– По-моему, есть одна португалка, если не обманываюсь, – вглядевшись, ответил Билхем. – А вот турчанок я точно видел.
Стрезеру это показалось странным и захотелось отдать должное дамам.
– Среди них, этих дам, кажется, царят мир и согласие.
– О, на близком расстоянии оно виднее. – Но поскольку близкого расстояния Стрезер явно побаивался, хотя всей душой был за мир и согласие, Крошка Билхем продолжал: – Плохой мир, знаете, лучше доброй ссоры. Впрочем, если вам так угодно, это говорит лишь о том, что вы себя не исчерпали. Но вы всегда попадаете в точку, – любезно добавил он, – схватываете на лету.
Комплимент пришелся Стрезеру по душе – он даже расчувствовался.
– Ну-ну, не расставляйте мне ловушек! – весьма беспомощно попытался он отбиться.
– Впрочем, – продолжал молодой человек, – наш хозяин на редкость к нам расположен.
– К нам, американцам, вы имеете в виду?
– О нет, такого у него и в мыслях не бывает. Вся прелесть этого дома, что здесь не слышишь ни слова о политике. Мы о ней не говорим. Я имею в виду – с этими злосчастными юнцами. Тем не менее здесь всегда так же чарующе, как сегодня: словно в самой атмосфере есть нечто такое, благодаря чему наше ничтожество не выходит наружу. И это отодвигает нас назад – в прошлый век.
– Боюсь, – сказал, улыбаясь, Стрезер, – меня это скорее выдвигает вперед – и еще как вперед.
– В следующий век? Ну это, вероятно, потому, – возразил Билхем, – что вы обретаетесь в позапрошлом.
– В предшествовавшем прошлому? Благодарю вас! – рассмеялся Стрезер. – Стало быть, попроси я вас представить меня кому-либо из дам, мне, как экземпляру века рококо, вряд ли можно рассчитывать на их благосклонность.
– Напротив, они в восторге – мы все здесь в восторге – от рококо, и где еще найдешь для него лучший антураж, чем эта вилла, сад и все такое прочее. Многие из здесь присутствующих, – Крошка Билхем улыбнулся и обвел глазами гостей, – коллекционеры. Вы будете нарасхват.
На мгновение услышанное вновь повергло Стрезера в размышление. Вокруг мелькало немало лиц, которые он не взялся бы аттестовать. Очаровательные? Или всего лишь странные? И без разговоров о политике он угадывал среди гостей поляка, если не двух. В итоге он вдруг разразился вопросом, который гвоздем засел у него в голове с того момента, когда Билхем к нему присоединился:
– Скажите, а мадам де Вионе с дочерью уже здесь?
– Пока я их не видел, но мисс Гостри прибыла. Она в комнатах, любуется достопримечательными вещицами. Сразу видно, коллекционерка! – добавил Билхем без тени осудительности.
– О да, она – страстный коллекционер, и я знал, что она здесь будет. А мадам де Вионе тоже собирательница коллекций? – вернулся Стрезер к интересующему его объекту.
– И еще какая! Кажется, чуть ли не знаменитая. – И, произнеся это, молодой человек быстро перехватил взгляд Стрезера. – Я случайно узнал от Чэда, с которым виделся нынче вечером, что она с дочерью вчера вернулась в Париж. Чэд до последнего момента не был в этом уверен. Стало быть, сегодня, – продолжал Крошка Билхем, – если они здесь, их первый по возвращении выезд в свет.
Стрезер мгновенно мысленно взвесил эти сведения:
– Так Чэд вечером вам об этом сказал? Мне он по пути сюда ничего не сказал.
– А вы его спрашивали?
Вопрос был не в бровь, а в глаз.
– Откровенно говоря, нет.
– Вот видите, – заявил Крошка Билхем. – А вы ведь не тот человек, кому легко рассказать то, чего он не хочет знать. Зато, признаюсь, легко, даже приятно, – милостиво добавил он, – рассказывать о том, что вас интересует.
Стрезер взглянул на него, проявляя терпимость, равную разве его сообразительности.
– Не этим ли глубоким доводом вы руководствовались, когда сами так упорно молчали – насчет сих дам?
Крошка Билхем проверил глубину своего довода:
– Я не молчал. Я сказал вам о них позавчера, когда мы пережидали в кафе после чая у Чэда.
Стрезер сделал следующий виток:
– Стало быть, они и есть "чистая привязанность"?
– Все, что могу утверждать, – так считают. Но разве этого недостаточно? Что, кроме суетной видимости, известно даже умнейшему из нас? Мой совет, – подчеркнуто ласковым голосом произнес молодой человек, – не пренебрегайте суетной видимостью.
