Глава 21
Двадцать три часа. Ноа и Вольфганг уже спят, в комнате темно. Я тихо встаю, нащупываю пальто и медленно двигаюсь на балкон.
Облака покрывают небо, луна спряталась, ночь жутко черная. Я не сразу узнаю белый фасад виллы Верены и пристально смотрю в ту сторону, где она должна находиться.
Я жду. Переступаю с ноги на ногу. Двадцать три часа пять минут. Двадцать три часа десять минут. Двадцать три часа пятнадцать минут. Я уже подумываю о том, чтобы вернуться в дом. Возможно, муж Верены помешал ей сделать мне сюрприз. Вдруг в темноте вспыхивает крошечный лучик света. Еще раз. И еще. Я так разволновался, что не могу свободно вздохнуть. После этих трех приветствий Верена прибегает к морзянке. Ей это удается еще не очень. Да это и понятно, у нее была в запасе всего лишь пара часов. Но она постаралась выучить азбуку Морзе. Для меня. Сердце мое колотится, когда я расшифровываю буквы, которые неотчетливо и с заминкой приходят ко мне в ночи. Это "д". И "о". И два "м", "е", "р", "с", "т", "а", "г".
Нет, это доммерстаг!
Доннерстаг. Четверг, конечно, она имела в виду четверг. Она спутала "н" с "м". В четверг я навещу ее в клинике, и она радуется этому, иначе не высвечивала бы с таким трудом это слово. Она снова начинает светить д… о… м…
Я тихо, как только могу, бегу в свою комнату и достаю из тумбочки карманный фонарик. Вольфганг почти проснулся и ворчит:
- Что случилось?
- Ничего. Спи.
Он вздыхает, переворачивается на другой бок и сразу же снова засыпает, а я опять иду на балкон, где Верена как раз отсвечивает второе слово… т… а… г…
Я опираюсь на холодную стенку дома, и теперь свечу я. Поскольку я опасаюсь, что она поймет только буквы этого слова, я подаю ей тот же сигнал, но только правильно. д… о… н… н… е… р… с… т… а… г…
Если это только не причинит ей боль…
Пять секунд пауза.
Затем она снова сообщает д… о… м… м… е… р… с… т… а… г…
Мы отсвечиваем единственное слово, которое она выучила, она неправильно, а я правильно.
Доммерстаг.
Доннерстаг.
Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы она почти не почувствовала боли!
Часть третья
Глава 1
Я полагаю, что никогда не смогу стать писателем, если мне не удастся правильно описать лицо Верены Лорд в это утро четверга. Я не нахожу слов, выражений, я не могу сказать, что движет мною, когда я вхожу в ее комнату.
Большая красивая комната, перед открытым окном старый клен, листья которого так многоцветны: красные и золотые, желтые, коричневые и цвета охры.
Верена лежит на кровати рядом с окном. Она очень бледная, под глазами черные крути. Из-за этого глаза ее кажутся невероятно большими. Как будто все лицо ее с обескровленными губами, ввалившимися щеками (волосы зачесаны назад и стянуты на затылке) состоит только из этих печальных, все понимающих глаз, которые я никогда не смогу забыть.
- Привет, - говорит она.
Но улыбаются только ее неподкрашенные губы, глаза очень серьезны.
- Это было больно? - спрашиваю я, вообще забывая сказать "добрый день".
- Совсем нет.
Но я вижу, что она говорит неправду, так как улыбка у нее выходит кривая.
- Болит?
- Они сделали мне после этого уколы, дали какое-то лекарство. Правда, Оливер, это было совсем не так страшно!
- Я не верю тебе. Я думаю, это было очень больно.
- Но ты ведь молился обо мне?
- Да.
- В самом деле?
- Да!
- Ты тоже молишься?
- Нет, никогда.
- Видишь, несмотря на это, помогло. Я благодарна тебе, Оливер.
Я все еще не верю ей, но больше ничего не говорю, а кладу на ее кровать букет цветов.
- Красные гвоздики!
И теперь смеются - на какое-то мгновение - и ее глаза.
- Мои любимые цветы.
