В этой девушке было что-то слишком мягкое, слишком незнакомое, мешавшее ему говорить с ней прямо – ею можно было любоваться, как картиной, оставаясь на должном расстоянии. Другое дело Чэд – с Чэдом он чувствовал себя свободно и просто: как в этом, так и во всем прочем, Чэд внушал к себе полное доверие. В самом тоне, каким он обращался к собеседнику, его история выступала как на ладони, да и говорил он, словно уже был членом семьи. Поэтому Стрезер почти сразу догадался, о чем "важном" мадам де Вионе собирается с ним беседовать. Увидев его воочию, она решила, что он человек легкий, и желала объяснить ему, как важно найти выход для молодой пары – такой выход, при котором ее дочери не будут ставить условием переселение в Вулет. Стрезер уже видел себя обсуждающим с этой леди достоинства Вулета в качестве постоянного места пребывания для спутницы жизни Чэда Ньюсема. Уж не думает ли сей молодой человек свалить на нее все это дело, так что в итоге посланник его матери окажется вынужден вести переговоры с одной из его "приятельниц"? Уже во взгляде, которым они обменялись, оба выяснили отношение друг друга к данному вопросу. Однако не могло быть сомнений: Чэд гордился таким знакомством. Вот почему он держался подчеркнуто прямо, когда три минуты назад предстал со своей спутницей перед нашим другом, и Стрезер, глядя на своего молодого приятеля, был так поражен его видом. Словом, именно тогда, убедившись, что Чэд взваливает на него свои затруднения, он испытал к нему, как поведал об этом Билхему, острейшую зависть. Вся эта сцена заняла три, много – четыре минуты, и ее виновник поспешил сообщить, что, поскольку мадам де Вионе намерена вот-вот "отбыть", Жанну отпустила лишь на минутку. Они не сегодня-завтра все вновь встретятся; Стрезер пусть пока остается и приятно проводит здесь время – "Я еще не скоро за вами вернусь".
И Чэд увел с собою девушку так же, как и привел, меж тем как Стрезер, в ушах которого еще звучало негромкое, сладостно-иностранное: "Au revoir, monsieur", показавшееся ему почти неземным, провожал взглядом удалявшуюся пару и вновь не мог отделаться от чувства, что спутник милой барышни несомненно выигрывает от такого соседства. Они затерялись среди других гостей и, видимо, поднялись в дом; после чего наш друг повернулся кругом, желая излить Крошке Билхему все, что было на душе. Но Крошки Билхема рядом с ним не оказалось: Крошка Билхем уже несколько мгновений назад, по причинам, ведомым ему одному, проследовал в неизвестном направлении – обстоятельство, которое, в свою очередь, поразило Стрезера самым чувствительным образом.
XII
Свое обещание вернуться Чэд, по правде сказать, на этот раз не сдержал; зато вскоре пожаловала мисс Гостри с объяснением причины, которая ему помешала. Причина и впрямь была: Чэд уехал вместе с ces dames, a ее попросил, и весьма обстоятельно, спуститься в сад и позаботиться об их общем друге. Что она и выполнила – как почувствовал Стрезер, когда она села рядом с ним, – наилучшим образом из всех, какие можно пожелать. Оставшись по уходе Чэда на некоторое время вновь в одиночестве, Стрезер опустился на скамью под бременем не излитых, за отсутствием Крошки Билхема, мыслей, для которых, однако, этот следующий собеседник, вернее собеседница, оказалась даже более поместительным сосудом.
– Это дочь! – воскликнул наш друг, едва завидев мисс Гостри, и, поскольку она медлила с ответом, у него создалось впечатление, что она постепенно проникается этой истиной. Ее молчание, однако, пожалуй, объяснялось иначе: речь шла об истине, которая разлилась таким потоком, что вовсе не требовалось преподносить ее по капле. Дело в том, что ces dames оказались особами, о которых – как выяснилось, когда они встретились лицом к лицу, – она могла с самого начала почти все ему поведать. Так оно и случилось бы само собой, если бы он не побоялся из предосторожности назвать их имя. Трудно было найти лучший пример – в чем она с большим удовольствием не преминула его упрекнуть – того, как, желая справиться со своими делами собственными силами, он громоздил предосторожности и в итоге только впустую тратил время. Она и мать этой милой малютки были ни более ни менее как старыми школьными подругами – подругами, не встречавшимися много лет, но теперь благодаря случаю, который их свел, мгновенно возобновившими былое знакомство. Мисс Гостри тут же дала понять, каким облегчением для нее было больше не блуждать в потемках; она не привыкла долго блуждать в потемках и вообще, как он, надо думать, успел заметить, обретала необходимые сведения достаточно быстро. Теперь, имея на руках то, что есть, она не будет теряться в тщетных догадках.
