- Я вижу, как он подбирается к тебе.
Теперь он прижимается ко мне.
- А я тебя все же люблю…
- Прекрати. Я не выношу этого.
Он покидает меня. Он наконец уходит, маленький Ганси…
Глава 16
- В этот раз было еще лучше.
- Да.
- Тебе тоже.
- Да.
- В самом деле?
- В самом деле, Геральдина.
- Не лги. Ты, наверное, уже не раз такое переживал. В том числе с женщиной, которой принадлежит браслет.
- Нет!
- Почему ты так волнуешься?
- Потому что… потому что у меня с этой женщиной вообще ничего не было!
- Значит, будет.
- Нет!
- Почему нет?
- Потому что я этого не хочу!
- Лжешь. Хочешь. Я знаю. Но, может быть, это невозможно. Надеюсь…
Сдержал ли свое обещание этот проклятый Ганси? Скорее всего, нет. Опять небось сидит на корточках где-нибудь в кустарнике и видит, и слышит все. Господи, вот я влип!
В маленьком овраге светит зеленая луна, и у всех предметов необычные тени, то же с Геральдиной и со мной. Мы сидим рядом друг с другом на глыбе, ее рука на моем плече.
- Знаешь, Оливер, я тебе солгала.
- Когда?
- Сегодня после обеда. Когда я сказала, что смирюсь с тем, что ты любишь другую женщину. Это было ложью.
- Да, конечно.
- Не поступай необдуманно. Я говорю серьезно… Я… я не смогу смириться с тем, что ты любишь другую… Если я выясню, что ты ее любишь и кто она такая…
- Тогда ты должна обратиться к Ганси.
- Что?
- К хитрому Ганси, который все знает. Который тебя, впрочем, подставил с розой.
Улыбаясь, я все еще держал в руках эту красную розу.
- Это был Ганси?
- Да, - говорю я громко, чтобы он это слышал, в том случае если он недалеко, - это был милый Ганси, твой поверенный. И тебе придется пережить из-за него еще многое, если ты вскоре не поставишь его на место. А теперь мне надо возвращаться. И тебе тоже.
Она тотчас принимается хныкать.
- Это была только шутка…
- Это было серьезно.
- Нет, шутка… Я ведь не хотела бы тогда тебя совсем потерять. Если я успокоюсь, то побуду с тобой еще чуть-чуть. Оливер… ты ведь никогда меня не бросишь?
Возможно, Ганси и Вальтер недалеко…
- Я ухожу!
- Еще десять минут. Пожалуйста, - она быстро целует меня в щеки, рот, лоб. - Мог бы ты всерьез представить себе, чтобы я создавала для тебя всякие проблемы, стояла бы у тебя на пути?
- Нет, Геральдина, конечно нет.
Да, Геральдина, конечно да! Только трудности. Только заботы. Только и будешь стоять у меня на пути, и как долго это будет продолжаться?
Теперь она гладит мое лицо.
- Ты доверяешь мне, правда?
- Да, Геральдина.
- Мне не хватает доверия, ты знаешь. Только ты. Все девчонки не переносят меня.
- Вальтер доверяет тебе, я так считаю.
- Кто? - говорит она. Еще никогда в жизни я не слышал, чтобы слова произносились с таким презрением. - Ты доверяешь мне, а я тебе. Я хотела бы тебе все рассказать.
- Ты уже рассказала.
- Нет. Не только обо мне. О всех других девочках… Как это происходит в нашем доме… Ты бы умер со смеху…
Я смотрю на свои наручные часы.
Двадцать один час.
- Должен я… можно мне рассказать пару историй? Может, рассказать о Ганси в кустарнике? Или о Вальтере в кустарнике?
- Пожалуйста, Оливер. Рассказывай. Я не хочу больше ничего другого. Только еще чуть-чуть побыть с тобой. Я тоже расскажу только смешные истории, ладно?
Неожиданно мне становится жаль ее. Громкие смешные истории. Насколько смешны твои веселые истории, печальная Геральдина?
