- Так я и думал. Читай дальше!
Итак, я продолжаю читать странный документ, составленный из перемежающихся строчек мальчишечьего и девчачьего почерка.
Вы, разумные, справедливые взрослые!
Вы говорите: "Не делайте этого!"
А мы говорим вам: "Мы делаем что хотим, а вы хоть на голову встаньте! Мы снова встретимся, мы не расстанемся, а вы хоть отравитесь!"
"Town without pity!"
Вы снимаете фильмы, чтобы мы заплатили полторы марки за билет и смотрели дрянь.
"We need an understanding heart"
Вы пишете песни, чтобы разжалобить нас, чтобы мы купили пластинки.
Teenager age!
Twen age!
Что еще? Все это - лишь реклама для вашей грязной индустрии!
- Ну, - говорю я, - в спешке они написали много душевного. Тебе следовало оставить памфлет на доске.
- Я снова его повешу, когда пойду есть. Я только хотел тебе показать. Если какой-нибудь учитель его прочтет, памфлета ведь не будет!
Я читаю конец:
Все родители говорят: "Нам бы ваши проблемы!"
Отлично, у вас свои проблемы.
Вас волнуют деньги.
Нас волнуют любовь и доверие.
Неужели вы думаете, что можно, как радио, выключить любовь?
- Эта фраза мне особенно нравится, - говорит Ноа, он читает вместе со мной. - И при этом они должны были успеть на десять пятьдесят.
Неужели у вас нет сердца?
А любовь для вас - заморское слово?
От кого же мы появились на свет?
От вас!
Благодаря любви! Или иначе?
Что же с вами стряслось?
Почему вы запрещаете нам то, что делали сами?
Почему вы наказываете нас за это, ведь вы нам так часто говорили, что мы раньше вас созрели, раньше вас стали взрослыми?
Мы знаем наверное: шеф боится, что у Карлы будет ребенок, а у его интерната - дурная слава!
- Ну и ну, - произношу я.
- Да уж, - отвечает Ноа. - Это у них темперамент прорезался. Конечно, в такой беременности приятного мало!
Почему вы нас не понимаете?
Почему не поможете нам?
Вы сдали нас в интернат, как чемоданы в камеру хранения, а когда мы помогаем друг другу в нашем одиночестве, то совершаем преступление, верно?
На кой нам ваши прекрасные речи?
Вам никогда не понять, что вы нам нужны!
Есть ли вообще еще связь между нашим миром и вашим?
Не живете ли вы в каком-то совершенно ином мире?
Так мы считаем!
Во всяком случае, большинство из нас уже создали свои миры, как мы вдвоем - наш.
Почему вы не создаете их вместе с нами?
Потому что вы - идиоты!
- Они заходят слишком далеко, - говорю я.
- Это точно, - соглашается Ноа.
Я читаю.
Вам ни разу не хватило понимания, чтобы понять нас!
Вы полагаете, оттого что вы были другими, мы должны быть такими же!
Да-да-да, мы - другие!
Однажды мы станем взрослыми - и совсем-совсем-совсем другими, с Божьей помощью, не такими, как вы.
Мы будем стараться понять наших детей, защитить их. Наши дети будут счастливее нас!
Мы не желаем вам счастливо оставаться, ведь вы все равно не умеете, никогда не умели быть счастливыми.
Карла Хонигштайн и Гастон Латуш.
- Так, - говорит Ноа. - А теперь отдай мне листки снова, пусть наши учителя тоже порадуются.
Прячет листки.
- Кстати, ты так и будешь прикидываться больным или встанешь после обеда?
- Зачем?
- Чичита будет творить макумбу. Ровно в три, - Ноа смеется. - Ведь Чичита приехала из Рио, не так ли? Ну, а в Бразилии у них есть такое суеверие. Чичита дружила с Карлой. Поэтому и сотворит макумбу, чтобы добрые духи защитили Гастона и ее подругу Карлу, а злые духи не могли причинить им вреда. Чтобы их любовь сохранилась вопреки разлуке.