- Я знаю.
- Откуда?
- Вчера, в свободное время, я два часа бегал перед вашим земельным участком, пока наконец не увидел Эвелин. Я думаю, что нравлюсь ей.
- Очень! Ты первый дядя, который ей симпатичен.
- Она рассказала мне, что ты в больнице, так как тебе должны удалять миндалины, и тогда я спросил ее, какие твои любимые цветы. Это было совсем просто.
- Ах, Оливер…
- Да?
- Ничего… Пожалуйста, позвони сестре. Я хотела бы оставить цветы рядом с моей кроватью.
- Но если твой муж…
- Ты ведь представился здесь как мой брат или?..
- Так, как ты сказала.
- Ну, мой брат ведь действительно может посетить меня и принести с собой мои любимые цветы! Он живет здесь, во Франкфурте. И он даже внешне немного похож на тебя. Мой муж нашел для него место. В меняльной конторе на главном железнодорожном вокзале. Между прочим, представь себе: он должен сегодня утром лететь в Гамбург, мой муж, совсем неожиданно. Так что у нас уйма времени. Он возвратится только вечером. Разве это не чудесно?
Я могу только кивнуть. Эти черные печальные глаза затрудняют мое дыхание, мне тяжело говорить, существовать.
- Садись!
Я беру стул и ставлю его у кровати.
- Как ты приехал?
- На машине.
- Глупо. Конечно, не пешком! Но у тебя же занятия!
- Ах, это! Это было совсем просто! Сегодня утром я сказал нашему воспитателю, что плохо себя чувствую. Он дал мне термометр. В моей комнате спит симпатичный мальчик, его зовут Ноа, он показал мне, что делать с термометром, когда я объяснил ему, что должен завтра утром уйти.
- И что же надо делать?
- Удерживать тот кончик, где ртуть, между двумя пальцами и…
Дверь открылась.
Появилась сестра, вся в белом, в чепчике и со всеми атрибутами.
- Вы звонили?
- Да, сестра Ангелика. Мой брат Отто Вилльфрид…
Я поднимаюсь и говорю:
- Очень рад.
- …Мне принесли цветы. Не могли бы вы быть так любезны и позаботиться о вазе?
- Охотно, сударыня.
Сестра Ангелика уходит. Цветы берет с собой. Едва закрылась дверь за сестрой, Верена говорит:
- Итак, удерживать кончик, где ртуть, между двумя пальцами - и?
- И потом тереть. Столбик ртути будет подниматься. У меня, поскольку я слишком старался, ртуть поднялась до отметки сорок два, и нам пришлось снова сбивать ее.
- Отличное средство! Надо запомнить.
- Зачем?
- Ты знаешь, мой муж иногда все же чего-то требует от меня и…
- Уже хорошо, - говорю я быстро, - уже хорошо.
Глава 2
- Верена!
- Да?
- В понедельник ночью я был просто счастлив. Твоя азбука Морзе…
- Наверно, это у меня плохо получилось?
- Нет, ты прекрасно справилась! Только вместо слова "доннерстаг" у тебя все время получалось "доммерстаг".
- Я перепутала "н" и "м"?
- Да.
Мы смеемся. Неожиданно Верена хватается за живот и лицо ее искажает гримаса.
- Тебе больно!
- Мне нельзя так сильно смеяться! Рассказывай дальше. Итак, какая у тебя температура?
- Тридцать девять и пять. Воспитатель велел мне не ходить в школу. Он вызвал врача. Но тот может прийти только вечером.
- И потом?
- Затем температура снова снижается. До послезавтра! Больше двух дней я не мог выдержать, чтобы тебя не видеть.
- Уже завтра я буду свободна. Мужу хочется, чтобы я поправлялась на вилле, наверху, так как еще очень хорошая погода.
- Ах, хоть бы погода подольше оставалась такой хорошей! Тогда мне не придется каждое второе утро повышать себе температуру, и я снова смогу встретиться с тобой в башне уже, пожалуй, в воскресенье.
- Надеюсь, Оливер, надеюсь. Рассказывай дальше.