Стрезер охватил взглядом более широкий круг гостей, и то, что увидел, переводя взгляд с одного лица на другое, углубило значение сказанного ему молодым другом.
– И отношения у них… хороши?
– Бесподобны.
Последовала пауза.
– Муж умер? – спросил Стрезер.
– Нет, слава Богу, жив.
– О, – сказал Стрезер и, так как Билхем рассмеялся, добавил: – Что же тут хорошего?
– Вы сами увидите. Все, как говорится, налицо.
– Чэд влюблен в дочь?
– Именно.
– Так в чем же препятствие? – удивился Стрезер.
– Ну… не все же, как вы и я… наших высоких, смелых понятий…
– Особенно моих! – воскликнул Стрезер каким-то странным тоном. – То есть, вы хотите сказать, их не устраивает Вулет?
– Видимо, это как раз то, что вам надлежит выяснить? – улыбнулся Билхем.
Благодаря последней фразе, долетевшей до слуха мисс Бэррес, наши собеседники вошли в соприкосновение с этой примечательной особой, которая уже успела привлечь внимание Стрезера: он впервые видел, чтобы на званом вечере дама прогуливалась совершенно одна. Оказавшись невдалеке и кое-что улавливая, она уже обронила несколько слов, а сейчас, вновь приставив к глазам свой лорнет на длинной ручке – все ее забавное и служащее ей забавой достояние, – произнесла:
– Бедный мистер Стрезер! Воображаю, сколько и на скольких вам приходится здесь оборачиваться! Надеюсь, вы не скажете, что я не помогаю вам чем могу. Мистер Уэймарш пристроен. Я оставила его в доме с мисс Гостри.
– Вот так, – воскликнул Билхем, – так мистер Стрезер принуждает милых дам работать на себя! И уже норовит запрячь следующую: напустить – видите, каков? – на мадам де Вионе.
– Мадам де Вионе? Ой-ой-ой! – протянула мисс Бэррес с великолепным крещендо. В этом "ой-ой-ой", как понял наш друг, крылось много больше, чем улавливал слух. Уж не разыгрывают ли его, стремясь заставить все принимать всерьез? Он, во всяком случае, завидовал способности мисс Бэррес этого не делать. С ее манерой чуть вскрикивать, бурно протестовать, быстро узнавать, с ее движениями, похожими на судорожные рывки какой-то ярко оперенной всеядной птицы, она, казалось, воспринимала жизнь как тесно уставленную витрину. Она высматривала и отбирала, и вы явственно слышали, как ее черепаховый лорнет, указывая, постукивает по стеклу. – Спору нет, кто из нас не нуждается в опеке; только я рада, что на меня ее не возлагают. Каждый, несомненно, так и начинает, а потом вдруг оказывается, что она уже не нужна. Это дело слишком обременительное, слишком трудное. Иногда только диву даешься, как люди, – продолжала она, обращаясь к Стрезеру, – не чувствуют таких вещей – то есть не чувствуют своего потолка. Совершенно не чувствуют. И бьются с таким упорством, наблюдать за которым, право, весьма поучительно.
– Да, – вставил Билхем, демонстрируя неодобрение, – и чего в итоге мы достигаем? Мы опекаем вас и остерегаем, когда даем себе труд остерегать. Но при этом ничего не добиваемся.
– О, что до вас, мистер Билхем, – сказала она, и, словно сердясь, стукнула по стеклу, – вы тут не стоите и гроша! Являетесь с целью обратить дикарей – да-да, я знаю, вы воистину пытались, я ведь помню – а дикари обращают вас.
– О нет! – горестно признался молодой человек. – До этого они не дошли. Они просто – эти каннибалы! – меня съели: обратили меня, если вам угодно, но обратили в пищу. Я теперь – лишь обглоданные кости христианина.
– Вот-вот! Только, – и мисс Бэррес вновь отнеслась к Стрезеру, – пусть это вас не обескураживает. Вы прорветесь, и достаточно скоро, но, естественно, у вас будут трудные минуты. Il faut en avoir. Мне всегда будет интересно с вами, пока вас на все это будет хватать. И я скажу вам, кого надолго хватит.
– Уэймарша? – Он уже угадал.
Она рассмеялась: с каким испугом он это произнес!
– Уэймарш даже мисс Гостри не поддается: великое свойство – ничего не понимать. Он бесподобен, ваш друг.
– О да, – согласился Стрезер. – Кстати, он ни словом не обмолвился мне, что приглашен сюда, – сказал только, что у него деловое свидание, но так мрачно, словно идет на свидание с виселицей. А потом, молча и тайно, появляется здесь вместе с вами. Вы это называете "надолго хватит"?
– Надеюсь, что так! – заявила мисс Бэррес. – Впрочем, ко мне он лишь снисходит. И ничего не понимает – ни грана. Ужасно мил. Бесподобен, – повторила она.