- Но ведь это чушь.
- Чужие нравы и обычаи. Я пойду. И сто других ребят тоже обязательно пойдут.
- Через час я встану и тоже пойду.
- Но тебе нужно принести несколько сигарет или немного табаку, спички или шнапс.
- Зачем?
- Не знаю. Чичита сказала, что все объяснит, когда мы будем в ущелье. Я возьму маленькую бутылочку шнапса.
- Я возьму сигареты, - говорю я. - Это все равно, какие сигареты я принесу?
- Да. Духи курят и пьют все. Так сказала Чичита.
- Это меня радует.
- Не шути. Гастона и Карлу вышвырнули.
- Я не шучу. Я правда хочу, чтобы духи их защитили. Только поэтому я сказал про сигареты. Духи должны остаться довольны.
- Любовь - это любовь, любовь, - пояснил Ноа. - See you later, alligator!
Глава 12
Три часа дня. Солнце светит. Южный ветер. Гряды облаков на голубом небе. А сто двадцать детей в молчании тихо стоят перед маленькой пещерой в маленьком ущелье и смотрят, что делает изящная Чичита, кожа у которой цвета кофе с молоком. Она ставит в пещеру открытые бутылки шнапса, рядом кладет пачки сигарет и спички. Чтобы духи могли закурить сигареты. А бутылки шнапса нужно открыть - у духов нет открывашек. В лесу, прямо над Рио-де-Жанейро, на Корковадо, рассказала Чичита, есть бесчисленные пещеры. Там везде можно найти огарки свечей, пачки из-под сигарет, бутылки из-под шнапса. Белые женщины тоже творят макумбы, чтобы их любовь была защищена и чтобы их желания сбывались. Чичита сказала:
- Конечно, в Рио живут и свиньи, такие старые бродяги, понимаете? Они выгадывают на этом: обыскивают все пещеры и крадут сигареты и выпивают шнапс. Но наши люди все равно верят, что духи взяли эти вещи, если сигареты исчезли, а бутылки из-под шнапса пусты.
- Значит, ты считаешь макумбу надувательством? - спросил я.
Она ответила:
- А ты считаешь надувательством, когда католический священник пьет вино и говорит, что это кровь Христа, и раздает облатки и говорит, что это плоть Христа?
Теперь Чичита зажигает свечи, каждый раз капая немного воска на пол пещеры и укрепляя в воске свечку. Зажигает, по меньшей мере, пятьдесят свечей, это длится долго. В маленьком ущелье очень тихо, никто не разговаривает, только ветер шелестит над нами в листве деревьев. Большие дети. Маленькие дети. Мальчики. Девочки. Белокожие. Чернокожие. Желтокожие. Цвета кофе. Дети со всех концов света пришли сюда для макумбы в память о влюбленных Гастоне и Карле, вылетевших из интерната, чтобы просить милости у духов, в надежде умаслить их подарками: пусть духи позволят Гастону и Карле быть счастливыми.
Рядом со мной вплотную стоит Геральдина. Напротив - Ганси, мой "брат". Он не выпускает нас из виду. Дрянь парень! Только что мне кто-то рассказал, мол, Ганси уже тринадцать, а не одиннадцать. Я спросил его, и он ответил: "Правда, да, но я ведь урод, карлик, верно? Они и без того смеются надо мной. Я уже два раза проваливался на экзаменах. Если б они знали, что я в тринадцать лет такой ничтожный и мелкий… Господи, это же чистой воды самозащита!" Итак, этому сокровищу - тринадцать. И он столь толково говорит. Я уже надивиться не мог, что у одиннадцатилетнего так умно выходит разглагольствовать…
Геральдина шепчет:
- Когда я тебя увижу?
Я знаю, что должен порвать с Геральдиной, но пока не знаю как. Время! Сейчас нужно выгадать время! Нужно подумать. Может быть, даже посоветоваться с "братом". Так что я шепчу:
- Сегодня уже не получится. У меня жар. Мне надо снова в постель. Я встал только ради макумбы. Вечером придет врач.
