В конце последней комнаты оказалась лакированная кленовая дверь с табличкой "Вход воспрещен", а за ней - еще одна комната с кондиционированным воздухом, где несколько немолодых женщин трудились над толстыми папками.
Вслед за Нуненом Рейнхарт направился к следующей двери.
- Письма,- бросил через плечо Нунен.- Пару тысяч мы тратим на разбор писем и еще пару тысяч на анализ общественного мнения. Много вы видели станций, где бы этим занимались?
Они очутились в кабинете с деревянными панелями и окнами до пола, выходившими на пустынную Канал-стрит. На стенах висели карты города и литографии со сценами морских боев войны 1812 года. Позади темного старинного стола стену занимали снимки игроков в гольф и поло с автографами, большие фотоснимки сцен из жизни травоядных в Африке и портрет интересного седеющего мужчины, снаряженного для сафари, в шляпе с опущенными полями и крапчатой лентой,- самого Бингемона. Много висело и фотографий киноактеров - частью обычные, рекламные, частью - снятые в более интимной обстановке, с Бингемоном. На всех были автографы и выражения дружеских чувств - от этого кабинет походил не то на модную парикмахерскую, не то на артистическое кафе.
Бингемон вошел сразу вслед за ними; когда они обернулись, он уже стоял посреди комнаты - одной рукой поправляя очки, другую протягивая для приветствия.
- Привет, Джек,- сказал он.
- Бинг,- сказал Джек Нунен,- это мистер Рейнхарт. Рейнхарт уже пожал протянутую руку, но, пытаясь ее отнять, ощутил некоторое противодействие, так что Джек Нунен успел выйти из комнаты, а он все еще стоял на середине ковра и держался за руки с Мэтью Т. Бингемоном.
- Садитесь, мистер Рейнхарт,- сказал Бингемон, отпуская его руку. Рейнхарт сел в кожаное кресло у стола и стал рассматривать хозяина. Это был чрезвычайно крупный человек в рубашке с короткими рукавами и неярком полосатом галстуке с приспущенным узлом. Ничто в нем не выдавало возраста, хотя волосы и были седые, почти белые. Лицо у него было свежее - гладкое и загорелое. Насколько Рейнхарт мог судить, он не принадлежал к тому типу, который можно было бы назвать "голливудским". Он ничем не походил на хваткого комиссионера. В его внешности и манерах сочетались элегантность горожанина с физической крепостью человека, живущего на свежем воздухе и втиснувшего себя с благодушной неохотой в городское платье. Рейнхарт отметил в нем исключительное, пугающее хладнокровие.
- Я прослушал вашу запись, Рейнхарт,- сказал Мэтью Бингемон,- и она мне весьма понравилась.
- Ясно,- сказал Рейнхарт.- Ясно.
- Очень точно отобрано и очень хорошо преподнесено. Рейнхарт закурил и скромно поклонился.
- Спасибо,- сказал он.
- Чувствуется здоровая и прочная конституционная основа. Это нечасто встретишь в молодом человеке.
Рейнхарт откинулся в кресле с видом вежливой заинтересованности. У него заболела спина.
- Видите ли, я довольно много занимался известиями... Бингемон любезно рассмеялся.
- Ну нет, этому вы не на радио научились. Как-нибудь вы мне расскажете о себе поподробнее. И у вас будет такая возможность - ваша сводка понравилась мне настолько, что я решил взять вас в штат.
- Очень рад,- сказал Рейнхарт.- Очень рад.
- Из того, что я слышал,- продолжал Бингемон, срывая очки молниеносным движением, которое Рейнхарт уже успел подметить,- я заключаю, что у нас с вами не может быть никакой неясности относительно того, почему вас берут. Но на всякий случай поясню. Прослушав вашу сводку, я был в состоянии представить себе картину в целом. Часть общей системы явлений. Если бы я слушал любую другую станцию и любой другой выпуск известий, она была бы смазана, правда?
Вы же ее видите и поэтому заставили увидеть меня.
- Общую систему явлений,- сказал Рейнхарт.- Да.