- Расскажи, - говорю я и глажу ее, и тогда она прижимается совсем близко ко мне и стонет от счастья.
- Я могу тебе рассказать, кто с кем ходит, если хочешь… у нас почти все имеют… но ни у кого нет того, что у меня! У нас есть симпатичная парочка - Гастон и Карла. Гастона ты уже знаешь. Карле только пятнадцать.
- Карле только пятнадцать, ты говоришь?
- Да.
- Но Гастону восемнадцать!
- Ну, и что? Это ведь всегда так. Все девочки встречаются с ребятами постарше. Ровесники слишком глупы.
- Ты находишь Гастона милым?
- Привлекательным.
- Он ходит танцевать каждый четверг в "А".
- Но ведь в "А" ходить запрещено.
- Здесь все запрещено! Ничего не разрешается. Если бы ты знал, как нам все это надоело! Многие нарочно ходят в "А"! Они хотят вылететь!
- Почему?
- Потому что хотят домой, к своим родителям!
- А другие? - говорю я.
- Какие?
- Те, которые не хотят вылететь. Что с ними? Я слышал, шеф повсюду имеет своих осведомителей. И среди официантов. Если один из вас неожиданно появляется, официант сразу звонит шефу. Это правда?
- Да, это правда. Но Гастону и Карле это безразлично. Они хотят вылететь.
- Они хотят вылететь?
- Да. И пожениться. Гастон так чудесно играет на пианино. Он мог бы сразу начать работать в джазовом ансамбле. И они ведь так любят друг друга!
И они ведь так любят друг друга!
Глава 17
- Но ты хотела рассказать мне забавные истории, Геральдина!
Я должен идти. Если я не уйду, мне придется говорить с ней о вещах, которые не имеют ничего общего с любовью. Иначе все начнется заново. Иначе она сравнит Гастона и Карлу с нами. Иначе…
- Расскажи что-нибудь смешное, Геральдина!
И она рассказывает мне всевозможные сплетни, рассказывает, как это смешно, когда все девочки по субботам делают косметические маски или когда поет Чичита: "Пигалль, Пигалль - это большая мышеловка Парижа. Пигалль, Пигалль - такой вкусный здесь шпик!"
Я едва прислушиваюсь и, думая совсем о другом, наконец говорю:
- Ну теперь пора уже идти.
- Да, Оливер, да.
Мы идем рука об руку (что мне делать, если она берет мою руку) через осенний лес до дорожного указателя, где наши пути расходятся, и тут мы целуемся еще раз. И в то время, когда мы целуемся, я соображаю, где сейчас может прятаться Ганси, за каким кустом, и где Вальтер, и что может произойти, если Ганси выдаст меня.
- Спокойной ночи, Геральдина.
- Ты так же счастлив, как я?
- Да.
- Это неправда!
- Правда.
- Нет! Это видно по тебе. Я знаю. Ты думаешь только об этой женщине с браслетом.
- Нет.
- Да! Женщина чувствует это. Женщина знает это.
- Это не так, правда.
- Тогда скажи, что ты счастлив. Хотя бы чуть-чуть счастлив.
- Я счастлив, Геральдина.
- Тебе не надо бояться. Конечно, могут узнать, что мы с тобой встречаемся. Но никто не расскажет это шефу. И Вальтер никогда. Иначе он сразу пойдет в исправительный дом.
- Исправительный дом - что это?
- Это мы сами устроили для себя. Если кто-то доносит, он идет в тюрьму. Потом уже никто с ним не разговаривает, никто не замечает его, потом он для всех просто пустое место, даже для самых маленьких! Это в течение минуты распространяется по всему интернату, если мы кого-то отправили в тюрьму. И там так плохо, в этом заведении, что до сих пор никто не ябедничал. Никто!
- Вот почему нам не надо бояться!
- Вообще не должно быть никакого страха. Знаешь что, Оливер?
- Что?