- Что-то серьезное?
- Ах, нет. Завтра пройдет.
- Оливер.
- Да?
- Ничего. Только Оливер. Мне так нравится твое имя. Оливер. Когда тебя сегодня не было в классе, я боялась… жутко боялась, вдруг с тобой что-то стряслось…
- Ах!
- Нет, правда! Я только тогда успокоилась, когда Вольфганг мне сказал, что ты лежишь с температурой в постели.
Спасибо, Вольфганг.
- Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя.
Вот Чичита зажгла все свечи. Меня вдруг осенило:
- Мы должны быть осторожны. Иначе мы вылетим точно так же, как Карла и Гастон. У шефа везде доносчики. И среди школьников.
- Ты прав. - Геральдина чуть-чуть отошла в сторону.
- О боже! - произносит она. - Представить только, если бы нас разлучили! Я… я бы наложила на себя руки!
- Чушь!
- Вовсе не чушь! Я бы правда…
К счастью, в эту секунду встает малышка Чичита и начинает по-английски говорить.
- Тсс, - шепчу я.
- Сейчас я буду говорить с духами, - объясняет Чичита. - Так, как это делают у нас, в девственном лесу. Я буду просить добрых духов защитить Гастона с Карлой и их любовь, а злых духов держаться от них подальше. Вы же, все остальные, тоже молитесь об изгнанниках, каждый на своем языке, каждый своему Богу. Но все должны смотреть при этом на горящие свечи.
Затем она ведет себя как великий волшебник негритянского крааля. Заклиная, она взмахивает руками, тело ее извивается, и она говорит с духами. Отец малышки Чичиты строит плотину в Чили. Малышка Чичита три года не увидит отца. На вопрос фрейлейн Гильденбранд, что самое плохое на земле, малышка Чичита ответила:
- Дети. Отец всегда так говорит.
И так она извивается и кружится, воздевая руки к небу и по-португальски говоря с духами, здесь, в горах Таунус, посреди Германии, на расстоянии тринадцати тысяч километров от родины.
Я смотрю на детей, на больших и на маленьких. Одни молятся вслух, другие - про себя. Все глядят на горящие свечи в пещере. Ноа тоже молится (странно - он, старающийся выглядеть интеллектуалом). Геральдина молится молча, сложив руки. Рашид, маленький принц, молится по-персидски. Остальные молятся по-английски. "Коммунист" Джузеппе молится по-итальянски, то и дело осеняя себя крестом (ну и ну!). Я слышу множество языков. О Карле с Гастоном и их любви молятся множеству разных богов. Кстати, Али, маленького негритенка, страдающего манией величия, здесь нет. Он наотрез отказался прийти на макумбу. "Это языческие, дьявольские заблуждения, - возмутился он, как мне рассказал Ганси. - Вы все грешники и попадете в ад, если будете участвовать в макумбе. Есть только один Бог - мой!" Али, малыш Али…
Через некоторое время молюсь и я, про себя, конечно: "Господи, пусть между мной и Вереной возникнет любовь. Настоящая любовь. Сделай так, чтобы мы сблизились. И чтобы остались вместе. И чтобы ничто и никто не разлучил нас. Я достаточно взрослый. Я могу работать. Могу прокормить нас троих: Верену, Эвелин и меня".
- Ты молишься? - шепчет Геральдина.
- Да.
- О чем?
- О том, чтобы они были счастливы.
- А я молилась, чтобы мы были счастливы. Это очень плохо?
Она с мольбой глядит на меня.
- Ах, нет, - говорю я, - совсем нет.
Что меня связывает с Геральдиной?
Чичита воздевает обе руки и произносит:
- Это конец макумбы. Уходите все. Каждый сам по себе. Никто не должен ни с кем говорить или оборачиваться. Все должны думать о Гастоне и Карле. Иначе макумба не подействует.