Она произносит слова торопливо, как человек, который говорит исключительно с той целью, чтобы другой не сказал того, что ему не хотелось бы слышать.
- Что случилось после того, как была обнаружена температура?
- Детская игра. Я подождал, пока другие уйдут в школу, затем встал и пошел к господину Гертериху, воспитателю, и серьезно поговорил с ним.
- Серьезно?
- Видишь ли, этот Гертерих - человек в интернате новый. Слабый. Однажды я помог ему, когда он не справился с совсем маленьким мальчишкой. Он надеялся, что я снова буду помогать ему. Тогда я сказал ему: "Господин Гертерих, я натер термометр, чтобы повысить температуру". - "Я так и думал", - ответил он печально. - "Теперь у нас два возможных варианта, - говорю я. - Я должен уйти на пару часов. Вариант первый: вы называетесь трусом и ничего не знаете, и я обещаю вам, что не позднее половины первого, прежде, чем придут другие, буду лежать в своей кровати. Это один вариант. Второй: вы сейчас позвоните шефу и передадите ему, что именно я вам сказал. В этом случае я клянусь, что менее, чем через месяц вы сами уйдете - созреете для нервной клиники. У меня здесь много друзей, а у вас ни одного". Он был, конечно, благоразумным, я мог удрать и так, ни о чем не предупреждая, и он ничего не узнал бы до тех пор, пока не пришли бы остальные. Он был даже благодарен.
- За что?
- За то, что я обещал и дальше помогать ему с ребятней. У нас есть такой сумасшедший негр, который вообразил себе, что все белые - это дрянь и…
- Оливер!
- Да?
Я наклоняюсь вперед. Она наклоняется вперед.
Стучат. Мы отшатнулись. Входит сестра Ангелика с вазой, в которой стоят мои гвоздики.
Сестра ставит вазу на ночной столик, любуется цветами, и восхищается моим хорошим вкусом и поздравляет милую мадам с тем, что у нее такой очаровательный брат.
Когда она покинула комнату, я снова наклонился вперед. Но Верена качает головой и отталкивает меня обратно.
- Нет, - шепчет она. - Не теперь. Она, наверное, стоит за дверью, подглядывает в замочную скважину и смеется, - шепчет она. - Она ведь никогда в жизни не поверит, что ты мой брат.
Это меня смешит. И я шепчу так же тихо, как она:
- Комичное начало, не правда ли?
- Комичное начало для чего?
- Для любви, - шепчу я. - Может быть, не для тебя. Для меня одного.
После этого она долго молчит и затем говорит:
- Решено. Я больше ничего не боюсь. Нет у меня больше страха.
- Перед чем?
- Перед любовью. Перед настоящей любовью.
- Но почему?
- Потому что моя настоящая любовь оборвалась ужасным образом. Она чудесно началась и ужасно закончилась. Я не хочу больше снова любить. Хватит!
- Ты не любишь своего мужа.
- Нет.
- Вот именно.
- Именно что?
- Именно поэтому ты стремишься к любви, хотя и боишься ее.
- Глупость.
- Это не глупость. Каждый нуждается в другом человеке, которого он может любить.
- Я люблю своего ребенка.
- Ребенка - это недостаточно. Он должен стать взрослым человеком. Возможно, я для тебя ненастоящая любовь. Ты для меня, определенно, настоящая.
- Откуда ты это знаешь?
- Истинную любовь распознаешь сразу. Немедленно. Я понял это сразу.
Она берет мою руку, и ее глаза, ее чудесные глаза, смотрят прямо в мои, когда она говорит:
- Я рассказала тебе, как плохо мне было, когда я встретила своего мужа. Ты знаешь обо мне много. О тебе я не знаю почти ничего.
- Но о моем отце!
- И о нем ничего.
- Как так ничего? Скандал, связанный с ним, стал самой громкой сенсацией в Германии!
- У меня тогда не было денег, чтобы покупать газеты. У меня были другие заботы. Если я тогда спрашивала мужа, что будет с этим Мансфельдом, он только всегда говорил: тебе не понять этого, поэтому нет никакого смысла объяснять тебе ситуацию.
