Глава 8
…прекратить интервью. Доброго вечера, господа, - сказал мой отец и повесил трубку. Так и завершилась пресс-конференция.
Я рассказал обо всем этом Верене. Некоторое время мы молчим, держась за руки. Постепенно ее ладони согрелись. Над домом пронесся реактивный самолет. Издалека доносится детское пение: "Пусть дадут разбойникам пройти по золотым мосткам". Верена спрашивает:
- А что потом?
- Ах, больше ничего особенного. К Новому году распустили всех служащих, и налоговая полиция описала виллу.
- Но тебе ведь надо было где-то жить!
- Комиссар Гарденберг продолжал заботиться обо мне. Сначала некоторое время я жил в гостинице. Даже в неплохой, ведь господин папа каким-то образом переводил деньги - сам-то сидел в безопасности с награбленными миллионами. А потом был детдом.
- Детдом?
- Конечно. Я ведь был ребенком без родителей. Несовершеннолетним. Те, кто имел право на воспитание, сбежали, их не найти. Потом появился опекун и засунул меня в приют.
- Только этого не хватало!
- Я, правда, не хочу жаловаться, но это было проклятое, гадкое время! Теперь ты понимаешь, почему я испытываю такие "нежные" чувства к отцу?
Она молча гладит мою руку.
- Кстати, там я пробыл всего год. Потом был мой первый интернат.
- Интернат! Но ведь это очень дорого!
- К тому времени игра раскрутилась. Твой муж переводил каждый месяц деньги на счет опекуна.
- Мой муж? Но зачем…
- На первый взгляд, из жажды сочувствия и чтобы помочь старому другу, моему отцу. Власти должны были этим довольствоваться. Никому не запретишь ведь дарить другому деньги! На самом деле они, как и прежде, одним миром мазаны. Я уже говорил, твой муж аккуратно получает все переведенные им деньги назад. Не знаю как, но получает. Отцу что-нибудь да придет в голову. Правда, безумно смешно: твой муж и поныне платит за меня каждый месяц, а мы сидим здесь, ты гладишь мою руку, а я…
- Прекрати, - Верена отворачивается.
- Что такое?
- Я никогда не любила мужа, - говорит она. - Я была ему благодарна за то, что он вытащил нас с Эвелин из нужды, была благодарна за красивую жизнь, которую он дал мне, но никогда не любила его. Но я его уважала, до сегодняшнего дня. Для меня Манфред был до сегодняшнего дня как… как его имя! Лорд! Господь Бог! Тот, кто не замешан в грязных делах.
- Сожалею, что разрушил твою иллюзию.
- Ах…
- В качестве утешения: у нас в интернате есть маленький калека. Страшный проныра. Знаешь, он говорит: "Все люди - свиньи".
- Ты тоже в это веришь?
- Гм…
- Но…
- Но что?
- Но… но… Невозможно жить, если так думать!
И вот она снова смотрит на меня умными черными глазами. Меня бросает в жар, я наклоняюсь, целую ее шею и говорю:
- Прости, прости, я так не думаю.
Неожиданно она обвивает меня обеими руками и крепко обнимает. Я чувствую тепло ее тела через одеяло, вдыхаю аромат ее кожи, и мои губы застывают на ее шее. Мы оба замерли. И долго так лежим. Потом она резко отталкивает меня кулачками.
- Верена!
- Ты не знаешь, чего я только не наделала! Со сколькими мужчинами я…
- Я не хочу этого знать. Думаешь, я ангел?
- Но у меня есть ребенок… и возлюбленный…
- Никакого возлюбленного. Только некто, с кем ты спишь.
- А до него у меня был другой! И еще один! И еще! Я шлюха! Я погрязла в разврате! Я ничего не стою! Ни гроша! А замуж я вышла только по расчету, и с первой секунды…
- Теперь дай мне сказать!
- Что?
- Ты прекрасна, - шепчу я и целую ее руки. - Для меня ты прекрасна.
