- О, никто, конечно, никто! - ответил Холгрейв со смехом. - Только странен и непостижим этот мир! Чем больше я в него всматриваюсь, тем больше он меня озадачивает. Мужчины, женщины, дети - все мы такие странные создания! Невозможно быть уверенным, что знаешь человека, и угадать, кем он был, по тому, кем он кажется. Судья Пинчон, Клиффорд - что за головоломка! Чтобы разгадать ее, нужна такая созерцательная симпатия, какой одарена только молодая девушка. Я простой наблюдатель, я никогда не обладал созерцательностью, я только пронырлив и зорок, и потому совершенно уверен, что заблуждаюсь.
Вслед за этим художник сменил тему разговора. Фиби и он были оба молоды. Несмотря на все прошлые испытания, он не совсем утратил этот прекрасный дух юности, который делает мир таким же блистательным, каким он был в первый день творения. Холгрейв рассуждал о старости мира, но в самом деле чувствовал совсем иное: он смотрел на мир как на нежного юношу, который не перестает подавать надежду на дальнейшее развитие. В нем было это чувство, это внутреннее предвидение - без которого молодому человеку лучше вовсе не рождаться, а возмужалому лучше умереть, нежели потерять его, - чувство, что мы не осуждены вечно тащиться по старой, дурной дороге, что мы совершенствуемся, идем к лучшему. Холгрейву казалось, как, без сомнения, казалось, полному надежд юноше каждого столетия, что именно в его век человечество освобождается от своих немощей и начинает свою жизнь сначала.
В главном своем убеждении - что наступят для человечества лучшие времена, - художник, конечно, был прав. Ошибка его состояла в предположении, что его век способен сменить изношенную одежду древности на новый костюм разом, вместо того чтобы постепенно подновлять ее заплатками, а прежде всего в том, что Холгрейв воображал, будто без его участия не могло совершиться ничего ведущего к великим последствиям. Этот энтузиазм, проступающий сквозь его внешнее спокойствие, позволял ему оставаться юным и придавал величие его стремлениям, а когда, с опытом, мысли неизбежно изменятся, это совершится без сильного потрясения. Художник сохранит веру в высокое предназначение человека и, может быть, будет любить его тем сильнее, что убедится в его бессилии, а заносчивая самоуверенность, с которой он начал жизнь, перейдет в более смиренное убеждение, что человек лучшими своими усилиями строит какой-то сон и что один Бог творит действительность.
Холгрейв читал очень мало, и то только проездом по пути жизни. Он считал себя мыслителем и в самом деле имел способности мыслителя, но, будучи вынужден сам прокладывать себе дорогу, он еще только достиг той отправной точки, с которой человек образованный начинает мыслить. Истинное достоинство его характера состояло в глубоком осознании внутренней силы, при котором все превратности судьбы казались лишь сменой костюмов; в этом энтузиазме, который сквозил во всем, за что он принимался; в честолюбии, скрытом в благородных побуждениях, но тем не менее способном превратить его из теоретика в деятеля в каком-нибудь практическом предприятии.
Трудно было бы предначертать, как сложится его карьера. В Холгрейве проявлялись такие качества, благодаря которым он при определенной доле везения легко мог бы получить один из призов мира. Но ожидать этого было бы неверно до смешного. Почти на каждом шагу мы встречаем молодых людей одних с ним лет и пророчим им в душе чудесное будущее, но потом, увы, не слышим о них ничего подобного.
Но пускай Холгрейв останется для нас таким, каким мы и нашли его в эти замечательные послеобеденные часы в беседке сада. Приятно смотреть на молодого человека, столь полного веры в себя, одаренного, судя по всему, удивительными способностями и совершенно не сломленного тем множеством испытаний, которым он подвергался, и особенно приятно наблюдать за его дружеской беседой с нашей Фиби. Едва ли она была права, считая его холодным человеком, если же и была, то теперь он сделался теплее. Совершенно непреднамеренно она сделала этот сад его любимым местом на свете. Считая себя человеком проницательным, художник думал, что он в состоянии видеть Фиби насквозь и читать ее, как детскую повесть. Но такие прозрачные с виду натуры часто оказываются глубже, чем кажутся; этот булыжник на дне источника гораздо дальше от нас, нежели мы думаем. Поэтому Холгрейв, что бы он ни думал о способностях своей собеседницы, увлекался ее молчаливой прелестью и изливал перед ней свою душу так, как перед самим собой. Если бы вы посмотрели на него сквозь решетку садовой ограды, вы бы наверняка предположили, что он влюблен в молодую девушку.
Наконец, Фиби спросила художника, как он познакомился с ее кузиной Гепзибой и с чего ему вздумалось поселиться в печальном, старом доме Пинчонов. Не отвечая прямо на ее вопрос, он оставил будущее, которое до сих пор было темой его рассуждений, и заговорил о влиянии прошлого на настоящее.