- Так как он вместе с ним работал!
- Что?
- Да, он все же работал вместе с ним! Не напрасно мне в Рейн-Майнском аэропорту бросилась в глаза твоя фамилия.
- Что сделал твой отец, Оливер? Почему ты так ненавидишь его?
Я молчу. На улице колышутся листья клена, золотые, красные и коричневые, их треплет мягкий южный ветерок.
- Оливер!
- Да.
- Я спросила тебя, почему ты ненавидишь своего отца, что он сделал тебе?
- Я расскажу тебе об этом, - говорю я тихо. - Я хочу тебе все рассказать…
Она снова касается своей ледяной рукой моей горячей руки.
- Это началось первого декабря 1952 года, в понедельник. Да, это началось тогда. Для меня, во всяком случае. В этот понедельник комиссия по расследованию убийств во Франкфуртском управлении полиции была поставлена в известность о том, что на центральном заводе Мансфельда произошла трагедия. Позвонила некая Эмилия Кракель.
Ее голос…
Глава 3
…резко звучал от ужаса:
- Я здесь с уборщицей… И только что вошла в бюро господина Яблонски, там сидит он… он сидит в своем кресле за столом… голова на столе… У него дырка в виске… все в крови… Кто-то, должно быть, застрелил его… Приходите… приходите поскорее!..
Комиссия по расследованию убийств прибыла уже через пятнадцать минут. Руководил ею комиссар криминальной полиции Гарденберг. Его люди принялись за работу. Шестидесятипятилетний старший торговый поверенный убит выстрелом из пистолета калибра 7,65. Пуля через правый висок пронзила череп и вышла через левый висок, при этом отсекла часть черепа. Пулю нашли, пистолет нет.
Врач из полиции объяснил:
- Больше я могу сказать лишь после вскрытия трупа. Но бесспорно одно: этот мужчина мертв уже много часов.
- Более чем сутки? - спросил комиссар Гарденберг.
- По меньшей мере тридцать шесть часов, - ответил врач.
Таким образом, смерть наступила в послеобеденное время, в субботу. Знали, что господин Яблонски счастлив в браке и отец двоих детей. Часто по субботам после обеда, иногда даже в воскресенье, он бывал на безлюдном в это время заводе-гиганте. Он работал в своем кабинете. В конце этой недели его семья уехала к родственникам в Вупперталь. И стало ясно, почему супруга не сообщила об исчезновении мужа.
Комиссар Гарденберг и его люди обнаружили бюро старшего поверенного фирмы полностью разоренным. Шкафы сломаны, содержимое всех ящиков частично сожжено на полу, частично разбросано по всем углам комнаты, дверь тяжелого сейфа оставлена открытой. Я хорошо помню, как мой отец поднят телефонным звонком, потому что я уже встал, чтобы идти в школу.
Мне было тогда тринадцать лет, я плохо учился, был неуклюжим подростком с нечистой кожей и неуверенными движениями, боялся всех мальчишек, стыдился всех девчонок и свое свободное время охотнее всего проводил наедине с собой. Мой отец был высокого роста, с красным от употребления вина лицом и грубыми манерами делового мужчины, коммерсанта. В 1952 году он владел самым большим радиозаводом, а затем и телевизионным заводом Германии. Он был миллионером. В зале нашей виллы на Бетховен-парке, набитой ценными вещами, висело полотно Рубенса, которое мой отец купил на аукционе за шестьсот тысяч немецких марок, в салоне висели две картины Шагала (двести пятьдесят тысяч немецких марок), в библиотеке - Пикассо (триста тысяч немецких марок). У нас было три машины, самолеты и обслуживающие их пилоты. Одного из них звали Тедди Бенке, он сбрасывал бомбы во время войны. Я очень любил Тедди, и он тоже любил меня. Мой отец был образованный электрик. В 1937 году он познакомился с моей матерью. В 1938 году они поженились. В 1939 году на свет появился я. Говорят, что все дети считают своих матерей самыми красивыми. Я никогда так не думал. Я люблю свою мать, хотя она и причинила мне немало страданий, но я никогда не находил ее красивой. В ней не было ничего особенного. Довольно высокая, худая, слишком костлявая, черты ее лица всегда казались мне расплывчатыми, неясными. Фигура была плохой. Волосы бесцветные, светлые. Она легко и часто плакала. Ни разу ей не удалось элегантно одеться, несмотря на миллионы, которыми она обладала. Мой отец приобрел свою профессию на фабрике радиоаппаратуры, которая принадлежала родителям моей матери. Только ради этой фабрики он и женился на ней - в этом я твердо убежден. Он надеялся таким образом однажды стать директором маленького, но преуспевающего предприятия.