- А мою крошку я склоняю к тому, чтобы она помогала мне в моих предательствах. Я… я… я…
- Ты прекрасна.
- Нет.
- Ну, хорошо, тогда мы друг друга стоим. Ведь я всегда говорил: невероятно, как похожие натуры притягивают друг друга, чуют по запаху. Разве это не удивительно?
- Ты находишь?
- Да, Верена, нахожу.
- Но я не хочу! Не хочу!
- Чего?
- Чтоб это началось снова. С тобой. Не хочу обманывать Энрико!
- Ты обманываешь мужа, так что можешь спокойно обманывать и Энрико.
Она вдруг начинает смеяться. Сначала я думаю, это истерический припадок, но нет, это совершенно нормальный смех. Она смеется до колик, потом кладет руку на живот.
- Ай. Я же знаю, нужно быть осторожной. Ты прав, Оливер, все это очень смешно. Безумно смешно! Вся жизнь смешна!
- Ну вот, видишь, - говорю я. - Моя взяла.
Глава 9
Снова где-то далеко поют дети (там, должно быть, игровая площадка): "Безмолвно и тихо в лесочке стоит человечек один…"
Мы с Вереной долго смотрели друг на друга. Последние фразы мы произносили, друг на друга не глядя. У нее было такое выражение лица, словно она видит меня в первый раз. Вот мы одновременно начали говорить, наши взгляды снова разбежались, она смотрит на одеяло, а я - в окно. Вам это знакомо? Словно мы боялись друг друга. Нет, не друг друга, но каждый самого себя.
- Мой отец…
- А из того, первого интерната ты…
"Из чистого пурпура, правда, сюртук человечек носил…"
- Что ты хотел сказать?
- Нет, что ты хотела сказать?
- Я хотел сказать, отец слушается тетю Лиззи. Он - мазохист. На каникулы я всегда езжу домой. И останавливаюсь не на вилле, а в гостинице. Только если мама не в санатории, я живу дома, - пожимаю плечами. - Дома!
- Она часто лечится в санатории?
- Почти все время. Только из-за нее я все время езжу домой. Иначе бы оставался в Германии.
- Вот как!
- Конечно. Однажды, когда мама как раз была не в санатории, а дома, дорогой тети Лиззи дома не было, и я перерыл ее комнату. Но как! В течение двух часов. Наконец я их нашел.
- Кого?
- Плетки. Поводки для собак, наездничьи хлысты, чего там только не было! Всех цветов. По крайней мере, дюжина плеток была заботливо спрятана в платяном шкафу.
- Она бьет его?
- Полагаю, уже двадцать лет!
- Ну и ну!
- Говорю тебе, это его первая любовь! Как только я нашел плетки, мне совершенно все стало ясно! Она - единственный мужчина из них троих! А моя мать - лишь жалкий дух. А мой отец? Только и слышно: "Лиззи! Лиззи!" У нее доверенности на все его счета. Говорю тебе, она участвует в каждом новом его трюке, в любой коммерческой махинации. Говорю тебе, сейчас отец - ничто, всего-навсего ноль без палочки, шестерка в ее руках, а она - садистка.
- Мерзко.
- Почему же? Он хочет порку. Лиззи задает ему ее. That's love.
- Не говори так.
- Возможно, он обращался с подобной просьбой и к матери, а она отказала. Или плохо выполнила. Удовлетворить мазохиста, видимо, не так уж и просто. Ну, он и выбрал ту, которая его так хорошо порола. Ты бы видела ее! Настоящая мегера.
- Отвратительно.
- Я говорю правду, а она всегда отвратительна.
- У нас ничего не получится.
- Почему?
- Потому что ты такой.
- Но ты точно такая же.
- Да, - говорит она и снова по-детски смеется. - Это правда.
- Это будет самая великая любовь на свете, и она не кончится, пока один из нас не умрет.
- Sentimental fool.
- Ага, ты тоже знаешь английский?
- Да.
- Конечно. Каждой немке после войны досталось по американскому возлюбленному.