- Неужели мы никогда не отделаемся от влияния прошлого? - воскликнул он воодушевленным тоном. - Оно лежит на настоящем, как труп какого-то великана!
- Я совсем этого не замечаю, - произнесла Фиби.
- Как не заметить? - сказал Холгрейв. - Мы во всем зависим от людей несуществующих. Мы читаем книги мертвых людей, мы смеемся над шутками мертвых людей и плачем от их пафоса; мы больны болезнями мертвых людей, физическими и нравственными. Что бы мы ни задумали сделать по собственному усмотрению, холодная рука мертвого человека вмешивается в наши замыслы. Посмотрите куда хотите, вы везде встретите бледное, неумолимое лицо мертвеца, от которого леденеет сердце. И сами мы станем мертвыми, прежде чем скажется наше влияние на мир, который будет уже не нашим миром, а миром другого поколения… Я должен сказать также, что мы живем в домах мертвых людей, как вот, например, в Доме с семью шпилями!
- А почему же нам не жить в нем, - спросила Фиби, - если нам здесь удобно?
- Какое удобно! - воскликнул Холгрейв. - Разве здорово жить в этой куче почерневших бревен, на которых от сырости проступил зеленый мох? В этих мрачных, низких комнатах? В этих грязных стенах, на которых как будто остался осадок дыхания людей, живших и умерших здесь в недовольстве судьбой и горе? Этот дом следует очистить…
- Зачем же вы живете в нем? - осведомилась Фиби немного ехидно.
- О, я занимаюсь здесь своей наукой, - ответил Холгрейв. - Не по книгам, впрочем. Дом этот в моих глазах является выражением прошлого, против которого я сейчас ораторствовал. Я живу в нем временно, чтобы лучше узнать его. Кстати, слышали ли вы когда-нибудь историю колдуна Моула? Знаете, что произошло между ним и вашим предком?
- Да, я слышала об этом, - кивнула Фиби. - Очень давно, от моего отца, а раза два и от кузины Гепзибы - за тот месяц, что я живу здесь. Она, кажется, думает, что все бедствия Пинчонов произошли от этой ссоры с колдуном, как вы его называете. Да и вы, мистер Холгрейв, тоже как будто так считаете. Странно, что вы верите в такую нелепость, а отвергаете многое, что гораздо достойнее доверия.
- Да, я верю этому, - ответил художник серьезно. - Впрочем, не из предрассудков, а на основании несомненных фактов. В самом деле, под этими семью шпилями, на которые мы теперь смотрим и которые старый полковник Пинчон выстроил для своих счастливых потомков, - под этой кровлей с самого начала не прекращались страдания, родственная вражда, странные смертные случаи, невыразимые несчастья, здесь царили угрызения совести, обманутые надежды, мрачные подозрения. И все эти бедствия произошли от одного безумного желания старого пуританина добиться благосостояния неправыми средствами.
- Вы говорите слишком бесцеремонно о моих предках, - сказала Фиби, сама не зная, обижаться ей или нет.
- Я говорю здравые мысли здравому уму! - возразил Холгрейв с жаром, которого Фиби не замечала в нем прежде. - Все именно так и есть, как я говорю! Виновник бедствий вашей родни будто бы до сих пор бродит по улицам - по крайней мере, бродит его точная копия - со своей жалкой мечтой. Вы не забыли о моем дагеротипе и его сходстве со старым портретом?
- Какой вы в самом деле странный! - воскликнула Фиби, глядя на Холгрейва с удивлением и смущением.
- Да, я порядком странен, это я и сам знаю, - подтвердил художник. - Но виной тому ваши предки. Их история запала мне в душу с тех самых пор, как я здесь поселился. Чтобы как-нибудь от нее освободиться, я обратил в легенду одно происшествие в жизни Пинчонов, о котором узнал случайно, и намерен напечатать его в журнале.
- А вы пишете для журналов? - спросила Фиби.
- Неужели вы до сих пор не знали? Вот какова литературная слава! Да, мисс Фиби Пинчон, в числе множества моих удивительных умений, я обладаю и талантом писать повести. Не хотите ли послушать меня?
- Охотно, если ваша легенда не очень длинна, - ответила Фиби и прибавила, смеясь: - И не очень скучна.
Так как художник не мог сам ответить на этот последний вопрос, он вынул из кармана свою рукопись и начал читать при последних лучах солнца, золотивших семь шпилей.
Глава XIII
Элис Пинчон
"Однажды достопочтенный Джервис Пинчон прислал слугу к молодому плотнику Мэтью Моулу, чтобы тот немедленно явился в Дом с семью шпилями.