- Так называемым известиям мы, БСША, отводим весьма значительную роль. Потому что в явлениях есть система. Но ее трудно, очень трудно вскрыть, Рейнхарт. Каждый честный человек в нашей стране чувствует ее, не только на Юге - по всей стране. Он чувствует ее, там и сям он улавливает отдельные черты. Но есть и другие люди, чья цель - смазать эту картину. С нашей точки зрения они являются врагами.
- Так,- сказал Рейнхарт.- Так.
- А люди не могут ее понять потому, что они не ориентированы, не так ли? И наши усилия в большой степени направлены именно на то, чтобы дать им необходимую ориентацию.
- Разумеется,- с жаром подтвердил Рейнхарт.
- Ну что же, мистер Рейнхарт.- Рейнхарт встал.- Вы можете оказаться ценной находкой для станции. Я не вижу ничего, что могло бы помешать нашему сотрудничеству. Кроме, может быть, одного.
- Чего? - улыбаясь, спросил Рейнхарт.
- Вы можете недооценить серьезность наших задач. Если так... то боюсь, мы не сработаемся.
Они стояли посреди комнаты, глядя друг на друга.
- Да,- сказал Рейнхарт неожиданно для себя.
- Вы приняты с испытательным сроком,- сказал Мэтью Бингемон, отодвигая дверцу бара.- Вы пьете? - Он вынул из бара бутылку и два стакана.- Ну, за компанию?
Рейнхарт посмотрел на бутылку и на Бингемона.
- Рановато для меня,- произнес он с большой решительностью.
- Да? - сказал Бингемон.- А я выпью.
- Впрочем...- сказал Рейнхарт.- Благодарю вас. Только немного. Бингемон налил в оба стакана, Рейнхарт осторожно принял свой, поднял и выпил.
Едва проглотив виски, он понял, что это было ошибкой. Не успело еще разлиться по телу тепло, как мозг у него накренился, круто спикировал; стоя в полушаге от Бингемона, со стаканом в руке и расплывщимся в бессмысленной улыбке лицом, он тоже летел куда-то вверх ногами, по каким-то немыслимо закрученным спиралям, и там, внизу-он видел их все время,- вспыхивали желтые и красные огни. Сейчас же уходи,- сказал он себе.- Сейчас же".
Бингемон стоял, наблюдая за ним,- он еще не притронулся к своему стакану.
- Вам, кажется, не по себе, мистер Рейнхарт. Напрасно я так настаивал. Я вижу, вы действительно не привыкли к спиртному.
- Да,- сказал Рейнхарт.- Я мало пью.
- Вы можете прийти во вторник?
- А? - сказал Рейнхарт.
- Во вторник,- повторил Бингемон.- Приходите во вторник, в три часа. Для начала я думаю дать вам ночную музыкальную передачу - она идет в три часа. Вам надо записать ее во вторник вечером. С известиями, конечно.
- Хорошо,- сказал Рейнхарт,- во вторник, в три.
- Жалованье ваше, о котором вы из вежливости не спросили, будет девяносто долларов в неделю. Вначале я много не плачу, Рейнхарт; я не считаю это правильным. Однако я считаю, что за качество надо платить в любом деле, а потому обещаю вам сразу: вы будете получать гораздо больше, если мы поладим.
- Прекрасно,- сказал Рейнхарт, снова повернувшись к двери.
- Как вы отнесетесь к авансу?
- О,- сказал Рейнхарт,- хорошо.
- Банки, конечно, закрыты, и мои кассиры уже ушли. Не сочтете за обиду, если я вам заплачу из своего кармана? - Из простой жестяной коробки на столе он вынул пять двадцатидолларовых бумажек и вложил их в руку Рейнхарта.- Черт побери, ведь все равно им больше неоткуда взяться. Я рассматриваю это символически: каждый, кто у меня работает, так или иначе должен поддерживать со мной личные отношения. Я не верю в безличную организацию дела. Особенно такого, как у нас.
Рейнхарт положил деньги в бумажник и еще раз пожал Бингемону руку.
- Мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Бингемон,- сказал он.
- А мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Рейнхарт,- ответил Бингемон без малейшей иронии.
Рейнхарт прошел мимо женщин, сидевших над письмами, и стал спускаться по длинному маршу черной лестницы. Один раз ему пришлось остановиться, чтобы приноровить шаг к расположению и числу ступенек,- их что-то слишком много оказалось в слишком узкой лестничной клетке. Очутившись на улице, он обнаружил, что очень плохо переносит солнце.