– Она собирается навестить меня – явно ради вас, – продолжала мисс Гостри. – Мне ее визит ни к чему: я знаю, кто чем дышит.
Можно запретить человеку тщетно теряться в догадках, но Стрезер, по обыкновению, продолжал витать в облаках.
– То есть вы хотите сказать, что знаете, чем она дышит.
– Я хочу сказать, – отвечала мисс Гостри, помолчав, – что, если она придет, меня – поскольку я уже оправилась от потрясения – не будет дома.
Стрезер был совершенно сбит с толку.
– Вы называете… вашу встречу… потрясением? – вымолвил он наконец. Она выказала редкую в ее случае нетерпимость.
– Да, называю. Это было неожиданностью, переживанием. Не цепляйтесь к каждому слову. Что же до ces dames, то я умываю руки.
У бедняги Стрезера вытянулось лицо:
– Она невозможна?…
– О нет. Она в сто раз обаятельнее, чем была.
– Так в чем же дело?
Мисс Гостри задумалась, не зная, как лучше это выразить.
– Ну, стало быть, во мне. Я невозможна… Это невозможно. Вообще невозможно.
Он уставил на нее долгий взгляд.
– Кажется, я понял, куда вы клоните. Все возможно. – Глаза их встретились, и лишь через секунду-другую оба отвели взгляд в сторону, тогда он спросил: – Речь идет об этой прелестной малютке? – И когда она на это ничего не сказала, добавил: – Почему все-таки вы решили ее не принимать?
Ответ, прозвучавший немедленно, был ясен:
– Потому что хочу быть в стороне. Это его испугало.
– Вы намерены отказаться от меня как раз сейчас? – почти взмолился он.
– Нет, я намерена от нее отказаться. Она хочет, чтобы я помогла ей сладить с вами. А я этого делать не стану.
– Вы лишь будете помогать мне сладить с ней. Ну, раз так…
Большая часть гостей, прибывшая ранее, перешла, в предвкушении чая, в дом, и сад был теперь почти в полном распоряжении наших друзей. Тени удлинились, последняя трель птиц, населявших этот благородный, промежуточный – ни город, ни сельская местность – квартал, звучала с высоких деревьев окрестных садов, опоясывавших старый монастырь и старые hôtels; казалось, будто они намеренно дожидались минуты, когда очарование этого неповторимого места обнаружится во всей своей полноте. Стрезера не покидало давешнее впечатление, будто произошло нечто, их обоих "захватившее", обострившее в них восприимчивость; но несколько позже в тот вечер у него невольно возник вопрос – что, собственно, произошло? – не мог же он, в конце концов, не сознавать, что для джентльмена, впервые попавшего в "высокие" сферы, в мир посланников и герцогинь, перечень "событий" выглядел крайне скудно. Впрочем, ему, как мы знаем, вовсе не было внове, что опыт, обретенный человеком, – во всяком случае таким, как он – несравненно шире того, что с ним приключается; а потому, хотя сидение на садовой скамье возле мисс Гостри, внимание к ее рассказам о мадам де Вионе вряд ли можно было отнести к замечательным приключениям, вечерний час, прелестный вид, ощущение сиюминутного, недавнего, возможного – вместе с самим рассказом мисс Гостри, каждая нота которого отдавалась в сердце ее слушателя, – лишь сильнее овевали эти мгновения дыханием прошлого.
Прошлым прежде всего звучало то, что двадцать три года назад в Женеве мать Жанны была соученицей и задушевной подругой Марии Гостри; с тех пор – правда, от случая к случаю и к тому же с длительными, в особенности в последнее время, перерывами – они нет-нет да сталкивались. Обе дамы успели прибавить себе по двадцать три года, и теперь мадам де Вионе – хотя замуж она вышла прямо со школьной скамьи – не могло быть меньше тридцати восьми. Стало быть, она была на десять лет старше Чэда, даром что, на взгляд Стрезера, на десять лет старше, чем выглядела; все равно, моложе никакая теща быть не могла. Она, несомненно, будет самой очаровательной тещей на свете! Разве только из-за какого-нибудь скрытого изъяна, наличие которого пока не было оснований предполагать, оказалась бы недостойной своего положения. Впрочем, не существовало, насколько помнилось Марии Гостри, такого положения, в котором мадам де Вионе не оставалась бы очаровательной, и это несмотря на клеймо неудачницы в брачных узах, где неудача сказывается особенно ясно. В ее случае неудачный брак ни о чем не говорил – да и когда, если на то пошло, неудачный брак о чем-то говорил! – потому что месье де Вионе был попросту скотина. Она уже много лет жила с ним врозь – неприятное, разумеется, для женщины положение; однако, по впечатлению мисс Гостри, умела и в этом положении держаться превосходно, лучше некуда, лучше даже, чем если бы ставила себе целью доказать миру, как она мила. Она была так мила, что ни у кого не находилось о ней дурного слова, меж тем как мнение о ее муже было, к счастью, совсем обратное. Он вел себя мерзко, и это лишь оттеняло ее достоинства.
