Мать плакала тихо и много именно в этот период. Отец посылал ее к выдающимся врачам. Они, в свою очередь, отправляли ее в санаторий Бюлерхее, на курорты Хомбург и Висзее. Но лечение не помогало. Мать становилась все более худой и тихой. Она выглядела теперь как старуха.
В приемах, которые часто давал мой отец, принимали участие политики и художники, ученые и спекулянты. Большинство из них уважали моего предка, который часто напивался на подобного рода мероприятиях, разрывал смокинг и лил шампанское на волосатую грудь, что его - его одного - неумеренно веселило. Однако все льстили ему, так как многие нуждались в Вальтере Мансфельде, а другие боялись его. В глазах многих, я полагаю, мой отец был выскочкой, грубым обдиралой. Но его заводы имели огромный товарооборот, и если кто-то противостоял ему, того он уничтожал; его любимое выражение состояло из двух слов, которые были ему известны из латинского языка: "Non olet". Нет, деньги, очевидно, действительно не пахнут!
Моя мать принимала участие в приемах отца все реже и реже. Чаще всего она заранее ссылалась на мигрень и лежала в постели. В таких случаях ее замещала тетя Лиззи, красивая, молодая, желанная, полная обаяния хозяйка дома. Иногда присутствовали обе женщины. На них были самые дорогие платья и драгоценности. С драгоценностями обстояло так: в день вечеринки мой отец доставал украшения из своего банковского сейфа, после приема забирал их, и на следующий день они снова возвращались обратно в его сейф. Драгоценности не принадлежали ни одной из женщин. Только отец распоряжался ими.
Лишь полицейское расследование о смерти старшего торгового поверенного господина Яблонски выявило, что тетя Лиззи также имела доступ к сейфу моего отца и всякие другие полномочия.
Глава 5
Тогда, первого декабря, у меня были особенно длинные занятия, и я возвратился домой около двух часов дня. Мне бросилось в глаза, что перед воротами сада припарковано много черных машин и что этот вход открыт. Я бродил по дорожкам сада. И здесь тоже дверь открыта. В холле сновали взад и вперед мужчины, которых я никогда не видел. Наш служащий, господин Виктор, стоявший рядом с лестницей, которая вела на второй этаж, и ухом не повел, когда заметил меня.
Как ни странно, я сразу обратил внимание, что картина Рубенса не висит больше на своем месте. Что здесь могло произойти? С портфелем в руке я стоял и смотрел на чужих мужчин, снующих туда и обратно в библиотеку, в салон, в рабочий кабинет моего отца. Это длилось целую вечность, пока господин Виктор не пришел в себя и не сказал высокому стройному мужчине с белыми волосами:
- Это он.
После этого мужчина подошел ко мне и спросил дружелюбно:
- Ты Оливер Мансфельд?
- Да.
- Меня зовут Гарденберг. Я комиссар криминальной полиции.
- Сотрудник уголовного розыска?
- Ты не должен бояться меня. Я…
- Да я не боюсь! - закричал я. - Что случилось здесь? Что произошло?
Он молчал.
- Господин Виктор! - закричал я.
Но и служащий не ответил, а молчаливые мужчины продолжали бродить в холле, в салоне, в рабочем кабинете отца.
Комиссар Гарденберг улыбнулся.
- Сначала положи свой портфель.
Я бросил его на пол, на толстый ковер из Смирны.
- А теперь сядем у камина, и я тебе все объясню.
Заботливо, но властно он подвел меня к холодному камину, перед которым мы оба сели в большие старинные очень дорогие удобные кресла с подголовниками.
- Где моя мама? Где папа? Кто все эти люди?
- Именно это я как раз и хочу объяснить тебе, - ответил по-дружески Гарденберг. - Тебе нельзя волноваться. Что произошло, то произошло. Ты должен быть теперь мужественным, умным мальчиком. И в сложной ситуации нужно посмотреть действительности в глаза, так больно…
- Господин комиссар, - сказал я, - что все же произошло?