"Поесть нужно",- подумал он, степенно шагая по Бейсин-стрит. Если удастся поесть и удержать пищу в желудке, то несколько стаканов пива выведут его из пике. Он вспомнил, что в бумажнике у него сто долларов.
Рыбный ресторан в Ибервилле был заполнен туристами, выглядевшими так, будто они явились прямо из церкви; Рейнхарт непринужденно вошел и заказал у стойки тарелку креветок и литровую бутылку пива. Он расплатился двадцатидолларовой бумажкой и следил зачарованным взглядом, как бармен отсчитывает сдачу.
Откуда-то из области пикирования и красных огней слышались напыщенные интонации и вкрадчивые переливы голоса, которые звучали на его сегодняшней пленке. Не было нужды прослушивать именно эту запись, подумал Рейнхарт, он достаточно часто слышал себя раньше. Правда, не в такой роли. Нет. Нелегкая роль для жаркого воскресного утра.
"Новый Рейнхарт,- подумал он,- прекрасный новый Рейнхарт со здоровой конституционной основой". Он мысленно оценил этого нового Рейнхарта, его отработанную дикцию, его спокойные, хорошие манеры, его остроносые туфли и костюм.
А почему бы и нет?
Голосом с магнитофонной ленты Рейнхарт обратился к бармену.
- Простите,- произнес он,- будьте так любезны - двойную порцию виски.
Бармен грустно улыбнулся.
- На улице,- сказал он,- такая жара. А вы еще крепкого хотите выпить - это после пива-то и креветок. Мне подумать об этом - и то было бы тошно.
- А вы знаете,- ответил Рейнхарт,- что последние семь лет я провел на Фернандо-По у западного побережья Африки?
Бармен поглядел на него; толстяк, вскрывавший у холодильного прилавка устрицы, перестал работать и повернулся.
- А на Фернандо-По вдвое жарче, чем в самый жаркий день в вашем городе Новом Орлеане.
- Да? - сказал бармен.
- Точно!-сказал Рейнхарт.- Это просто парализует. Жопу не отклеишь от стула - такая там жара.
Бармен нервно оглянулся на туристов в чистеньких летних костюмах - несколько семейных пар, которые тоже сидели у стойки и ели устрицы.
- Чуть-чуть потише,- сказал он, подавая виски.- Мне рассказывайте.
- Так вот,- продолжал Рейнхарт, величественно принимая стакан,- там, на Фернандо-По, в самое жаркое время дня мы шли на пляж, и великолепные гребцы-ашанти вытаскивали на берег свои долбленые лодки, приветствуя нас криками "Тумба! Тумба!", что означает,- он умолк, чтобы осушить стакан,- что означает на их мелодичном языке "Мир!". Вы ведь знаете, джаз родился у ашанти. У них врожденное чувство ритма.
- Не может быть,- снова оглянувшись, сказал бармен.
- Да, сэр, мы шли к ним, они вытаскивали из своих эбеновых лодок колоссальные количества креветок, и мы варили их в чугунных котлах и поедали десятками, с красным перцем, как Поль дю Шайю. А потом мы ложились на раскаленный песок, подставив раздувшиеся животы свирепому африканскому солнцу, и каждый выпивал по литру кукурузного виски.
- Господи, спаси и помилуй,- сказал бармен, отходя от него.
- Простите, будьте добры, еще стаканчик. Я праздную свое возвращение в христианский мир.
- Пусть этот будет последним, сэр,- сказал бармен. Рейнхарт выпил и увидел, что человек, вскрывавший устрицы, пристально на него смотрит.
- Тумба,- сказал он ласково.
- Так, значит, эти ашанцы нажрутся креветок, а потом выдувают по бутылке виски? - спросил вскрывавший устрицы.
- Да,- сказал Рейнхарт.- Чудеснейший народ.
- Да, это похоже на черномордых,- сказал тот, принимаясь за очередную устрицу.
Рейнхарт вскочил, его табурет отлетел к бару, но устоял.