Фигурой из прошлого был в глазах Стрезера этот граф де Вионе, – как, разумеется, прошлым отдавало и от титула графини, стоявшего перед именем помянутой дамы – фигурой, которая сейчас под острым резцом мисс Гостри воплощалась в высокого, представительного, лощеного, наглого прожигателя жизни – продукт таинственного клана; историей из прошлого звучал и рассказ о том, как юную девушку, чей пленительный образ нарисовала его собеседница, поспешно сбыла замуж ее мать – еще одна поразительная фигура, обуреваемая своекорыстными побуждениями; и, пожалуй, совсем уж немыслимым казалось то, что обе заинтересованные стороны руководствовались соображениями о нерасторжимости брака. "Ces genslà", знаете ли, не разводятся, так же как не эмигрируют и не меняют веры: у них это считается кощунственным и неприличным – факт, в свете которого ces genslа представлялись чем-то совершенно исключительным. Весь рассказ казался чем-то совершенно исключительным и, как думалось Стрезеру, в большей или меньшей степени преувеличенным. Девочка из швейцарского пансиона, одинокое, неординарное, привязчивое создание, с чувствительным сердцем, но запальчивая, дерзкая на язык, что, впрочем, всегда ей прощалось, была дочерью француза и англичанки, которая, рано овдовев, вновь попытала счастья с иностранцем, и в браке с ним не являла, по всей очевидности, примера счастливого супружества для своей дочери. Вся их родня со стороны матери-англичанки занимала более или менее видное положение, но отличалась такими странностями и отклонениями, которые понуждали Марию Гостри, впоследствии не раз возвращавшуюся к ним мыслью, недоумевать, в какой круг они, собственно, вписывались. Что же до ее матери, всегда питавшей интерес и склонность к авантюрам, то она считала ее женщиной, лишенной совести и думавшей исключительно о том, как избавиться от возможных и реально существующих препятствий. Отец же, француз, носивший, по мнению мисс Гостри, "громкое" имя, запомнился девочке человеком совсем иного склада; он оставил нежнейшие воспоминания, крепко осевшие в детский памяти, и небольшое наследство, которое, к несчастью, сделало ее желанной добычей. В пансионе она прежде всего выделялась блестящим умом, хотя не была начитанна, обладала исключительными, словно еврейка (а еврейкой она не была, о нет!) способностями к языкам и щебетала на французском, английском, итальянском, немецком о чем угодно и сколько угодно с такой легкостью, что полностью завладевала если не всеми призами и грамотами, то, уж во всяком случае, первыми ролями в спектаклях, отрепетированных и импровизированных, шарадах и прочих школьных действах, и, в особенности, затмевала своих разноплеменных подруг в разговорах о высоком происхождении, которое почему-то не старалась подтвердить, а также похвальбах собственным "домом".
Сегодня было, несомненно, трудно – не менее чем отличить француза от англичанина – установить, что она и кто она: наверное, при близком знакомстве она, как думалось мисс Гостри, окажется особой из числа покладистых, не требующих от вас объяснений – из тех, чья душа снабжена множеством дверей, подобно скоплению разноязычных исповедален в соборе Святого Петра. Да, ей можно было доверить исповедь хоть на румелийском языке, хоть в румелийских грехах. А посему!.. И собеседница Стрезера, не договорив, разразилась смехом, смехом, который, пожалуй, помог скрыть ощущение трагизма нарисованной ею картины. С секунду, пока она продолжала, он колебался, не спросить ли ее, что это за румелийские грехи. Но она продолжала свой рассказ, перейдя к тому, как свиделась со своей школьной подругой – в той же Швейцарии, на берегу какого-то озера – в первые годы ее замужества, которое, по всей видимости, за эти несколько лет еще не подвергалось ударам судьбы. Юная мадам де Вионе выглядела мило, очень обрадовалась старой подруге и, исполненная нежных чувств, забавно восклицала: "А помнишь! А помнишь!", предаваясь разным воспоминаниям. И в другой раз, много позже, после длительного перерыва, была с ней тоже, хотя и по-иному, чарующе мила – в ту трогательную и странную встречу, длившуюся всего пять минут, на железнодорожной станции en province, когда выяснилось, что ее жизнь круто переменилась, Мисс Гостри поняла достаточно, чтобы догадаться, какая именно беда постигла ее подругу, но все же держалась благородного предположения, что та ни в чем не повинна. Бедняжка, несомненно, многое таила про себя, но была вполне комильфо, в противном случае Стрезеру это и самому бы бросилось в глаза. Просто она стала иной, – что немедленно на всем сказалось, – чем та естественная девочка, которая училась в женевском пансионе; она обрела свое лицо – как, в отличие от американок, все европейские женщины, которые с замужеством целиком перерождаются. Более того, к тому времени ее положение окончательно определилось: ей предстояло официально разъехаться с мужем – все, на что она могла рассчитывать. Потом она обосновалась в Париже, воспитывала дочь, сама вела свой корабль. Нельзя сказать, что плавать на нем было приятно, особенно тем, кто составлял его постоянную команду, но Мари де Вионе шла прямым курсом. У нее, разумеется, хватало друзей, и вполне безупречных. Во всяком случае, так она жила – и все это было интересно. Ее приятельские отношения с Чэдом отнюдь не свидетельствуют о том, что у нее нет друзей; они скорее свидетельствуют о том, каких стоящих друзей приобрел он.