Сто двадцать детей молча расходятся, думая о Гастоне и Карле. А в маленькой пещере горят свечи, лежат сигареты и спички для духов, стоят бутылки со шнапсом, приготовленные для них, открытые. Потому что у духов все-таки нет открывашек.
Глава 13
- Я очень опечален, господа! Хотя я все еще верю, что из вас можно сделать разумных, справедливых людей, эта вера сегодня еще раз сильно пошатнулась! Я знаю о вашей макумбе. Я стоял в кустах и все видел. Я очень разочарован, я, все учителя и воспитатели, которые заботятся о вас…
Грудной, спокойный голос шефа льется из громкоговорителя, размещенного в зале нашего корпуса. Дверь моей комнаты отворена, поэтому я могу слышать, что говорит шеф в большой столовой сидящим там детям. И всем остальным детям, которые этим вечером уже находятся в своих домах, ведь везде есть такие громкоговорители. Шеф может, если ему вздумается, через громкоговорители связаться со всеми домами.
Я лежу в постели. Врач приходил, подтвердил, что я здоров, однако посоветовал до следующего утра не вставать. Полуслепая фрейлейн Гильденбранд принесла мне ужин (снова в двух алюминиевых мисках), теперь она сидит у моей постели и слушает голос ее господина, льющийся из громкоговорителя в зале.
- Я прочел листок, который Карла и Гастон прикрепили на доске объявлений. Вы все это читали. И, конечно, были очень воодушевлены памфлетом. Они писали для нас, взрослых, не так ли?
Фрейлейн Гильденбранд елозит на стуле.
- Я хочу вас спросить, считаете ли вы в самом деле, что фрейлейн Гильденбранд, все учителя, все воспитатели и я - ваши враги? Считаете вы так?
Фрейлейн Гильденбранд нервничает все больше и больше.
- Считаете ли вы в самом деле, что мы не могли бы придумать ничего лучше, как воспитывать триста детей, а среди них много трудных, с которыми нигде больше не справляются? Считаете ли вы так?
- Вы не знаете, как все это ужасно для меня, Оливер, - говорит фрейлейн Гильденбранд.
- Почему для вас?
Но шеф продолжает говорить, и она только машет рукой.
- Воспитатели и учителя болеют, гибнут по вашей милости, да-да, по вашей милости! Им не дождаться слов благодарности. Многих вы ненавидите и мучаете. За что? За то, что они хотят сделать из вас людей, приличных людей? Иногда все вы становитесь мне противны, и я спрашиваю себя: "Зачем мы вообще заботимся о вас?" Вы находите Гастона и Карлу великолепными. А фрейлейн Гильденбранд… сволочь, в ближайшие недели ей жизнь медом не покажется!
Полуслепая фрейлейн Гильденбранд шмыгает носом и потерянно произносит:
- Ах, да. Конечно, не покажется…
Внезапно у меня пропал аппетит, и я отставляю алюминиевые миски в сторону. Из зала доносится голос шефа:
- Фраза, в которой Гастон и Карла написали о подростках и двадцатилетних - единственно верная! Да-да, здесь мы, взрослые, допустили ошибку! Но не такую, как полагаете вы или как описали они! Мы печемся не об интересах индустрии, а о своих собственных! Мы, воспитатели, думали, вы созрели для большей свободы. И мы дали вам эту свободу. На свете еще не было молодежи свободнее вас!
Из громкоговорителя раздается ропот.
- Ропщите, сколько вам вздумается. Я говорю правду. А то, что индустрия сделала на чувствах деньги, - дело другое. Да-да, мы совершали то же, что и Карла с Гастоном, и поэтому вы сегодня здесь! Но мы совершали это позже. Когда мы повзрослели, а не в пятнадцать лет! Вы назвали меня справедливым. Это не только почет, но и тяжкое бремя. Сегодня ночью я не спал. Я размышлял, верно ли поступил с Гастоном и Карлой. И я говорю вам - верно!