- Ты что, спятил? Как ты со мной разговариваешь?
- Ах, простите, милостивая государыня, у вас такого не было?
- Три!
- Всего? - спрашиваю я. - Ну и ну! На чем я остановился?
- На мазохизме отца, - отвечает она и все смеется.
- Боже мой, боже мой, ну и разговор!
- Верно. Говорю тебе, он типичный мазохист. Я стал за ним наблюдать, пристально и долго, когда нашел плетки. И за тетей Лиззи. Как она командует. Как смотрит на него. Как просит огоньку, когда хочет закурить сигарету. И затем возится, прикуривая, так долго, что отец обжигает пальцы. Им это нравится, еще как нравится. Обоим!
- Оливер, этот мир гадок. Если бы не Эвелин, я бы наложила на себя руки.
- Ах, брось! Очень немногие накладывают на себя руки. Что ты думаешь, и я частенько играл с этой идеей! Мы с тобой слишком трусливы для этого. К тому же у тебя все хорошо! Ты - богатая женщина! У тебя есть любовник. А теперь еще и я. Если хочешь, можешь проверить, кто лучше…
- Оливер!
Я говорю именно те вещи, о которых не хочу говорить.
- Прости, пожалуйста. Я веду себя несносно. Я говорю именно те вещи, о которых не хочу говорить.
- Я тоже, я тоже! Все время! Возможно, ты прав, и это будет любовь. Это было бы ужасно!
- Нет, нет. Одно я тебе сразу скажу: я для тебя никогда не буду таким, как Энрико! Я не поцелую тебя, не прикоснусь к тебе, если мы не будем по-настоящему любить друг друга.
Она снова отворачивается и тихо произносит:
- Это были самые прекрасные слова, когда-либо сказанные мне мужчиной.
Глава 10
Она опять не смотрит на меня, лежит, отвернувшись к стене. В профиль она еще красивее. У нее маленькие ушки. Одни эти ушки кого угодно с ума сведут…
- Ну да, - говорю я. - That's the whole story. За эти тринадцать лет милая тетя Лиззи все прибрал к рукам. Сейчас она королева. Колотит моего старика. Определяет ход событий. А отец - всего лишь марионетка. Что он за малый, можно понять, понаблюдав за тем, как он обращается с подчиненными: бесцеремонно, безжалостно. Малейший проступок - "You are fired!" Типично для таких парней. Безвольно слушается женщину, а с окружающими - тиран. Подумать только: настоящего шефа заводов Мансфельда зовут сейчас, да что сейчас, уже много лет, Лиззи Штальман. Штальман - прекрасное имя для дамы, не так ли? Я уверен, уже в истории с налогами она рьяно помогала отцу. Из-за нее мне не позволили последовать за семьей в Люксембург. Понимаешь? Мать она уже растоптала. Отцом овладела полностью. Только я еще стоял у нее на пути.
- Бедный Оливер, - говорит Верена и снова смотрит на меня.
- Бедная Верена. Бедная Эвелин. Бедная мамочка. Бедные люди.
- Ужасно.
- Что?
- Как мы похожи друг на друга.
- Почему ужасно? Сейчас я скажу нечто смешное, нечто забавное. Сказать?
- Да.
- Ты - все, что у меня на свете есть, все, во что я верю, все, что люблю, и все, ради чего я хотел бы быть приличным человеком, если б только мог. Я знаю, мы могли бы быть страшно счастливы вместе. Мы…
- Прекрати!
- Твой ребенок стал бы моим ребенком…
- Прекрати!
- И никогда-никогда-никогда мы бы не обманывали друг друга. Мы бы все делали вместе: ели, путешествовали, слушали концерты, засыпали, пробуждались. Завтра тебя выпишут. Ты придешь в субботу к нашей башне, в три часа?
- Если смогу.
- Если не сможешь, дай мне знак в ночь на субботу. Три коротких сигнала. Значит, ты не сможешь. Или три длинных - значит, ты придешь.
