршун, бросился на улицу. Мимо ехала пустая коляска. Я остановил ее, громко крикнув:
- На бой быков!
- Десять тостанов, сеньор!