Однако война расстроила его планы. В 1940 году он должен был поступить на военную службу и оставаться солдатом до 1945 года. В 1945 году были убиты родители моей матери (произошло это во время бомбовой атаки), маленькая фабрика стояла наполовину разрушенная, и это уже означало для нас большую радость, подарок небес, потому что американцы тотчас отпустили моего отца из плена и мы снова увидели его здоровым. Тогда мне было шесть лет. У нас не было ни гроша. Единственное, что осталось, - это наполовину разрушенная фабрика, которая теперь принадлежала моей матери.
Уже в конце 1946 года отец возобновил работу на этих руинах. У него были два человека, которые помогали ему в этом, две женщины: моя мать и некая фрейлейн Лиззи Штальман. Эта фрейлейн Штальман во всем была противоположностью моей матери.
Она была красивой и намного моложе моей матери. Даже в ужасное послевоенное время была элегантно одета. Она справлялась с каждой ситуацией. Мой отец однажды привел ее с собой и дал этому короткое объяснение:
- Фрейлейн Штальман - моя старая подруга, которую я снова встретил благодаря случаю. Я предлагаю всем перейти на "ты", поскольку мы коллеги, не так ли? Ты, Оливер, будешь говорить: тетя Лиззи.
- Конечно, папа, - ответил я.
Завод Мансфельда - это помпезное имя дал мой отец смехотворным руинам, которые когда-то принадлежали родителям моей матери, - был зарегистрирован во франкфуртском реестре торговых фирм как акционерное общество с ограниченной ответственностью. Владельцами стали на равных долях мои родители. Обязательный основной капитал в пятьсот тысяч марок представил моему отцу франкфуртский банкир под векселя. Этого банкира звали Манфред Лорд…
Глава 4
Итак, теперь мой старик сидел с двумя такими разными женщинами в грязном, жалком коридоре маленькой фабрики, через крышу которой проникали снег и дождь, и женщины вручную наматывали конденсаторные катушки, в то время как мой отец собирал первые примитивные радиоаппараты. Детали, в которых он нуждался - радиолампы, предохранители, выключатели, корпуса и тому подобное, - он с трудом приобретал на черном рынке. Иногда из-за нескольких метров медной проволоки ему приходилось ездить в Мюнхен или Бремен.
Наша квартира была точно так же разрушена, как и дом родителей моей матери, и квартира тети Лиззи. Отец был настолько поглощен своей деятельностью, что мы все жили на фабрике. У меня была комнатка, чулан, тетя Лиззи спала в пустой кладовой, мои родители где-то еще. Первое время мы еще придерживались общепринятого обычая, что женатый мужчина со своей женой спят в отдельной комнате. В нищете. На почти разрушенной фабрике.
В 1952 году мой отец предоставил работу более чем двум тысячам рабочим и служащим. Из страшных руин возник новый высокий дом, а позже центральный завод во Франкфурте имел филиалы в Мюнхене, Штутгарте, Ганновере и Гамбурге. На каждом из этих предприятий изготавливались по точно установленному рационализаторскому плану отдельные детали и отправлялись во Франкфурт. Здесь производилась сборка, и отсюда продукция завода распространялась по всему миру.
Мы жили теперь в вилле на Бетховен-парке. Мой отец владел полотнами Рубенса, Шагала, Пикассо, у него были "чесна", пилоты, миллионы. Изменилось еще кое-что. Мой отец не спал больше в одной комнате с моей матерью.