- О Господи.
- Что это значит - опять "о Господи"?
- А ведь я на двенадцать лет тебя старше! - Она долго смотрит на меня. - Оливер… Оливер… Знаешь, что странно?
- Что?
- Что я, несмотря ни на что, так счастлива.
- Я тоже, я тоже!
- Да, но со мной это первый раз в жизни, - она выдвигает ящик тумбочки. - Посмотри, - говорит она, - до чего я дошла. Докатилась в своем безумии!
Я заглядываю в ящик. Там лежит карманный фонарик и маленькая тетрадочка. На титульном листе я прочел: "Азбука Морзе".
- Мы оба чокнутые, Оливер!
- Конечно.
- И горько поплатимся за то, что творим.
- Конечно.
- Счастливой любви не бывает.
- Конечно, конечно, конечно, - говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать ее губы, ее прекрасные губы. Вдруг раздается стук в дверь, и сразу затем в комнату входит сестра Ангелика, лживо и похотливо смеясь.
- Вам пора. Ваша сестра еще очень слаба.
- Да, - говорю я, - мне правда пора (но из-за господина Гертериха, ведь уже половина двенадцатого). И вот я встаю, по-братски целую Верену в щеку и прощаюсь:
- Ну что ж, пока, малышка!
- Пока, малыш!
- Почему вы улыбаетесь, сестра Ангелика? - спрашиваю я.
- Ах, - отвечает она с улыбкой Мадонны, за которую я бы с удовольствием дал ей в зубы. - Привязанность братьев и сестер друг к другу всегда так трогает меня.
Я иду к двери. Там еще раз оборачиваюсь.
- Прощай, - говорит Верена. - И спасибо за цветы.
При этих словах она делает едва заметное движение рукой. Треклятая сестра его не замечает. Но я знаю, что этот жест значит. Таким движением Верена закрыла мне рот рукой, когда я хотел ее поцеловать ночью в машине (мы тогда еще искали браслет). И я тоже на секунду поднес руку ко рту. Сестра Ангелика ничего не заметила. Она уставилась на пациентку, как удав на кролика. Верена задвигает ящик тумбочки.
Не правда ли, забавно, как карманный фонарик и азбука Морзе могут почти свести с ума мужчину?
- Пока, сестренка, - говорю я и выхожу из комнаты, словно мужчина, выпивший пять двойных виски.
Глава 11
Взрослые!
К вам - наше слово!
Разве любовь - это преступление?
Удивленно вы покачаете головами.
Но вы осуждаете любовь пятнадцатилетней девушки к восемнадцатилетнему юноше!
Как вы возбуждены!
Чудовищно возмущены! Ведь в пятнадцать еще невозможно любить!
У вас еще море времени для любви, несмышленые непоседы! Вам ведь еще неведомо, что такое любовь. Вас следует отлупить по задницам!
А что, если у тебя будет ребенок?
Так говорите вы!
Ведь вы так хорошо понимаете нас. И нам следует быть благодарными за наших - таких дорогих - родителей и за наших - таких дорогих - учителей, за то, что они у нас есть!
У нас есть дрянь!
Ничего у нас нет!
Никого!
И вдруг мы находим друг друга.
А вы? Что делаете вы?
Вы тотчас отбираете нас друг у друга!
Двенадцать часов сорок пять минут. Я снова покорно лежу в постели в "Квелленгофе". Ноа принес мне из столовой еду в двух алюминиевых мисках. И этот странный памфлет.
Я великолепно управился по времени. Когда я вернулся домой, господин Гертерих скорбно взглянул на меня и сказал:
- По вашей милости я еще попаду к чертям на сковородку.
- Не попадете, - заверил я. - После еды я снова лягу, а вечером меня, послушного, осмотрит дядя доктор. Жар тогда уже спадет. Расстройство желудка. Такое бывает. Кстати, я слышал, Али вчера снова был с вами заносчив.
- Да, несносный ребенок… Потребовал, чтобы я мыл ему ноги.