"Зачем я понадобился твоему господину? - спросил плотник у негра, слуги мистера Пинчона. - Разве в доме что-то сломалось? Такое может быть, только мой отец не виноват: он на славу построил дом. Я читал надпись на памятнике старого полковника не далее как в прошлую субботу и рассчитал, что дом стоит уже тридцать семь лет. Немудрено, если нужно починить где-нибудь кровлю…" - "Не знаю, чего хочет господин, - ответил негр Сципион. - Дом очень хороший, видно, так думал и старый полковник Пинчон, иначе к чему старику бродить да пугать бедного негра?" - "Ну, ладно, приятель Сципион, скажи своему господину, что я иду, - сказал плотник, смеясь. - Ему не найти лучшего мастера. Так в доме нечисто, а? Но как выжить привидение из семи шпилей? Если даже полковник и присмиреет, - прибавил он сквозь зубы, - так мой старый дед, колдун, наверняка не оставит в покое Пинчонов, пока будут держаться стены их дома".
"Что ты ворчишь там себе под нос, Мэтью Моул? - спросил Сципион. - И чего ты смотришь на меня так косо?" - "Ничего. Ты думаешь, что на тебя никто не должен косо глядеть? Ступай, скажи своему господину, что я иду, а если встретишь мисс Элис, его дочь, так передай ей от Мэтью Моула низкий поклон. Она вывезла из Италии смазливое личико - смазливое, нежное и гордое - эта Элис Пинчон".
"Он говорит о мисс Элис! - думал Сципион, возвращаясь к своему господину. - Ему, видно, делать больше нечего, как только таращить на нее глаза!"
Нужно сказать, что этого молодого плотника Мэтью Моула мало кто понимал и любил в городе - не потому, впрочем, что о нем известно было что-нибудь предосудительное, и не потому, что он считался плохим и ленивым мастером. Отвращение (именно отвращение), с которым многие на него смотрели, было отчасти следствием его собственного характера и поведения, а отчасти передалось ему по наследству.
Он был внуком Мэтью Моула, одного из первых поселенцев города, прославившегося своим колдовством. Этот старик был казнен вместе с другими, подобными ему, но у народа остался суеверный страх, и многие были уверены, что эти мертвецы, наскоро брошенные в землю, способны подниматься из своих могил. В особенности толковали о старом Мэтью Моуле, который будто бы с такой же легкостью вставал из своей могилы, как обыкновенный человек с постели. Этот злой чародей, которого виселица, по-видимому, совсем не исправила, бродил ночами по дому, называемому Домом с семью шпилями, к хозяину которого он имел претензию. Дух, как видите, с упорством, которое было отличительной чертой живого Мэтью Моула, настаивал на том, что он - законный владелец места, где был построен дом. Он требовал, чтобы упомянутый поземельный доход с того самого дня, когда начали рыть погреб, был выплачен ему сполна, или же отдан сам дом; в противном случае он, мертвец, будет вмешиваться во все дела Пинчонов и причинять им вред даже по прошествии тысячи лет после его смерти. История, пожалуй, нелепая, но она не казалась невероятной тем, кто помнил, каким непоколебимым упрямцем был этот старик Мэтью Моул.
Внук колдуна, молодой Мэтью Моул, по общему мнению, унаследовал некоторые из подозрительных качеств своего предка. Странно сказать, сколько нелепых толков ходило в народе об этом молодом человеке. Говорили, например, что он может вторгаться в сны других людей. Одни утверждали, что глаза Моула обладают невероятной силой, благодаря которой он умеет проникать в умы людей; другие - что он может заставить любого думать по своему или, если ему угодно, послать человека к своему деду на тот свет; еще некоторые уверяли, что Моул одним взглядом способен уничтожить урожай хлебов и высушить ребенка, как египетскую мумию. Но больше всего молодому плотнику вредили во мнении общества врожденная осторожность и суровость характера, а также то, что он удалялся от церкви, навлекая на себя подозрения в еретических идеях.
После того как Сципион передал Моулу требование мистера Пинчона, плотник окончил небольшую работу, которую делал в то время, и отправился в Дом с семью шпилями. Это замечательное здание, несмотря на свою несколько устарелую архитектуру, было все еще одним из лучших городских домов. Тогдашний его владелец, Джервис Пинчон, однако же, не любил, как поговаривают, этот дом из-за тяжелого впечатления, произведенного на него в детстве внезапной смертью деда: тогда, подбежав к полковнику, чтобы взобраться к нему на колени, он заметил, что старый пуританин мертв. Повзрослев, мистер Пинчон посетил Англию, женился там на богатой леди и потом провел несколько лет отчасти на родине своей матери, а отчасти в разных городах Европейского материка. В этот период наследственный дом был предоставлен в распоряжение одного родственника, который взял на себя обязанность сохранять его в первоначальном виде. Это обещание выполнялось им так хорошо, что теперь, приближаясь к дому, плотник не замечал в нем никаких признаков повреждения. Семь шпилей стремились вверх, гонтовая крыша была непроницаема для дождя, а блестящая штукатурка покрывала стены и сверкала в лучах октябрьского солнца так, как будто была положена всего неделю назад.