Он пожал плечами (милый парень, можно было видеть, как мучительно все это для него, как тяжело ему все это объяснять мне, еще ребенку) и сказал:
- Они ушли, мой бедный малыш.
- Кто ушел?
- Твой папа, твоя мама и фрейлейн Штальман. Я знаю, ты называешь ее тетя Лиззи.
- Так, как я и должен.
- Так, как ты и должен?
- Мой отец сказал, чтобы я так называл ее, иначе я получу оплеуху. Что значит - они ушли?
Гарденберг затянулся сигаретой.
- Не смотри так на меня. Я ничего не знаю об этом! Твой отец снял все свои банковские активы, взял дорогие картины и все драгоценности, которые принадлежали тете Лиззи и твоей матери, и затем эти трое поднялись в свой самолет и ж-ж-ж. - Он сделал выразительное движение рукой.
- Куда?
- В Люксембург. Это рукой подать отсюда. Мы пришли поздно. Они уже приземлились в Люксембурге. Я виновен в этом. Я допустил ошибку. Я позволил твоему отцу сбежать. Сегодня утром, после первого допроса.
- Я ничего не понимаю.
- Ты знаешь, что его поверенный найден убитым?
- Да. Я как раз проснулся, чтобы идти в школу, когда моему отцу позвонили. Он тотчас уехал на завод.
Вдруг я заметил, что мои колени стучат друг об друга.
- Боже правый, мой отец ведь не убивал господина Яблонски?
- Господин Яблонски покончил жизнь самоубийством. Твой отец оставил только пистолет, а все бумаги исчезли, он представил все так, чтобы это выглядело как убийство.
- Откуда вы это знаете?
- Много людей очень долго работали здесь, чтобы установить это, я не могу тебе так просто объяснить. Но это так.
- Но… но если мой отец не убивал господина Яблонски, почему он тогда оставил пистолет? Почему он снял все свои деньги? Почему он взял картины и драгоценности и удрал с моей матерью и этой женщиной?
- Это я смогу тебе объяснить, возможно, сегодня вечером. Или завтра. Но, наверное, ты это не поймешь, мой малыш.
- Пожалуйста, господин комиссар, не говорите мне постоянно "мой малыш". Я уже не такой маленький! И я пойму все, поверьте, господин комиссар.
- Я не хотел бы тебя ранить, Оливер! Можно я еще кое-что скажу?
- Конечно, господин комиссар.
- И ты называй меня Гарденберг…
Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, я торопливо глотаю их, потому что не хочу плакать.
- И они ничего не оставили для меня? Ни письма? Ни известия?
- Боюсь, что нет.
- Подождите, - сказал наш служащий.
- Господин Виктор?
- Я прошу прощения, что прервал ваш разговор, но твоя мать оставила сообщение для тебя, Оливер. Он достал несколько бумажных носовых платков, и пока он это делал, быстро и тихо сказал комиссару (но я все-таки слышал): "Фрау не хотела лететь вместе с ними. Это была страшная сцена. Госпожа Мансфельд заперлась в ванной комнате. Господин Мансфельд орал и неистовствовал. Наконец он вышиб дверь ногой и вытащил супругу. В последний момент она дала мне это…"
И господин Виктор вручил мне бумажные носовые платочки. Я осторожно разложил их отдельно друг от друга.
Комиссар криминальной полиции Гарденберг встал, подошел ко мне и стал читать то, что читал я. Слова были написаны дрожащими буквами, карандашом для бровей. Похоже, моя мать не смогла написать ничего иного в ванной комнате. Я читал, и из-за моих плеч читал вместе со мной Гарденберг.
Первый носовой платок:
"Мое бедное дитя! Однажды ты постигнешь, что произошло сегодня. У меня не было выбора".
