- За то, что вы хотите все объяснить детям. Дети… - Она глотает слезы. - Дети… Они - моя жизнь…
- Да, фрейлейн Гильденбранд.
- Вы… вы скажете им, что я не могла поступить иначе?
- Да, фрейлейн Гильденбранд.
- Благодарю вас. Благодарю вас, Оливер.
- Ах перестаньте!
- Дайте мне посуду, я отнесу ее обратно в столовую. Если вы больше не хотите…
- Нет, спасибо, больше не хочу.
- И спите покойно, Оливер, спокойной ночи!
- И вы, фрейлейн Гильденбранд.
Затем она уходит, держа в руках алюминиевые миски, и, конечно, налетает на дверной косяк. Она, должно быть, очень ушиблась, ее лоб наливается кровью, но нечеловеческим усилием воли она справляется с собой. И даже улыбается, когда оборачивается ко мне.
- Вечно этот электрический свет, - говорит она. - При таком свете я просто беспомощна. Но днем я вижу не хуже орла.
- Да, - соглашаюсь я. - Разумеется. - И прибавляю: - Надеюсь, вы не ушиблись.
Глава 14
Кажется, я уже говорил, что я страшный трус. Знаю, я должен поговорить с Геральдиной. Но не делаю этого, у меня просто не хватает решимости. В пятницу утром пришлось снова идти в школу. Я сидел напротив Геральдины на протяжении шести часов. Приятного мало. За обедом она спросила, когда мы увидимся.
- Дай мне денек времени или два, пожалуйста. Я так скверно себя чувствую.
- Ну, конечно. Разумеется. Сначала окончательно поправься!
Геральдина… Ганси…
Верена… Ганси…
Ганси…
Вот в чем опасность! Чем грозил Ганси, когда ему не позволили сидеть рядом со мной за столом? Еще до заключения отвратительного "братства крови"?
- Я выясню, где живут эти люди, и расскажу обо всем господину Лорду!
Это стало бы катастрофой! Ганси должен сидеть за столом рядом со мной. Я должен поговорить с шефом.
Итак, я навещаю шефа дома.
- Господин доктор, Ганси же мой брат. Вы сами были этому так рады…
- Ну и?
- И фрейлейн Гильденбранд просила, чтобы я позаботился о нем. Так забудьте историю с Рашидом! Рашид - намного независимее, намного проще в общении. Ганси хочет сидеть за столом рядом со мной. Думаю, ему следует позволить.
Он с иронией смотрит на меня и говорит:
- Ты - такой педагог! И тоже был на макумбе.
- Где?
- Не прикидывайся дурачком. Я тебя видел. Ты тоже думаешь, я поступил жестоко, прогнав Гастона и Карлу?
- Нет, - отвечаю я. - Да. Нет. Нет, думаю, не жестоко. Вы обязаны были так поступить, господин доктор.
- Я неохотно так поступил, Оливер, - говорит шеф. - Хотя бы этому ты веришь?
- Да, конечно, господин доктор.
- Большая любовь - и моя слабость. Но здесь школа, понимаешь? Здесь не притон!
- Совершенно ясно. Вы не могли поступить иначе.
- Ты говоришь честно?
- Абсолютно честно.
- А как другие считают?
- По-разному.
- Многие злятся на меня и на фрейлейн Гильденбранд, не правда ли?
- Да, господин доктор.
Он смеется.
- Почему вы смеетесь?
- Потому что сам выбрал себе такую профессию, - отвечает он. - Ну ладно, я посажу Рашида к Али, а Ганси - к тебе. Но ты знаешь, что этим ты снова очень ранишь Рашида?
- Я не могу угодить всем, господин доктор. Вы и фрейлейн Гильденбранд сказали, мне следует заботиться о Ганси. Я думаю, ему моя помощь нужнее. Рашид сильнее.
Шеф долго думает. Потом говорит:
- Ты странный юноша.
- Почему?
- Не хочу тебе объяснять. Но, боюсь, у меня еще будет много хлопот с тобой.
И прежде чем я успеваю ответить - а что, собственно, я мог бы ответить? - он добавляет:
- Бедный Рашид.