– Я еще тогда, в "Комеди Франсез", это поняла, – сказала мисс Гостри, – мне и трех минут не понадобилось, чтобы разглядеть ее – или другую, подобную ей. Как, впрочем, – поспешила добавить она, – и вам.
– О нет, никого подобного ей, – рассмеялся Стрезер. – Вы полагаете, – быстро продолжал он, – она имеет на него большое влияние?
Мисс Гостри поднялась со скамьи: им уже пора было идти.
– Она воспитала его для своей дочери.
И они, как уже не раз откровенно совещаясь друг с другом, обменялись долгим взглядом через свои неизменные очки; после этого Стрезер медленно обвел глазами сад: теперь они были здесь совсем одни.
– Надо думать, она – все это время – очень торопилась!
– О, разумеется, она не потеряла и часа. Она то, что называется хорошая мать – хорошая мать-француженка. Вам надобно помнить: во всем, что касается ее материнских обязанностей, она – француженка, а француженки выполняют материнские обязанности с особой прозорливостью. Правда, она, возможно, начала тут позже, чем ей хотелось, а потому будет крайне благодарна вам за помощь.
Стрезер молча вникал в ее слова, пока, выбираясь из сада, они двигались к дому.
– Стало быть, она рассчитывает, что я помогу ей довести это дело до конца.
– Да, она на вас рассчитывает. И в первую голову, разумеется, что сумеет… сумеет убедить вас.
– Ах, – ответил Стрезер, – Чэд поддался ей по молодости!
– Не спорю. Только есть женщины, которым все возрасты покорны. Самый замечательный тип женщин.
Она засмеялась – слова ее, мол, только шутка, – но ее спутник, восприняв их всерьез, тут же остановился как вкопанный.
– То есть, вы хотите сказать, она попытается разыграть со мной комедию.
– Мне и самой интересно, что – пользуясь случаем – она сумеет разыграть.
– А что, дозвольте спросить, вы называете случаем? Мой предстоящий визит к ней?
– Вам непременно следует нанести ей визит, – чуть уклонилась в сторону мисс Гостри. – Без этого никак нельзя. Ведь вы бы посетили ту, другую женщину – коль скоро она обнаружилась, – ну ту, иного пошиба. Вы же для этого и пустились в путь.
Возможно, но Стрезер тут же указал на различие:
– Нет, я не пускался в путь, чтобы знакомиться с такой женщиной.
Она бросила на него лукавый взгляд.
– Вы разочарованы? Вам желательно было увидеть что-нибудь хуже?
С мгновение он молчал, ошарашенный ее вопросом, но нашел на него самый искренний ответ:
– Совершенно верно. Будь она хуже, это лучше послужило бы нашей цели. Все было бы проще.
– Пожалуй, – согласилась она. – Но разве такой вариант не кажется вам приятнее?
– Ох, знаете ли, – мгновенно ответил он, – уж если я пустился в путь, – кажется, вы за это меня только что упрекнули, – так не в ожидании приятностей.
– Вот именно. А потому повторяю сказанное вначале. Надо принимать вещи такими, какие они есть. К тому же, – добавила мисс Гостри, – за себя я не боюсь.
– Не боитесь?…
– Не боюсь вашего визита к ней. Я в ней уверена. Ничего такого она обо мне не скажет. Впрочем, ей и нечего сказать.
Стрезер был поражен: вот уж о чем он меньше всего думал.
– О, вы женщины! – вырвалось у него.
Что-то тут задело ее: она покраснела.
– Что поделаешь – мы таковы! В каждой скрыты бездны. – И наконец, улыбнувшись, добавила: – Но я готова пойти на этот риск.
Он ответил ей в тон:
– В таком случае я тоже. – Однако, когда они входили в дом, добавил, что намерен завтра первым делом повидаться с Чэдом.