- Черномордых! - закричал он.- Черномордых! Послушайте, я не могу быть клиентом заведения, где к людям иного цвета кожи применяют гнусные эпитеты!
Стало тихо. Бармен и официант подались к нему. Вскрывавший устрицы озирался с испугом. Еще кто-то в белом пиджаке сделал шаг к чистеньким туристам.
- Я либерал,- воскликнул Рейнхарт,- я не выношу этого бибопа.
Женщины встали и попятились от своих табуретов, их кавалеры переглянулись и выступили вперед.
- Хм, либерал! - сказал один из них, вытирая бумажной салфеткой рот. Рейнхарт увидел, что мужчины мелковаты. Он почувствовал смутное разочарование.
- Либерал! - взвизгнул Рейнхарт.- Да! Либерал! Декабрист! В глубине земли, под пластами грязи застывшей, лежит огромный колокол, братья,- на дне морском, где не колышутся волны; это мой колокол, братья, потому что я либерал.
- Сумасшедший,- тихо сказала одна из женщин.
- Ах, либерал? - сказал меньший из двух мужчин. Оба были очень бледны. Они все время старались встать между Рейнхартом и: женщинами. Рейнхарт почувствовал, что кто-то хватает его сзади за пиджак. Вскрыватель устриц двинулся к нему из-за прилавка со своим орудием в руке.
- Вон! - рявкнул кто-то.
- Моему мужу плохо,- заверещала женщина.
Мужчина в летнем костюме слабо ударил его по лицу; Рейнхарт засмеялся. Кто-то пытался завернуть ему руку.
- Мой костюм! - закричал, вырываясь, Рейнхарт.- Послушайте, мадам,- сказал он,- если упадет бомба, я надеюсь, что она упадет на вашу дрожащую попку! Я надеюсь, что она вмажет вас в кирпичную стену и вы ощенитесь жутким мутантом. Я либерал!
- Задержите, в полицию его,- сказал вскрыватель устриц.- Это же ненормальный!
Седой человечек в костюме официанта ударил Рейнхарта по затылку.
- Без полиции управимся,- сказал он.- Выгнать его - и все. Рейнхарт, странно обмякший, не в силах повернуть голову, плавно пролетел через дверь и врезался в борт "форда-фалкона".
- Близко не подходи к этому месту, скотина,- сказал ему старичок.
В два часа Джеральдина проснулась одна: Рейнхарт ушел на радиостанцию. Она встала с кровати, распахнула закопченные жалюзи, и ветер, напоенный запахом цветов и теплым солнечным светом, пахнул ей в лицо.
"Господи",- сказала она про себя с изумлением и отступила в темную глубину комнаты, чтобы закурить сигарету. Столько было в этом ветре неясных обещаний и весеннего колдовства, что сердце ее от неожиданности часто забилось; но через какую-нибудь минуту после пробуждения радость ушла, сменилась недоверием, горькой обидой и, наконец, отчаянием.
- Гадство,- произнесла Джеральдина и погасила сигарету о прожженный край тумбочки. Ей предстоял мучительный день. Небо над грязным коньком соседней крыши было безжалостно-синее, как... Небеса.
Надев бумажные брюки, белую блузку и купленный позавчера дешевый черный дождевик, она отправилась в закусочную напротив. Улицу она переходила потупясь и куталась в плащ, словно лил дождь. "Должен скоро прийти,- думала она,- его не продержат там целый день". Сегодня он был ей особенно нужен.
В закусочной она купила журнал, взяла бутерброд с яичницей и кофе. Она заняла место у окна, откуда был виден вход в гостиницу,- но он не возвращался.
Она вспомнила, что в нескольких кварталах от гостиницы видела парк, где были скамейки под магнолиями, и, допив вторую чашку коре, вышла из закусочной на Версаль-стрит, искать этот парк.
Пройдя два квартала, она увидела парк - между почтамтом на площади Лафайета и первым рядом складов, тянувшихся до причалов Хонстанс-стрит. В парке стоял бронзовый генерал, и из запекшейся бурой земли между сухими прошлогодними стеблями пробивалась удивительно яркая и сочная свежая травка. Узловатые магнолии у асфальтовой дорожки наполняли воздух запахом своих цветов. На легких железных скамейках с завитушками по двое и по трое сидели старики; обнажая в беззвучном смехе темные зубы, они согласно кивали головами; мятые кошельки под подбородками нависали на желтые уголки крахмальных воскресных воротничков. Было тихо, гак тихо, что слышалось шуршание шин на уклоне дороги в полумиле от парка и шум самоходных барж на реке. Детей не было.