- Кто-нибудь всегда страдает, - говорю я.
Итак, теперь маленький уродец сидит за столом рядом со мной, сияет, чванится и лезет из кожи вон (насколько это вообще возможно), а Рашид сидит рядом с надменным чернокожим Али - он не разговаривает с Рашидом - и беспрестанно грустно смотрит на меня и не понимает. И еще один человек смотрит на меня беспрестанно с девчоночьего стола - Геральдина. В ее взгляде такое, о чем я не могу написать, это не выразишь словами. Кусок застревает у меня в горле. Десерт я оставляю нетронутым из страха, что меня стошнит.
- Можно взять твой пудинг? - спрашивает Ганси.
- Пожалуйста.
- Ну же, не корчи такую рожу, - говорит уродливый карлик. - Ешь себе на здоровье! А если и дальше будешь выполнять мои требования, увидишь, какую знаменитость я через несколько недель из тебя сделаю! Весь интернат встанет на голову! Любая будет ради тебя из кожи вон лезть, если захочешь! Но ты не хочешь. У тебя ведь есть сладкая киска с браслетом!
- Заткнись! - говорю я слабым голосом, а он тем временем уплетает мой пудинг.
Ведь Геральдина смотрит на меня. И Рашид смотрит.
Глава 15
В пятницу после ужина Геральдина вложила мне в руку письмо, когда мы выходили из столовой. Я прячу письмо в карман и совершенно забываю про него, так как играю этим вечером с Ноа в шахматы. И проигрываю, а сам все жду, когда пробьет одиннадцать, в надежде увидеть три длинных, а не три коротких сигнала, ведь три длинных означают, что в субботу в три часа Верена сможет прийти к нашей башне.
- Ты играешь как старая кошелка! - говорит Ноа.
- Я сегодня не совсем в форме.
- Тогда я лучше поиграю с Вольфгангом!
- Да, так и сделай.
Двадцать два часа сорок пять минут. Я выхожу на балкон. Светит луна, при ее бледном свете я читаю, что написала Распутница:
"Любимый мой!
То, что сейчас последует - это монолог из фильма "Хиросима, mon amour". Я три раза смотрела этот фильм - так он мне понравился, а место, о котором я сейчас пишу, я записала в кино, в темноте. Не знаю, видел ли ты этот фильм. Монолог относится к той сцене, когда перед глазами проходят вперемежку улицы Хиросимы и Невера, маленького городка во Франции. За кадром звучит голос Ривы - главной героини. Вот что она говорит и что я записала в темноте еще до нашего знакомства, любимый мой, ведь я знала, чувствовала, что однажды появится такой, как ты, подобно тому как нашли друг друга в этом фильме Рива и этот мужчина.
Вот это место:
"Мы встретились.
Этот город был создан по законам любви. А ты был создан по законам моего тела. Я алкала. Алкала неверности, лжи и смерти. Уже давно. Я знала: однажды ты дождем прольешься надо мной. Я ждала тебя с безграничным нетерпением. Поглоти меня. Измени меня по твоему образу, никто другой после тебя не постигнет всех "почему" подобных требований.
Мы останемся одни, мой милый. У ночи не будет конца. Ни для кого иного не наступит день. Никогда больше, никогда больше. Наконец-то.
Мне хорошо с тобой. Мы будем оплакивать уходящий день с любовью и надеждой. У нас не будет других дел, ничего, кроме как оплакивать уходящий день.
Время будет убывать. Ничего, кроме времени. И время будет прибавляться. Придет время, и у нас больше не будет слова для того, что станет с нами. По капле это слово будет вымываться из нашей памяти. А потом, потом оно исчезнет вовсе…"
Вот монолог из того фильма, любимый мой. Он тебе нравится? Нравлюсь ли я тебе еще? Хоть каплю, капельку? Поскорее поправляйся! Пусть мы снова будем вместе! Без любви. Я знаю, ты не можешь любить меня в эту секунду. Но пусть мы будем вместе. Я молю тебя об этом. Молю!