Второй носовой платок:
"Я должна уйти с твоим отцом, мы не можем ждать тебя. Как только станет все ясно, ты приедешь".
Третий носовой платок:
"Еще. Я позвоню тебе во вторник вечером. Ты знаешь, как я люблю тебя. Но я должна теперь…"
Четвертый носовой платок:
"…на некоторое время оставить тебя одного. Прости меня, пожалуйста. Тысяча поцелуев. Твоя несчастная мама".
- Это все? - спросили.
- Это все, - сказал Виктор.
И чужие мужчины ходили в доме, и комиссар Гарденберг звонил по телефону. Поднявшись, он погладил меня по голове.
Глава 6
Следователи криминальной полиции пробыли целый день. Гарденберг уехал, снова появился, снова уехал. Поздно вечером он появился еще раз и, когда услышал, что я ничего не ел и не спал, дал мне две пилюли. Я проглотил их, выпил после этого воды, и Гарденберг сказал:
- Теперь ты будешь отлично спать! Утром ты не пойдешь в школу, я позвоню твоему учителю. Почему ты смеешься?
- Именно завтра у нас очень-очень трудная работа по математике.
Через пять минут я уже спал. Я проспал двенадцать часов.
На следующий день в доме были те же следователи из криминальной полиции и еще несколько новых. Они обыскивали каждый угол. Я был всюду, путался у всех под ногами, уходил в свою комнату, садился у окна и все время читал прощальное послание моей матери на четырех бумажных носовых платках. Слова уже невозможно было разобрать, и только отдельные из них прочитывались: "Ты знаешь, как я люблю тебя".
Около девятнадцати часов позвонила моя мать из Люксембурга.
- Мой бедный, любимый мальчик, можешь ты правильно меня понять?
- Я могу тебя понять, мама, и господин Гарденберг тоже может понять тебя, он у телефона.
- Поэтому я не могу тебе все объяснить.
- Тогда напиши мне!
- Да, но… Это продлится не так долго, любимый, это продлится не так долго, потом я заберу тебя и все объясню.
- Да, мама. Как долго это продлится?
- Не так долго, совсем недолго, мой дорогой…
Но в этом она ошиблась. Шли дни. Я оставался без известий. Новые люди появлялись в доме. Господин Виктор сказал мне, что стали известны случаи нарушения налогового законодательства.
- Они работали повсюду, на заводе, в филиалах в Мюнхене, Штутгарте, Ганновере и Гамбурге.
- Что они искали?
- Ты еще не поймешь это, - сказал господин Виктор.
Кого бы я ни спрашивал, что, собственно, произошло, все в один голос твердили, что я не смогу этого понять. От моей матери я получал красивые открытки. Она непременно писала, что любит меня. Она несколько раз звонила мне и повторяла это, но не говорила, когда разрешит приехать к ней.
- Тебе нужно набраться еще немного терпения, любимый, только немного терпения, потом все будет хорошо…
- Хорошо?
Пятнадцатого декабря снова пришла почтовая открытка. На этот раз она была от тети Лиззи: "Мой любимый маленький Оливер, твоя бедная мать, к сожалению, снова находится в состоянии невроза и нуждается в санаторном лечении. Надеюсь, скоро ей станет лучше. И надеюсь, что скоро ты будешь у нас! Обнимаем и целуем тебя. Любящие тебя тетя Лиззи и папа".
Слово "папа" отец написал сам. Это было первое и последнее слово, написанное его рукой и адресованное мне, которое я читал в течение долгих лет.
Глава 7
Комиссар криминальной полиции Гарденберг распорядился, и до поры до времени мне вообще не придется ходить в школу. Тетя Лиззи позвонила и спросила, что я хочу на Рождество.
- Поехать к маме.
- Мама в санатории, солнышко, ты ведь знаешь.
- Тогда мне ничего не надо.
Все же незадолго до Рождества для меня пришли три огромных пакета.