Она села на первую скамейку и начала читать журнал. Потом положила журнал рядом с собой и закрыла глаза.
Вдруг она встрепенулась. Солнце светило ярко, ветер колыхал траву, застывшие тени стариков чернели на газоне. Она встала и быстро пошла из парка к гостинице "Рим". Он должен был вернуться - пятый час,- пора ему вернуться. Уже заснул, наверно, в кресле или тянет виски! В волнении она зашагала быстрее: как она ни сопротивлялась, коварный день снова заразил ее надеждой.
Перед дверью она помедлила, приводя в порядок волосы, потом повернула ключ и вошла. Его не было.
- Гадство,- сказала она. В разочаровании она опустилась на кровать, свесив руки.- Ох, гадство.- В окно лился солнечный свет; доносились звуки с реки, чириканье воробьев.
Она подошла к стенному шкафу: вещи его были на месте - и чемодан, и утюг. Черт возьми, какой ему смысл так удирать? А может, он не сбежал?
Джеральдина снова села на кровать, с гримасой откинулась на подушки, зажав ладонями уши. Зачем ему так удирать - в этом нет никакого смысла. И что он за человек, этот Рейнхарт?
"Опять ищешь, к кому бы прилепиться,- сказала она себе,- дура. Держишься за него, а даже не знаешь, кто он такой".
"Но ведь надо же за кого-то держаться,- подумала она.- А не будешь - тебя смоет к чертовой матери, унесет на край света, и станешь пылью, опилками, будут плевать на тебя, вытирать об тебя ноги".
- Черт возьми, Рейнхарт,- проговорила она в пустой комнате,- меня ведь затопчут, дружок.
Она легла на кровать и все думала о том, как ее смоет и понесет, пока за окном и в комнате не стемнело. Когда она поднялась, над соседней крышей уже висели звезды - Большая Медведица, Полярная,- и, глядя на них, она почему-то вспомнила человека с медным кастетом и как он ее назвал; она даже знала, почему вспомнила - из-за отца. Стоило ей подумать об этом человеке, как тут же вспомнился отец. "Господи, как нехорошо,- подумала она,- почему это они вспоминаются вместе?" Она подошла к окну, высунулась и вдыхала ночной воздух, пока медный привкус во рту и голос человека с кастетом не превратились в отца; она посмотрела на звезды, и он возник перед нею: худой, в морщинах, хотя он помнился ей не старым; крепкий его дух, в котором она с годами признала запах виски и пива - шахтерского ерша; щетина на щеках; голос, рассказывающий о звездах. Ей казалось, что однажды вечером она стояла с ним и смотрела на звезды. Но она не была в этом уверена. ("Маленькая,- назвал ее человек с кастетом.- Маленькая".) Она смотрела на небо, пока не задрожали ноги от первого рыдания, вырвавшегося изнутри,- и мозг ее как будто покатился на роликах, все быстрее, быстрее, сходя с дорожки. Тут она поняла, что это будет значить для нее - сломаться, поплыть по течению: конец всему, конец заботам, как если бы у Коряги был пистолет в тот вечер в Порт-Артуре.
Она вспомнила с облегчением, что скоро пора на работу, зажгла свет, умылась, причесалась и застелила кровать. Потом вынула из стенного шкафа веник и совок и стала медленно и тщательно выметать из углов, собирать окурки, затирать пятна от пролитого виски около кровати. Потом надела плащ и пошла по пустой улице к автобусной остановке на углу Канал-стрит.
Всю ночь она заставляла себя думать только о работе, пока ряды бутылей с жидким мылом, залитые гнетущим светом флюоресцентных ламп, чуть не загипнотизировали ее. В перерыве работницы обсуждали свои разводы и бывших мужей; Джеральдина не принимала участия в разговоре. Она взяла два сандвича вместо одного: с тех пор как она вышла из дому, во рту у нее не было ни крошки.