Снова ропот из громкоговорителя. Фрейлейн Гильденбранд сидит, молитвенно сложа руки, кажется, она вот-вот расплачется.
- Родители приводят вас ко мне. Мы с коллегами несем ответственность за вас. Мы несли ответственность и за Гастона и Карлу. Не притворяйтесь же тупицами! Вы знаете, как легко может случиться непоправимое. Слова о том, что я думаю только о моем интернате и его славе, - ложь. Я думаю о вас!
Фрейлейн Гильденбранд вздыхает.
- Не полагаете же вы всерьез, что врач ради вас пожертвует ребенком? Вам хочется в шестнадцать лет таскаться с тяжелым брюхом? Да? А кто будет растить ваших детей? Вы? Вы ведь сами еще дети! Как будет выглядеть следующее поколение? Наше выглядит и так достаточно печально!
- Съешьте же еще что-нибудь, Оливер, - говорит фрейлейн Гильденбранд.
- Не могу.
Голос шефа:
- Надеюсь, вам известно, как, несмотря на все, вы мне дороги. Но сегодня я не могу с вами ужинать. Мне тошно. До смерти тошно. Я пойду домой. В течение некоторого времени вы не увидите меня в столовой. Потому что в течение некоторого времени я не смогу видеть вас.
Пауза.
- Если у кого-то возникнут серьезные проблемы, он может прийти ко мне домой. Но я повременю пока приходить к вам. Доброго всем вечера.
Чик! - щелкает громкоговоритель.
- Ах, Господи! Господи! Господи! - произносит фрейлейн Гильденбранд, и из ее полуслепых глаз в самом деле льются слезы.
- Что такое?
- Для всей школы я теперь сволочь.
- Да нет же!
- Конечно, я сволочь! Но я же была обязана сообщить о том, что видела!
- Конечно, фрейлейн Гильденбранд, конечно.
- Ведь невозможно было о таком молчать!
- Совершенно невозможно.
- Иногда я думаю, вы все - ненормальные, жадные до жизни и рано созревшие, потому что Господь Бог, природа, провидение или я не знаю что так распорядились. Я думаю, грядет атомная война. Дети всеми клетками чувствуют это. Чувствуют, что через десять лет умрут. И хотят жить, жить, жить!
А затем, без всякого перехода, она говорит:
- Оливер, вы так добры к Ганси…
- Откуда вы знаете?
- Он сам мне сказал…
- Чудовище! Лгун!
- Я благодарна вам за это, ведь я вас просила позаботиться о нем. Вы приличный, справедливый юноша, скажите мне, должна ли я была поступить иначе? Должна ли я была промолчать о том, что видела своими глазами?
- Нет, фрейлейн Гильденбранд, не должны. Вы обязаны были исполнить свой долг.
- Но если теперь они станут называть меня сволочью… Полгода, быть может, целый год пройдет, прежде чем какой-нибудь ребенок снова начнет мне доверять, прежде чем я смогу какому-нибудь ребенку помочь…
- Нет!
- Да!
- Фрейлейн Гильденбранд, - говорю я, - я помогу вам.
- Поможете…
- Да. Я объясню всем - большим и маленьким - что вы не могли поступить иначе. И ребята послушают меня!
- Так… Так вы в самом деле собираетесь так поступить?
- Да, фрейлейн Гильденбранд.
Страшно подумать, чего у меня теперь только нет на шее! Фрейлейн Гильденбранд. Геральдина. Ганси. Рашид. Моя дорогая семья. Ах ты, Господи! Мне жаль эту пожилую даму! Ведь можно раз в жизни кого-нибудь пожалеть или нет? Иначе что это за жизнь? Я слышу голос Верены: "Если бы не моя маленькая дочка…" А ведь жизнь прекрасна!
Фрейлейн Гильденбранд встает и протягивает мне руку, я автоматически жму ее, а она тем временем говорит:
- Спасибо.
- За что?