- Позвольте только, господин Гертерих, я его проучу.
- Правда?
- But how!
Тут он просиял, бедный малый.
Ну что ж, если другого выхода нет, негритенок получит сегодня по полной программе! Если все пойдет, как я хочу, дружба господина Гертериха будет мне скоро нужна как воздух, жизненно необходима. У меня часто будет случаться жар по утрам…
И вот Ноа стоит передо мной, подает мне три исписанные мелким почерком странички, о чем они, я уже отчасти написал, но это не все.
- Что означает эта мура?
- Это не мура, а потрясающий документ, запечатлевший человеческое отчаяние, - говорит он, ухмыляясь.
- Сегодня утром здесь творилось такое… С кровати упадешь от удивления. Кстати, как все прошло?
- Спасибо.
- Судя по голосу, должно быть, дело дрянь.
- Заткнись!
- Но-но-но! Уж не любовь ли это?
- Да.
- Тогда прости, пожалуйста, - он снова ухмыляется и говорит: - Вот Распутница обрадуется!
- Что стряслось сегодня утром?
- Шеф задал жару Гастону и Карле! Выгнал из интерната. Они уже уехали. На поезде в десять пятьдесят: он - в Париж, она - в Вену. Все происходило молниеносно. Шеф - странный малый. Иногда его месяцами не слышно, а потом ни с того ни с сего - раз!
- Что случилось?
- Фрейлейн Гильденбранд застукала их вчера в лесу. Именно Гильденбранд. Она едва еще что-то видит. Но сразу донесла шефу. А шеф в таких вещах шуток не понимает. Еще вечером было собрание учителей. Шеф позвонил родителям Гастона и Карлы и сообщил, что он обязан без промедления выгнать их чудесных детей и почему. А чудесным детям он объявил это только сегодня утром. У шефа и учителей они уже давно на мушке. Первое предупреждение, второе предупреждение. Событие в лесу оказалось, так сказать, последней каплей, переполнившей чашу.
- Так это случилось сегодня утром?
- Это случилось на уроке латыни. Кстати, шеф, сам того не подозревая, испортил Хорьку шутку.
- Как это?
- Хорек выдумал кое-что особенное, психологическую ловушку. И, насколько я знаю нашего брата, дело бы выгорело. Но теперь, конечно, все коту под хвост.
- Расскажи!
- Ты помнишь историю с нюхательным табаком?
- Которую устроил Гастон?
- Да. Сегодня утром - на первом уроке латыни - Хорек входит в класс, направляется прямо к Гастону и говорит: "Ну так что?" - "Пардон?" - спрашивает Гастон. - "Нюхательный табак, - отвечает Хорек. - Будет мне понюшка или не будет?"
- Черт возьми!
- Да, и мы так подумали. Это он в самом деле чудесно выдумал! Гастон встает, протягивает ему табак и потрясенно лепечет: "Вуаля, месье!" Хорек нюхает. Затем нюхают все остальные мальчишки в классе. Некоторые даже хлопают в ладоши. Но соль не в этом.
- А в чем?
- Когда все мальчишки нюхнули, Хорек говорит: "А теперь, господа, как ни прискорбно, Тацит. Что до остального, предлагаю: пусть мы с сегодняшнего дня, только после урока… - Ноа набирает воздуха - будем нюхать табак", - хотел он сказать! Но посреди этой первоклассной фразы вклинивается шеф и сообщает, что Гастон изгнан и должен спешно собирать вещи, чтобы успеть на поезд в десять пятьдесят. Испортил пьесу.
- Гастон очень расстроился?
- Совсем нет. Но прежде чем смыться, они с Карлой еще сочинили памфлет, - говорит Ноа и показывает три страницы. - Каждый писал по строчке: одну - она, другую - он. А потом они прикололи памфлет на черной доске. В обеденный перерыв все его прочли, и стар и млад! Я его сорвал, завидев учителя. Ты ведь интересуешься такими вещами, верно?
- Да.