- До тебя я всегда боялась. Не исправительного дома. Многих других вещей.
- Каких?
- Я не хочу тебе говорить о них. Но теперь я вообще больше ничего не боюсь. Разве это не прекрасно?
- Да, - говорю я, - это хорошо.
- Ты боишься, Оливер?
- Мгм.
- Чего?
- Многого, - говорю я, - но я тоже не хотел бы об этом распространяться. - И я целую руку Геральдине.
- Ты моя любовь, - говорит она. - Моя большая любовь. Моя единственная любовь. Любовь моей жизни.
Я думаю: "Это было в последний раз". Я не знаю еще, как внушу ей, что это конец. Но все кончено. И Распутница спотыкается обо что-то в темноте. Я задерживаюсь чуть-чуть, так как оттуда, где я нахожусь, можно видеть Верену Лорд. Во многих окнах горит свет. Гардины задернуты.
За одними из них я вижу тени мужчины и женщины. Мужчина держит в руке стакан. Женщина убеждает его. Он кивает. Он направляется к ней.
Это слишком глупо - так подробно все записывать. Но я вдруг замечаю у себя на глазах слезы.
Я бросаю красную розу Ганси так далеко, как только могу, далеко в кусты.
Глава 18
Сейчас я еще раз прочитал все, что написал до сих пор, и думаю: опять настало самое подходящее время для того, чтобы я что-то сказал. Эта книга не направлена против интернатов. Я не пишу для того, чтобы сделать антирекламу, чтобы никто больше не отправлял своих детей в какой-либо интернат, если он прочитает то, что я написал. Я действительно не хочу этого. Напротив, иногда я думаю о том, что несколько учителей и воспитателей, которые прочитают эту книгу, должны быть мне благодарны, ведь я свидетельствую, как несправедливы некоторые из нас по отношению к ним и как им тяжело приходится. Я очень надеюсь, что воспитатели и учителя задумаются об этом.
Далее я прошу вас поразмыслить: меня исключили из пяти интернатов, поскольку я вел себя отвратительно. Существует мнение: интернаты должны сами заботиться о том, чтобы такие люди, как я, не разлагали весь их институт. Ни один интернат Германии не хотел больше принимать меня. Из-за моей репутации. Интернаты сами утратили репутацию! Они ничего не могут сделать для того, чтобы удержать такого субъекта, как я. Только один человек еще верил в то, что меня можно изменить в лучшую сторону: доктор Флориан. Он делал это, так как он, как уже упоминалось, использовал другие методы воспитания; так как он никого не боялся; и потому что он был настроен оптимистически по отношению к жизненным опасностям, к таким типам, как я.
Он выполнял роль транзита для тех, кого не хотели принимать другие. В этом смысле его интернат был особенным.
И наконец: у доктора Флориана есть сотни школьников, которые нормально учатся, хорошо ведут себя и постоянно трудятся.
Учителя довольны ими. Родители довольны интернатом. Все довольны. Если я пишу меньше (или совсем не пишу) об этих нормальных, благонравных, хорошо учащихся детях, то потому, что я в той истории, которую хочу рассказать, не имел контакта с такими детьми. Они находились по другую сторону от меня. Похожее тянется к похожему. Был бы я сам нормальным, добрым и предсказуемым - я бы общался с этим большинством! Но те, кто похожи, инстинктивно всегда стремятся друг к другу. То же происходит и здесь.
Интернат - необходимая, хорошая организация. В Англии отсылают своих детей в интернат все родители, которые могут себе это позволить. Я повторяю: то, что я здесь описал, - исключение, не правило. Было бы ужасно, если бы вы в это не поверили.
В таком случае это была бы подлость по отношению к шефу, доктору Фрею, по отношению ко многим другим учителям и воспитателям, которые так старались сделать из нас приличных людей. И самой большой подлостью это было бы по отношению к милой старой фрейлейн Гильденбранд и тем педагогам, которые многие годы так помогали детям.
Плохой я и еще несколько других, но не интернат!
