"Я так обрадована, дорогая Мод, что вскоре увижу Вас. Я получила сердечное письмо от бедного Сайласа, да, бедного: я на самом деле сочувствую его положению, которое, верю, он описал правдиво, - по крайней мере, Илбури так говорит, а он почему-то знает. Я получила очень ласковое письмо, совсем не похожее на прежние. Я все перескажу Вам при встрече. Сообщу только, что он хотел бы, чтобы я взяла на себя обязанность, которая доставит мне чистейшую радость, - я имею в виду опеку над Вами, моя дорогая девочка. Опасаюсь единственно того, что мое горячее согласие принять обязанность пробудит в нем дух противоречия, свойственный большинству людей, и он вновь примется размышлять о своем предложении в настроении менее благосклонном. Он предлагает мне приехать в Бартрам и задержаться до утра, причем обещает устроить меня со всем комфортом, который, скажу откровенно, меня совсем не заботит, если будет возможность провести уютный вечер за разговором с вами. Сайлас объясняет свое горестное положение; ему следует, по его словам, подготовиться к спешному отъезду, который бы избавил его от риска лишиться свободы. Печально, что он так безвозвратно погубил себя, что великодушие покойного Остина, кажется, толкнуло его к крайностям. Он очень хотел бы, чтобы я повидалась с Вами до Вашей непродолжительной поездки во Францию. По его мнению, Вы должны будете уехать в ближайшие две недели. Я собиралась пригласить Вас ко мне, ведь в Элверстоне Вам будет нисколько не хуже, чем во Франции, но он, кажется, намерен осуществить то, чего мы так желаем, а поэтому проявим осмотрительность и позволим ему устроить все, как он хочет. Я так жажду, чтобы решился наш вопрос, что боюсь даже чуточку его рассердить. Он пишет, что я должна назначить день в начале будущей недели, и по его тону я допускаю, что мое посещение может оказаться продолжительнее первоначально определенного им. Я была бы только счастлива. Начинаю думать, моя дорогая Мод, что бессмысленно вмешиваться в ход вещей и что часто все оборачивается самым счастливым образом, полностью отвечая нашим желаниям, - только потому, что мы не вмешиваемся. Кажется, не кто иной, как Талейран, необыкновенно ценил талант ждать.
Воодушевленная, полная планов и всегда любящая Вас, дорогая Мод,
кузина Моника".
Неразрешимые загадки! Слабый свет надежды, однако, заструился на картину, всего несколько минут назад погруженную во мрак полного затмения. Но какую бы теорию я ни выстраивала, она неизменно рушилась от многих явных и ужасных несообразностей - только разрозненные обломки качались на беспокойных волнах потока, в который я погружала свой мысленный взор.
Зачем здесь появилась мадам? Почему скрывался в поместье Дадли? Почему я была пленницей за тюремными стенами? Какая опасность нависла надо мной - огромная опасность, настолько тревожившая Мэг Хокс, что заставила ее рисковать благополучием возлюбленного ради моего спасения? Все эти грозные вопросы соединялись в моем уме при инстинктивном понимании того, что не было на свете людей, сильнее заинтересованных в чьей-то гибели, чем дядя Сайлас и Дадли, которые желали во что бы то ни стало покончить со мной.
Порой эти чудовищные свидетельства угнетали душу. Порой, перечитав письмо кузины Моники, я, будто согретая лучами солнца, видела небеса просветленными, а мои страхи, как ночные кошмары, рассеивались с рассветом. Однако я никогда не сожалела, что отправила письмо с Томом Брайсом. Я только и думала о том, чтобы спастись из Бартрама-Хо.
В тот вечер мадам напросилась пить чай со мной. Я нисколько не возражала. Благоразумие диктовало, по возможности, сохранять дружеские отношения со всеми, даже идти на уступки. Мадам обуяло веселье, она пребывала в лучшем своем настроении - от нее, разумеется, пахло бренди.
Она пересказала мне некоторые комплименты, которыми в тот день в Фелтраме ее наградила эта "добри дюша" миссис Ладуэйз, торгующая шелком, описала, какой "крясиви мущин" этот новый приказчик (она явно побуждала меня "пошютить" над ней) и как он "провожаль гласом" ее, куда бы она ни ступила. Наверное, он, подумала я, боялся, как бы она не стащила кружево или пару-другую перчаток. Она все время поводила большими коварными глазами, изображая кокетку в своем представлении, и с ее худого лица, пылавшего от спиртного напитка, которым она услаждала себя, не сходила улыбка. Мадам пела глупые шансонетки и, склонная, как всегда под воздействием алкоголя, к хвастовству, поклялась, что я немедленно получу свой экипаж с лошадьми.
- Я приляжусь все силями к вашему дяде Сайлясу. Ми такие добри стари дрюзья, мистер Руфин и я, - сказала она с непостижимым, но испугавшим меня выражением лица.
Я никогда не могла понять, почему эти иезавели любят обнажать ужасную правду, касающуюся их жизни, но так уж оно есть. Не стремление ли женщин торжествовать заставляет их, подавляя стыдливость, похваляться чредой падений как свидетельством утраченных чар, но оставшейся власти? Впрочем, зачем удивляться? Разве не предпочитали женщины ненависть - безразличию, славу колдуний, со всеми уготованными им наказаниями, - полной безвестности? И подобно тому, как они наслаждались, сея у простодушных соседей подозрение, будто водятся с отцом зла, так мадам, наверное, с циничным тщеславием смаковала привкус своего сатанинского превосходства.