- Мне обязательно их брать? - спросил я Гарденберга, который приходил каждый день присматривать за мной.
- Ты ничего не обязан.
- Я не хочу их брать.
И три пакета отослали обратно в Люксембург. Сочельник я провел с господином Виктором и прислугой. Позвонил отец, но я сразу повесил трубку. Чуть позже позвонила мать. Она говорила слабым голосом, было плохо слышно, сказала, что скоро покинет санаторий и все будет хорошо, только не надо отчаиваться.
- Нет, мама, я не отчаиваюсь.
- Знаешь, как я тебя люблю?
- Да, мама. Я тебя тоже очень люблю. Выздоравливай скорее. С Рождеством!
Двадцать восьмого декабря в вечерней газете появился заголовок: "РАДИОМИЛЛИОНЕР МАНСФЕЛЬД УКРАЛ ДВЕНАДЦАТЬ С ПОЛОВИНОЙ МИЛЛИОНОВ МАРОК У ГОСУДАРСТВА И СБЕЖАЛ ЗА ГРАНИЦУ".
Под жирными буквами заглавия в длинной статье можно было прочесть - а на следующий день и в тысячах других отечественных и зарубежных газет, - что мой отец - крупнейший налоговый махинатор послевоенной Германии. Уголовный розыск завершил расследование и обнародовал результаты. Некоторые газеты я читал, но не понимал смысла статей. Тем не менее эти газеты я сохранил, они и сейчас у меня, теперь-то я понимаю, о чем в них сообщалось.
Короче говоря, вот о чем.
С помощью ложных сведений об оборотах, явно преуменьшенных балансов о якобы не сбываемых, а на самом деле еще как сбываемых радиоприборов, чаще всего путем выдуманных поставок и трансакций за границей отцу удалось нагреть немецкие финансовые ведомства на двенадцать с половиной миллионов марок в период между валютной реформой 1948 и декабрем 1952 года. Такие чудовищные манипуляции он, конечно, не мог провести в одиночку, ему помогал торговый поверенный Яблонски. Когда в октябре 1952 стало ясно, что в декабре грядет - сама по себе вполне безобидная - налоговая проверка, у Яблонски сдали нервы и он застрелился в послеобеденный час двадцать девятого ноября 1952 года. Случайно задержавшийся на работе отец обнаружил самоубийство и сделал все, чтобы представить его как убийство и уничтожить при этом важные бумаги. После первого допроса, когда отец узнал от комиссара криминальной полиции Гарденберга, что тот не поверил в убийство, а принял смерть Яблонски за самоубийство, ранним утром первого декабря 1952 года он со всеми наличными и драгоценностями, моей матерью и тетей Лиззи сбежал в Люксембург, где в чудесном местечке Эхтернах у него давно был роскошный дом.
Двадцать девятого декабря 1952 года газеты сообщили: 57 немецких и зарубежных журналистов по телефону, оборудованному микрофоном, провели с отцом пресс-конференцию. Отец сидел дома в Эхтернахе. Журналисты сидели в бюро франкфуртского пресс-агентства. Им было позволено задавать вопросы. Отец мог отвечать, когда хотел, мог не отвечать, если не хотел.
Газеты эти у меня сохранились, и осталось только описать, как протекала эта игра в вопросы и ответы.
Вопрос: Господин Мансфельд, вам известны выдвинутые против вас тяжкие обвинения. Что вы скажете об этом?
Отец: Вранье от начала до конца.
Вопрос: Тогда зачем вы сбежали в Люксембург, страну, которая, как известно, не выдает людей по налоговым преступлениям?
Отец: Я не сбежал. Я здесь по делам.
Вопрос: Надолго?
Отец: На неопределенное время.
Вопрос: Правда ли, что заводы Мансфельда украли у государства двенадцать с половиной миллионов марок?
Отец: Если это вообще правда, я не имею к этому ни малейшего отношения.