Геральдина"
Мило, когда такое случается в неподходящее время! В то время, когда совершенно не знаешь, что с этим делать. Я беру спички и сжигаю письмо, пепел летит через перила балкона в сад. И пока я это делаю, наверху, в окне белой виллы, над башней и деревьями, что-то вспыхивает, карманный фонарик - долгий сигнал. И еще раз - долгий. И еще раз - долгий. Сегодня у меня фонарик с собой. Теперь я свечу в ответ, три долгих сигнала: долгий, долгий, долгий. Еще раз с высоты приходит такой же сигнал.
Завтра в три, Верена, завтра в три, любовь моя.
В старой башне, в нашей башне.
Глава 16
- Я…
- Я…
Нет! Не говори этого! Я тоже не скажу!
Вот наше приветствие, наверху, в комнате старой римской башни, в субботу в три часа пополудни. На этот раз я пришел первым, она поднималась по лестнице в туфлях на низком каблуке. На ней васильковое платье под пальто из бежевой фланели, холодно, а время от времени накрапывает дождик.
- Но я знаю, что ты хотел сказать!
- Что?
- Я хотела сказать то же самое!
- Не говори!
- Нет.
- Довольно, что мы знаем, что мы оба хотели это сказать, не правда ли?
- Да.
Сегодня ее лицо румяно, она снова подкрашена. Кажется еще немного худой. Но уже в порядке. Если выглянуть из проемов башенной комнаты, увидишь горы и деревни, города, замки и коров под дождем, под тонкими нитями мрачного сентябрьского дождя. Но в этот раз она не выглядывает, и я в этот раз не выглядываю. В этот раз мы ушли вперед семимильным шагом. Куда? К хорошему? К плохому? К счастью? К печали?
- А где Эвелин?
- Внизу.
- Под дождем?
- У нее мой зонтик. Погода ей не страшна. Она играет с Ассадом.
- Как ты, сердце мое?
- Хорошо. А ты?
- Мне хорошо лишь тогда, когда ты рядом, - говорю я.
- Оставь сентиментальность. Не выношу этого.
- Не выносишь? Ты же сама так сентиментальна…
- Ну ладно. Но все равно оставь.
- Уже оставил.
Ассад лает. Эвелин смеется. Я слышу, как они под дождем носятся по лесу.
- Они чудесно проводят время, - говорю я.
- Да.
- А мы будем когда-нибудь?
- Чудесно проводить время?
В ответ тишина!
- Ну да, - произношу я. - Необязательно всегда получать ответ. Твой муж ничего не заметил?
- Что ты имеешь в виду?
- Мое посещение. Цветы…
- Ничего. А брат, конечно, не пришел, хотя знал, что я лежала в больнице. Брату я безразлична. Мы видимся, только если ему нужны деньги. А так я ему - что воздух.
Она поднимает широкий воротник фланелевого пальто и смотрит на меня огромными черными глазами, ее губы чуть-чуть дрожат.
- Оливер…
- Да?
- У тебя еще что-то есть с той девочкой?
- Нет.
- Не лги. Скажи лучше "да", это не так страшно.
В чаще лает собака и опять смеется маленькая девочка.
- Я не лгу. У нас кое-что было. Но теперь я скажу, что все кончено.
- Когда?
- Завтра. Я такой трус.
- Трус, - говорит она. - Прими руку труса.
И она снова поцеловала меня, нежнее, слаще, сердечнее, чем в первый раз. Потом она шепчет:
- Я не поцелую тебя больше, пока ты ей не скажешь. Это был последний раз.
- Да, да, ну хорошо. Твои боли уже, конечно, прошли?
- Конечно. Что нового в интернате?
- Все в порядке. Двоих выгнали. Парочку. Их застукали, в лесу. Дети сотворили макумбу. Я тоже там был.
- Что сотворили?
- Своего рода заклинание духов. Чтобы те двое были счастливы. У нас есть маленькая бразильяночка, она все и организовала. И все молились, каждый на своем языке.
- Ты тоже?
- Да.
- О чем?
- Чтобы мы были счастливы.
Ее лица почти не видно за поднятым воротником. Она говорит:
- Я тоже молилась.
- Я почувствовал это. Тогда в машине.