– Фигура из Микеланджело, – довершил ее мысль Крошка Билхем. – Вот уж кому обеспечен успех! Этакий Моисей, сошедший с потолка на пол, – огромный, необоримый и при всем том мобильный.
– Именно – если под "мобильный", – подхватила мисс Бэррес, – вы подразумеваете, как он выглядит, сидя в карете. До чего же он смешон рядом со мной в своему углу; у него вид какого-то… какого-то иностранного светила, en exil, так что прохожие оборачиваются – ужас как забавно, смотрят, кого я там с собой вожу. Я показываю ему Париж; чего только не показываю, а он и бровью не ведет. Точно индейский вождь из романа, который, прибыв в Вашингтон к Великому Отцу, стоит перед ним задрапированный в шерстяное одеяло, не подавая признаков жизни. Право, мне впору считать себя Великом Отцом: так он со мной держится. – Это сравнение с высокой особой показалось ей очень удачным: оно так соответствовало ее характеру! И она тут же объявила, что намерена впредь присвоить себе этот титул. – А как он сидит в углу моей гостиной! – продолжала она. – Молчит и нижет моих гостей суровым взглядом, причем с таким видом, что вот-вот разразится речью. А они, конечно, в ожидании – чем-то он разразится. Нет, он бесподобен, – не уставала повторять мисс Бэррес. – Правда, он пока еще ничем не разразился.
Портрет, по правде говоря, у мисс Бэррес получился достоверный, и оба нынешних ее кавалера обменялись понимающим взглядом – искренне веселым со стороны Крошки Билхема, с оттенком грусти со стороны Стрезера. Грусть Стрезера была вызвана не стыдом за приятеля – образ был не лишен благородства, – а тем, как мало он сам драпируется шерстяным одеялом, как мало в мраморных палатах, где так быстро стиралась память о Великом Отце, сам он похож на подлинно величественного аборигена.
– Здесь у всех вас очень сильно развито визуальное чувство, так что вы так или иначе все к нему "сводите". Порою кажется, что любые другие у вас отсутствуют, – заметил он.
– Любое нравственное, – пояснил Крошка Билхем, невозмутимо наблюдая за стайкой femmes du monde, обретавшейся в глубине сада. – Однако у мисс Бэррес оно как раз в высшей степени развито, – мягко добавил он таким тоном, как если бы это было важно для Стрезера, а не для самой мисс Бэррес.
– Правда? – с жаром спросил Стрезер, сам не зная зачем.
– О нет, не в высшей степени. – Ее очень позабавил его тон. – Мистер Билхем слишком лестно обо мне думает. Но, полагаю, я вправе сказать – в достаточной. Да, в достаточной. А вы уж подозревали меня невесть в чем. – И она снова устремила на него сквозь черепаховый лорнет шутливо-въедливый взгляд. – Нет, вы все просто бесподобны! Но должна вас разочаровать. Я настаиваю на своей достаточности. Да, признаюсь, я знакома с разного рода публикой. Сама не знаю, как это получается; во всяком случае, я их не ищу; верно, так уж мне на роду написано – словно я принадлежу к их компании. Бесподобно! Более того, смею сказать, – продолжала она с подчеркнутой серьезностью, – я поступаю так же, как все, – доверяюсь глазу. Но что с этим поделаешь? Мы все смотрим друг на друга, и при парижском свете видно, что на что похоже. Это-то уж парижский свет хорошо показывает. Это он виноват – добрый старый парижский свет!
– Добрый старый Париж! – откликнулся Билхем.
– Все и всех показывает, – добавила мисс Бэррес.
– То, каковы они на самом деле? – спросил Стрезер.
– О! Мне нравится ваше бостонское "на самом деле". Но порою, да – показывает.
– В таком случае, воистину добрый старый Париж! – покорно выдохнул Стрезер, и на мгновение их взгляды встретились. – А что, и мадам де Вионе? Она тоже предстает в истинном свете?
– Она – само очарованье! Само совершенство! – мгновенно ответила мисс Бэррес.
– Почему же минуту назад вы, услышав ее имя, произнесли "ой-ой-ой"?
Она не стала уклоняться, пытаясь что-то сказать.
– Ну, потому что… Она бесподобна!
– И она? – почти со стоном сказал Стрезер.
Но мисс Бэррес уже сообразила, где спасение:
– А почему бы не задать ваш вопрос тому, кто может дать на него исчерпывающий ответ?
– Не надо, – вмешался Крошка Билхем. – Не надо вопросов. Погодите – вы сможете судить о ней сами – и это будет куда интереснее. Чэд уже приехал, чтобы вас ей представить.