С первого взгляда было заметно, что дом населяет большое шумное семейство. Через ворота въехал на задний двор большой воз с дровами; дородный повар стоял у боковой двери и торговался с селянином о цене на несколько привезенных им в город индеек и кур. Время от времени горничная выглядывала из окна нижнего этажа. А в открытом окне второго этажа видна была склонившаяся над горшками прелестных чужеземных цветов молодая леди, тоже чужеземная и столь же прелестная. Ее присутствие сообщало невыразимое очарование всему зданию.
На переднем шпиле находились солнечные часы. Плотник, подойдя ближе, поднял голову и посмотрел на них. "Три часа! - сказал он сам себе. - Отец говорил, что эти часы были поставлены незадолго до смерти полковника. Как верно показывают они время тридцать семь лет!"
Простому ремесленнику, как Мэтью Моул, приличнее было бы явиться по зову джентльмена на задний двор, где обыкновенно принимали слуг и рабочих, или по крайней мере пройти через боковую дверь, куда пускали торговцев, но плотник был горд по натуре своей, а в эту минуту, сверх того, ощущал в сердце горькую обиду, потому что, по его мнению, огромный дом Пинчонов стоял на земле, которая должна была принадлежать ему. На этом самом месте, возле источника свежей, прекрасной воды, его дед повалил несколько сосен и срубил себе хижину, в которой родились его дети, и полковник Пинчон вырвал право на владение этой землей только из окостеневших рук. Итак, молодой Моул подошел прямо к главному входу и застучал так громко железным молотком, как будто сам старый колдун стоял у порога.
Сципион поспешил на стук и изумленно вытаращил глаза, увидев перед собой плотника.
- Боже, помилуй нас! Что за важная персона этот плотник! - проворчал про себя негр.
- Ну, вот и я! - сказал сурово Моул. - Где твой господин?
Когда он вошел в дом, из одной комнаты второго этажа неслась приятная меланхолическая музыка. То слышны были клавикорды, которые Элис Пинчон привезла с собой из-за моря. Прелестная Элис посвящала большую часть своего досуга цветам и музыке, хотя цветы, как всегда, быстро увядали, а ее мелодии часто бывали печальны. Она воспитывалась в иностранных государствах и не могла любить новоанглийского образа жизни.
Так как мистер Пинчон ждал Моула с нетерпением, то Сципион, не теряя времени, провел к нему плотника. Комната, в которой сидел этот джентльмен, была так называемой приемной, обращенной окнами в сад. Она была обставлена новомодной и дорогой мебелью, преимущественно вывезенной мистером Пинчоном из Парижа; пол был покрыт ковром (роскошь в то время необыкновенная), так искусно и богато вытканным, как будто он состоял из живых цветов. В одном углу стояла мраморная статуэтка обнаженной женщины. Несколько портретов, старых с виду, висело на стенах. Возле камина стоял большой прекрасный шкаф красного дерева, купленный мистером Пинчоном в Венеции. В этом шкафу он хранил медали, древние монеты и разные мелкие и дорогие редкости, собранные им во время путешествий. Однако же, несмотря на все эти разнообразные украшения, в глаза бросались первоначальные особенности комнаты - низкий потолок с перекладинами и старинная печка с голландскими изразцами. Это как бы символизировало ум, снабженный иноземными идеями и искусственно утонченный, но не ставший оттого ни шире, ни изящнее.
Два предмета казались не на своем месте в этой прекрасно убранной комнате. Один - большая карта, или план земель и лесов, начерченный, по-видимому, уже довольно давно, почерневший от дыма и засаленный кое-где пальцами. Другой - портрет сурового старика в пуританском костюме, написанный грубой, но смелой кистью.
У маленького столика, перед горящими углями, сидел мистер Пинчон и пил кофе - привычка, которую он приобрел во Франции. Это был очень красивый мужчина средних лет, в парике с длинными локонами. Кафтан его был из синего бархата, с галунами по обшлагам и вокруг петель, а камзол сверкал золотым шитьем. Когда Сципион ввел плотника, мистер Пинчон немного повернулся, но потом продолжил медленно пить кофе, не обращая внимания на гостя, за которым посылал. Он не намерен был оскорбить плотника - он покраснел бы от такого поступка, - ему просто не приходило в голову, что человек в положении Моула мог ожидать от него учтивости. Плотник, однако же, подошел прямо к камину и встал перед мистером Пинчоном.