- Это помешательство, - произносит она. - Это плохо кончится.
- Конечно, - соглашаюсь я.
- Если я попаду в нужду, что тогда?
- Я прокормлю тебя и Эвелин.
- Ты? Ты ведь еще мальчишка! У тебя ничего нет! Ты ничего не умеешь! Ты…
Верена осеклась, и вот она все-таки подходит к проему и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на бездну.
- Мамочка! - зовет Эвелин.
Она машет рукой. А Ассад лает.
- Ты ничего не стоишь, - говорит она.
- Ничего, - соглашаюсь я.
- Ты бродяга.
- Да.
- Я тоже бродяга.
- Ну, так, - говорю я. - Трус, прими руку труса. Кстати, это мне не нравится. А кто автор?
- Я не знаю.
- А я знаю кое-что, что тебе понравится! Я даже знаю, кто автор.
- Кто? - спрашивает она прокуренным, сиплым голосом, но очень тихо, и смотрит на вымокший зеленый ландшафт субботнего вечера.
Я стою за спиной Верены очень близко и не решаюсь обнять ее.
- Шекспир, - отвечаю я. - Из "Бури". Это говорит Просперо. Знаешь, мы как раз читаем Шекспира, по-английски. Учитель английского - славный малый. Молодой. Ослепительно выглядит. Прекрасно одевается. Каждый день новый пиджак. С такими чудесными шейными платками из шелка. Ноа полагает, что он голубой. Девчонки сходят по нему с ума! И если он голубой, то скрывает это. Он очаровывает девчонок, в самом деле! Мне надо непременно помешать вам когда-либо встретиться!
- Так что там в "Буре"?
- "We are made out of such stuff as dreams, and our little life is rounded by a dream". Я прочел это. Вчера.
- Что это значит по-немецки?
- Как? А что же твои американские возлюбленные!
- Это подло!
- Нет, Верена, нет!
- Тогда скажи мне, что это значит по-немецки, - говорит она и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на ребенка, играющего среди цветов с собакой: - Честно говоря, я все-таки плохо знаю английский.
- Это значит, - говорю я, - примерно следующее: "Мы созданы из той же материи, что и сны, и наша маленькая жизнь наполнена снами".
- Красиво.
- Да, не правда ли?
- Мне следовало иметь больше америкашек. Тогда сегодня бы я лучше знала английский. После Третьей мировой я так и поступлю. Если только останусь жива.
- После Третьей мировой ты будешь моей женой, - возражаю я, - если только мы оба останемся живы.
Теперь она оборачивается и смотрит на меня, а у меня по спине бегут мурашки по спине. Я еще никогда себя так не чувствовал от взгляда женщины. No, no, this must be love…
- А наша маленькая жизнь будет наполнена снами?
- Да, - говорю я.
Дождь шелестит в осенней листве. Дождь идет, идет тихо, возвращайся домой, пастушка…
- У тебя есть мужество?
- Для чего?
- Я спрашиваю, есть ли у тебя мужество?
- У меня? - отвечаю я. - Ты же знаешь, я прирожденный трус.
- Хватит молоть чушь, - говорит она, и ее глаза начинают светиться, а узкое лицо становится еще уже. - Я сказала ему.
- Кому?
- Мужу.
- Что?
- Что встретила тебя. С другими ребятами. Совершенно случайно. Прозвучало твое имя. И я задумалась: "Мансфельд? Мансфельд?" И заговорила с тобой. И это оказался ты! Сын его старинного делового партнера!
- Верена!
- Да?
- Ты сошла с ума!
- Конечно! Об этом мы постоянно и говорим! Я хочу тебя чаще видеть! Дольше! Не только тайком! Не только в этой башне! Ты уже задумывался о том, что будет, когда скоро наступит зима?
- Продолжай.
- Что мне тебе сказать? В этой жизни вечно случается неожиданное! Мой муж был поражен! Он сказал, мне следует позвонить тебе в интернат и спросить, не хочешь ли ты прийти к нам в гости, завтра, на ужин.
- Уже завтра?
- Да, поэтому я и спрашиваю, есть ли у тебя мужество.