XI
Не успел Билхем закончить, как Стрезер вновь увидел подле себя Чэда, хотя позже, как ни странно, не мог вспомнить, что непосредственно за этим последовало. Меж тем эта минута, он чувствовал, имела для него куда более глубокое значение, чем он мог объяснить, и впоследствии его не раз мучил вопрос, был он тогда, отправившись вслед за Чэдом, бледен как мел или красен как рак. Ясно запечатлелось одно: ничего неосторожного никто, к счастью, не произнес, а сам Чэд держался бесподобно – в высоком смысле излюбленного выражения мисс Бэррес. Это было одним из тех стечений обстоятельств – хотя почему так получилось, трудно сказать, – когда происшедшая в нем перемена выявлялась особенно очевидно. Подходя к дому, Стрезер вспомнил, как в первый вечер их встречи поразился умению Чэда войти в ложу. Сейчас Чэд произвел на него не меньшее впечатление умением представлять людей друг другу. В его исполнении церемония эта изменила отношение Стрезера к собственным статям – она словно оценила их, и наш бедный друг, стеснительный и пассивный, почувствовал себя как бы врученным и честь по чести доставленным; в полной мере, как сам он сказал бы, презентованным и аттестованным. Когда они достигли дома, на пороге стояла в одиночестве молодая женщина, и по тем словам, которыми обменялся с ней Чэд, Стрезер тотчас понял, что из любезности и добрых чувств она вышла им навстречу. Чэд оставил ее в комнатах, а она чуть позже вышла, чтобы приветствовать их на полпути, и теперь, увидев, уже спускалась к ним в сад. Поначалу ее юный вид несколько смутил Стрезера, но последующее впечатление, не менее острое, его несколько успокоило: никто вокруг не допускал по отношению к ней и тени вольности. Стрезер мгновенно уловил, что о подобном обращении с ней не могло быть и речи. Меж тем Чэд представил Стрезера, и она обратилась к нему на английском языке, таком, какой, очевидно, представлял для нее наименьшие трудности, но был не похож на тот, какой Стрезер обычно слышал. Не то чтобы она, говоря, прилагала усилия – она ни к чему, как мог убедиться Стрезер после нескольких минут в ее обществе, не прилагала усилий – все же ее речь, очаровательная, правильная, необычная, словно остерегала от того, чтобы ее приняли за польку. А остережения, как он, видимо, понял, нужны только тогда, когда вас в самом деле подстерегают опасности.
Позже он почувствовал: опасностей подстерегало куда больше, чем он предполагал, но в тот момент его чувства сосредоточились на ином. Она была в чем-то черном, поразившем его своей легкостью и прозрачностью. Блондинка, очень светлая, и хотя исключительно тоненькая, лицо имела круглое, с которого смотрели широко расставленные глаза, обладавшие странным взглядом. Улыбка у нее была естественная и почти мимолетная, шляпа не отличалась экстравагантностью, и единственное, что, пожалуй, показалось необычным, это позвякивание под черными изящными рукавами множества браслетов и брелоков – больше, чем Стрезеру когда-либо приходилось видеть на женских руках. Представляя их друг другу, Чэд держался на редкость легко и свободно, и, глядя на него, Стрезеру, уже в который раз, захотелось достичь той же легкости и добродушия.
– Ну вот, наконец вы и встретились лицом к лицу. Вы, право, созданы друг для друга – vous allez voir, и я благословляю ваш союз.
Казалось – в особенности после того, как он ушел, – что это было сказано почти всерьез. Вывод этот получил подтверждение, когда Чэд осведомился о Жанне и получил от ее матери ответ, что она, вероятно, в доме с мисс Гостри, на чьем попечении ее оставили.
– Ах, но вы же знаете, – возразил молодой человек, – что мистер Стрезер должен с ней познакомиться!
С этими словами, заставившими Стрезера насторожиться, он под предлогом, что нужно ее привести, удалился, оставив наедине два других лица, которые его интересовали. Стрезер удивился, услышав имя мисс Гостри в такой связи: он почувствовал, что ему недостает какого-то звена, и еще он почувствовал – правда, несколько позже, – что жаждет поговорить с ней о мадам де Вионе, опираясь на новые данные.
Данные эти, правду сказать, были пока скудными, и по этой причине его надежды несколько потускнели. Мадам де Вионе не производила впечатления богатой натуры, а богатство натуры было главное, что он, по простоте душевной, предвкушал в ней увидеть. Но не видеть в ней ничего, кроме заурядности, было бы чересчур. Они двинулись в сторону от дома, не упуская из виду находившуюся на некотором расстоянии скамейку, где он предложил присесть.
– Я столько слышала о вас, – начала она, пока они туда шли, но, услышав в ответ: – "Зато я о вас, мадам де Вионе, вынужден признаться, почти ничего не слышал", – осеклась.