Когда я был маленьким ребенком, то в дождливую погоду охотнее всего играл с глиной. В какой-нибудь огромной луже. При этом, разумеется, я был весь в грязи. Мать была в отчаянии. А отец приходил в ярость и тотчас избивал меня. Это, само собой разумеется, не помогало. Тогда моя мать купила мне очень красивые игрушки: домино, железную дорогу… И сказала: "Оставайся все-таки дома, дорогой, когда идет дождь, и играй с красивыми игрушками. У тебя ведь их так много!"
Но меня тянуло на улицу.
- Почему? Здесь тебя ничто не интересует?
На это я отвечал:
- Нет, мама. Меня интересует только грязь.
Я был еще так мал, что не умел правильно произносить некоторые слова. Мать часто рассказывала эту историю, и многие смеялись.
Когда я сегодня вспоминаю об этом, я уже не смеюсь. Я думаю, и тем, кто смеялся раньше, теперь было бы не до смеха.
Глава 19
Подойдя к "Квелленгофу", я вижу тень рядом с подъездом, под деревьями. Еще несколько шагов, и я узнаю Вальтера. Я нагибаюсь и поднимаю камень. Я уже говорил, что он сильнее, чем я, и мне бы не хотелось, чтобы он еще раз поколотил меня.
В то время, когда я нагибаюсь, он говорит мне:
- Оставь камень. Я тебе ничего не сделаю.
- Почему тогда ты здесь?
- Я хотел извиниться перед тобой…
- За что?
- Из-за недавнего. Ты ни при чем. Она сама виновата. А может, тоже нет. Она такая, какая есть. Когда я пришел, было то же самое. Моего предшественника звали Пауль. И его она также бросила ради новенького. Ты принимаешь мои извинения?
Ужасно, когда кто-то спрашивает об этом.
- Разумеется, - говорю я.
После этого я еще должен подать ему руку.
- Спасибо.
- Ладно.
- И будь внимателен. Если шеф узнает, он вышибет вас обоих.
- Да, Вальтер. - Я преодолеваю себя и бормочу еще: - Если она такая, как ты говоришь, тогда, к сожалению, тебе с ней действительно ничего не поделать!
Он отворачивается в сторону, и голос его звучит совсем подавленно, когда он отвечает:
- Проклятие какое-то. Она может быть такой, какой захочет. Хуже. Еще хуже! Мне все равно, какая она. Я… я… люблю ее. - И убегает в дом.
Я остаюсь еще мгновение на улице, затем следую за ним и заглядываю в комнату, в которой живут Али, Рашид и мой "брат". Али и Ганси сидят на кроватях, совсем тихо и торжественно, а маленький, хрупкий принц стоит на коленях на молитвенном коврике и читает свою вечернюю суру!
"Именем Аллаха всемилостивого! Хвала и честь Аллаху, владыке всех народов. Всемилостивейшему, в руках Которого Судный день! Которому мы сами хотим служить и Которого все мы просим о помощи. Ты ведешь нас по правильному пути. Такому, которому радуется Твоя Милость, и не по той тропе, которая вызывает Твой гнев и которая ведет к заблуждению…"
Он низко кланяется три раза, затем встает и сворачивает маленький коврик, в это время улыбаясь мне. Ганси смеется, и мне постепенно становится страшно от смеха моего "брата". Я вспомнил о требованиях Ганси, которые должен выполнить, иначе Верене Лорд будет угрожать опасность; я должен выполнить эти требования еще и по другой причине - чтобы не пострадал Рашид. И что это за жизнь, если все время причиняешь кому-то боль? Можно ли назвать ее нормальной?
Все трое мальчиков теперь смотрят на меня, Ганси и Рашид полны уважения и печальны. Я хотел бы быть вашим другом. Маленький негр с комплексом превосходства преисполнен презрения.
Рашид смеется.
Ганси смеется.