Вопрос: А кто же имеет?
Отец: Мой торговый поверенный Яблонски. Видимо, поэтому он и застрелился.
Вопрос: Неужели вы думаете, мы поверим, что поверенный мог совершать подобные рискованные трансакции, не ставя в известность руководителя фирмы?
Отец: Верите, не верите - мне все равно. Я об этом ничего не знал.
Вопрос: Знаете ли вы, что господин Яблонски оставил жену и двоих детей?
Отец: Я им соболезную.
Вопрос: Почему вы не сдадитесь немецким властям, если невиновны?
Отец: Господа, многолетним тяжелым трудом я возвел мои радиозаводы, одни из крупнейших в Германии. Я не вернусь в Германию, ибо не хочу, чтобы дело всей моей жизни уничтожили. Я знаю, вышел приказ о моем аресте и об аресте жены, нас могут схватить, лишь только мы ступим на немецкую землю. Что ж, вот мы больше и не ступим на немецкую землю. Мы чувствуем себя прекрасно здесь, в Люксембурге.
Вопрос: Вы говорите о деле всей вашей жизни, господин Мансфельд. Не подвергаете ли вы его большей опасности, не возвращаясь добровольно в Германию и не отдавая себя в руки следствия?
Отец: Нет. Отчего же?
Вопрос: Знаете ли вы, что немецкие власти могут описать ценности на сумму двенадцать с половиной миллионов марок на всех ваших заводах и вилле?
Отец: Как раз и не могут. Повторяю, как раз и не могут!
Вопрос: Что это значит?
Отец: За исключением упомянутой виллы с имуществом, мне в Германии ничего не принадлежит. А виллой господа могут располагать. Пусть повеселятся!
Вопрос: А заводы? Как понимать, что вам в Германии ничего не принадлежит?
Отец: От внимательного взора налоговых органов не могло укрыться, что я превратил заводы Мансфельда в акционерное общество с тридцатью миллионами основного капитала.
Вопрос: А где резиденция нового АО? За границей?
Отец: Без комментариев!
Вопрос: Но финансовое ведомство может все же описать ваши акции.
Отец: Не может, потому что ни я, ни кто-либо из членов моей семьи не имеет ни единой акции.
Вопрос: А у кого же акции?
Отец: Девятнадцать процентов принадлежат моему давнему другу Манфреду Лорду, известному во Франкфурте банкиру, который помогал мне создавать заводы. Разумеется, эти девятнадцать процентов описать нельзя, потому что господин Лорд купил эти акции, как полагается по закону.
Вопрос: Кому принадлежит оставшийся восемьдесят один процент?
Отец: Оставшийся восемьдесят один процент я продал консорциуму бельгийских банков.
Вопрос: Каких?
Отец: Вас это не касается.
Вопрос: Вы их продали с правом на выкуп?
Отец: Без комментариев!
Вопрос: А как будут работать ваши заводы?
Отец: Как и прежде. Власти четко знают, что не имеют права описать даже винтик. Как генеральный директор, я буду отсюда управлять предприятием.
Вопрос: Долго?
Отец: Возможно, еще несколько лет. Когда-нибудь и в Германии налоговые проступки будут прощаться за давностью лет.
Вопрос: И тогда вы однажды вернетесь в Германию и продолжите работать, не заплатив ни пфеннига из украденных двенадцати с половиной миллионов?
Отец: Я вообще не знаю, о чем вы говорите. Я не должен никому ни пфеннига.
Вопрос: Почему ваш маленький сын Оливер все еще в Германии?
Отец: Потому что он так захотел. Он останется в Германии, в Германии сдаст выпускные экзамены и тогда будет работать на моем предприятии. Работать он сможет уже через семь лет.
Вопрос: Вы полагаете, через семь лет вы все еще не сможете работать, поэтому придется ему?
Отец: Ваше замечание я использую как повод…