- Думаю, есть.
- Я рассудила, если ты разок придешь к нам, то сможешь приходить всегда. И во Франкфурте. Мы скоро уезжаем отсюда.
- Всю прошлую ночь я боялся этого.
- Кем ты хочешь стать, Оливер?
Я не отвечаю, потому что стыжусь.
- Ты еще не знаешь?
- Знаю.
- Тогда скажи мне.
- Звучит глупо.
- Скажи!
- Писателем.
- И потому ты стыдишься?
- Это трудно. Может быть, я никогда им не стану. И вообще…
- Ты уже что-нибудь написал?
- Смехотворные любовные истории, для девочек. А больше ничего.
- Так напиши нашу историю!
- Нашу историю?
- Историю о нас двоих! Как мы познакомились. Что уже произошло. И что…
Она запнулась. И я спросил:
- Ты хотела сказать: "И что еще произойдет"?
Она кивает и смотрит на дождь.
- Хорошо, - отвечаю я. - Я попробую. Я дам тебе все прочесть. И если будет плохо, ты мне скажешь, да?
- Да. И если мне что-то особенно понравится, я тебе тоже скажу.
- Пожалуйста.
- Оливер…
- Да?
- Энрико тоже придет завтра вечером. Он вернулся из Рима. Мой муж его пригласил. У тебя хватит мужества?
- Что значит "мужества"? Возможно, Энрико будет еще менее приятно снова увидеться со мной, чем мне опять его встретить! Но что будет дальше?
- Ты доверяешь мне?
- Конечно, нет, - говорю я. - Чепуха. Конечно, я доверяю тебе, Верена.
- Тогда дай мне еще немного времени. И когда сегодня в одиннадцать ты выйдешь на балкон, то кое-что увидишь.
- Ты упражнялась?
- Да, - ответила она. - Теперь я почти достигла совершенства. У тебя есть смокинг?
- И очень элегантный!
- Тогда надень его завтра вечером. А тебе вообще можно уйти?
- Надо спросить шефа. Но наверняка можно. Вы ведь такие знатные люди. Несомненно, это возымело бы действие, позвони твой муж в интернат и скажи, что он меня приглашает. Иначе шеф будет до конца считать, что я иду не к вам, а во Фридхайм в "Какаду".
- Что это?
- Такой бордель, там можно снять проститутку.
- Откуда ты знаешь?
- Один из старших ребят рассказал мне.
- Ты хочешь проститутку, Оливер?
- Знаешь, прежде я хотел спать со всем, что между… что женского рода.
- А теперь?
- А теперь лишь с одной.
- Это правда?
- Клянусь моей жизнью. Нет, твоей жизнью. Нет, жизнью Эвелин!
- Истинно и непреложно?
- Истинно и непреложно.
Верена подходит ко мне, а у меня словно судорога проходит по всему телу, по всем членам, сердце сжимается, я не могу пошевелить ни пальцем. Она говорит, прямо перед моим ртом:
- Знаешь, это должно быть в самом деле правдой…
- Я знаю. Это в самом деле правда.
- Я, наверное, чокнутая, если иду на такое.
- Я тоже чокнутый.
- …но ты мне так нравишься.
- Ты мне тоже.
- Это плохо кончится. Я намного старше тебя.
Опять!
- Не повторяй прежней чепухи!
- Я говорю об этом снова и снова?
- Постоянно. Это ранит меня.
- Но я ведь правда на двенадцать…
- Замолчи!
- Я уже молчу. Уже молчу.
И теперь, как раз когда я хочу ее поцеловать, в чаще залаяла собака и Эвелин начала петь:
Уточки-утята плавают в пруду,
Хвостики задрали, ищут там еду…
- Кто-то идет, - торопливо говорит Эвелин. - Мне надо идти. Завтра в восемь, да?
- Да. И твой муж должен позвонить в интернат.
Она целует меня, но очень торопливо, в щеку, а затем сбегает по лестнице со словами:
- Если кто придет, спрячься. А так выжди несколько минут.
- Да. Сегодня вечером в одиннадцать?
- Сегодня вечером в одиннадцать.