Али говорит мне:
- Что за свинарник здесь! Я оставил свою обувь у двери, чтобы почистить ее, а этот Гертерих…
- Господин Гертерих.
- Что?
- Его зовут господин Гертерих, ты понял?
- Смешно! Буду я говорить "господин"! Кому? Который не получает даже пяти сотен марок в месяц?
- Если ты не будешь называть его так, я скажу шефу.
- Доносчик!
- Называй меня как хочешь. Итак, что было с господином Гертерихом?
- Он сказал, что я сам должен чистить свои ботинки.
- И справедливо. Все чистят свою обувь сами.
- Я - нет! Я это еще никогда в своей жизни не делал! Дома для этого у нас были белые слуги.
- Да, - говорю я, - но здесь ты не дома. И здесь у тебя нет белых слуг. Ты должен сам чистить свои ботинки.
- Никогда!
- Тогда бегай в грязной обуви, мне все равно. Если тебе не стыдно! А еще сын короля!
Это возымело действие.
Он смотрит на меня сверкающими глазами и дергает за большой золотой крест, который висит на большой золотой цепи, затем произносит что-то по-африкански (конечно, не изящное), бросается на свою кровать, отворачивается к стене и накрывается одеялом с головой.
Теперь наступает самый серьезный момент. Я должен это сделать. Иначе я подставлю Верену.
Я подаю руку калеке и говорю:
- Спокойной ночи, Ганси.
И выхожу из комнаты. Обернувшись, я вижу, как Ганси смотрит мне вслед с победоносным видом. Победитель. Горбатый победитель. Вечно угнетаемый, презираемый, сегодня вечером он победитель. Поэтому он так сияет. И рядом с ним стоит маленький принц с опущенными плечами, с молитвенным ковриком под мышкой, и со смертельной печалью смотрит на меня своими влажными, темными глазами. Я мгновенно закрываю за собой дверь.
Глава 20
Я иду в ванную комнату и под душем долго моюсь с мылом, так как у меня есть время. Только двадцать один час тридцать минут. А Верена сказала, что я должен выйти на балкон в двадцать три часа.
После душа я иду в мою комнату. Проигрыватель еще играет, я слушаю Концерт для фортепиано с оркестром № 2 Рахманинова. Вольфганг и Ноа уже лежат в своих кроватях. Оба читают. Когда я вхожу, они смотрят на меня, потом друг на друга и ухмыляются.
- Что смешного?
- Ты.
- Как это?
- Да, именно ты, - говорит Ноа. - Ты смешно ходишь, смешно говоришь, до смешного поздно возвращаешься домой. У тебя сегодня вообще смешной день. Может быть, ты даже смешнее Вольфганга.
- Как это называется?
- Мы спорили о том же.
- Не думай только, что я нахожу его в меньшей мере смешным, потому что должен раскошелиться на десять марок, - говорит Вольфганг.
- Что за спор?
Ноа снова ухмыляется:
- Уговорила ли тебя Распутница в первый же день?
- А вы откуда знаете?
- Чутье, - говорит Ноа и звонко смеется.
- Ерунда, - говорит мне Вольфганг. - За чутье я никогда бы не выложил десять марок. Ганси нам это рассказал.
- Ганси?
- Понятно, кто рассказывает все. Всегда. Всем. Сегодня после обеда в два часа в маленьком овраге. Верно?
Я молчу.
- Ты видишь, на Ганси можно полагаться, - говорит Ноа. - Из десяти марок получит он, впрочем, одну, как было договорено.
- Это всегда так решается?
- Конечно. Если один хочет узнать что-то о другом, он зовет Ганси и обещает ему определенное вознаграждение, и тот немедленно предоставляет свои услуги.
- В таком случае он может стать здесь состоятельным человеком, - говорю я.
- Он уже такой и есть. У него была огромная свинья-копилка, в которой уже до каникул ничего не умещалось. Теперь он купил новую.
- Где старая?
- Закопана в лесу, - говорит Ноа.
Ганси. Снова Ганси. Я ложусь в кровать.