На другое утро дядя Сайлас послал за мной. Он сидел у стола и с коротким приветствием на французском, со своей обычной улыбкой, указал мне стул напротив.
- Я забыл, - проговорил он, бросая газету на стол, - как далеко вчера был Дадли, по вашему мнению?
За тысячу сто миль, считала я.
- О да, так. - Он рассеянно помолчал. - Я пишу лорду Илбури, вашему попечителю, - продолжил он. - Я отважился сказать, моя дорогая Мод, - а при намерении иначе устроить вас, мне не хотелось бы, учитывая мои печальные обстоятельства, слагать с себя обязанности без ссылки на вашу оценку моего к вам отношения, пока вы пребывали под сим кровом, - я отважился сказать, что вы находили меня добрым, заботливым, снисходительным. Я верно выразился?
Я подтвердила. Что я могла возразить?
- Я упомянул, что вы были довольны нашей скромной жизнью здесь - нашим незамысловатым укладом и вольностью. Я прав?
Я вновь подтвердила.
- И что вам не за что питать неприязнь к вашему бедному старому дяде, за исключением разве что его бедности, которую вы ему простили. Мне кажется, я сказал правду. Так, дорогая Мод?
Я подтвердила.
Все это время он шелестел бумагами в кармане куртки.
- Хорошо. Я ожидал от вас именно этих слов, - бормотал он. - Никаких других… - И вдруг его лицо чудовищно изменилось. Он встал надо мной как привидение - с устрашающим взглядом. - Тогда как вы объясните вот это? - Его голос прозвучал будто раскат грома, и дядя с размаху опустил на стол мое письмо к леди Ноуллз.
Я, онемев, смотрела на дядю, пока его образ не стал расплываться перед моими глазами, но его голос, как колокол, все гремел в моих ушах.
- Вы, притворщица и лгунья, объясните этот образчик злословия, с которым вы отправили, подкупив, моего слугу к моей родственнице, леди Ноуллз!
Он говорил и говорил, а я смотрела во тьму, пока и голос, его сделался неразличимым, а потом далеким гулом потонул в безмолвии.
Наверное, я упала в обморок.
Когда я очнулась, то почувствовала, что я вся мокрая - волосы, лицо, шея, платье. Я не догадывалась, где я. Мне представлялось, что мой отец болен, и я говорила с ним. Дядя Сайлас стоял у окна, невыразимо мрачный. Возле меня сидела мадам, а бутылка с эфиром - дядино укрепляющее - возвышалась на столе передо мной.
- Кто?.. Кто болен?.. Кто-то умер? - вскричала я.
Наконец со слезами пришло облегчение. Когда я несколько успокоилась, меня провели в мою комнату.
Глава XXIII
Экипаж леди Ноуллз
На другое утро, в воскресенье, я лежала в постели слабая, безучастная ко всему на свете, с такими болями во всем теле, - как я полагала, ревматическими, - что была не в силах говорить и даже поднять голову. Мои воспоминания о том, что произошло в комнате дяди Сайласа, спутались; мне казалось, будто мой отец тоже присутствовал и тоже участвовал в разговоре, хотя я не могла припомнить, каким образом.
Слишком измученная, с разумом и чувствами, притупленными до крайности, я была не в силах распутать этот чудовищный клубок и просто лежала, отвернувшись к стене, недвижимо, молча, только глубоко вздыхала порой.
Добрая Мэри Куинс находилась в комнате, и это немного успокаивало, но я настолько ослабела, что мне причинял муку даже ее голос, когда она обращалась ко мне. Я на самом деле не понимала и не тщилась понять, жива я или нет.
В то утро кузина Моника в милом Элверстоне, совершенно не ведая о моем плачевном состоянии, предложила своим гостям, леди Кэризброук и лорду Илбури, отправиться в церковь в Фелтрам, а затем нанести визит в Бартрам-Хо, на что они охотно согласились.
И примерно к двум часам это приятное общество прибыло в Бартрам. Они предпочли идти пешком, с тем чтобы экипаж нагнал их, когда лошади будут накормлены. Мадам де Ларужьер оказалась в комнате дяди и слышала крошку Жужеля, докладывавшего о посетителях, которые сидели в гостиной. Мадам недолго пошепталась с дядей, и он сказал:
- Мисс Мод Руфин уехала прогуляться, но я буду счастлив увидеть леди Ноуллз, если она окажет любезность и поднимется сюда на минутку; упомяните, что мое самочувствие оставляет желать лучшего.
Мадам вышла за дворецким и у лестницы, схватив его за ворот, горячо зашептала человечку в ухо:
- Проведешь ее светлость по чёрни леснис… запоминай, по чёрни.
И уже в следующее мгновение, ступая широким шагом на цыпочках, мадам вошла в мою комнату, с видом, как пересказывала Мэри Куинс, приговоренной к виселице.
Войдя, она внимательно оглядела комнату, осталась довольна присутствием Мэри Куинс и повернула ключ в двери. Прочувствованным шепотом она осведомилась о моем состоянии у Мэри, скользнула к окну, выглянула украдкой, потом подошла к моей постели, пробормотала несколько слов утешения, чуть задвинула полог, после чего прошлась по комнате, суетливо коснулась того, другого, будто поправляя, и как бы между прочим тихонько вытащила ключ из замка и опустила в карман.
Последнее так удивило честную Мэри Куинс, что она решительно поднялась со стула, указала на дверь и, не сводя своих праведных голубых глаз с мадам, сказала шепотом:
- Вставьте ключ в замок, пожалуйста.
- О разюмееться, Мэри Квинс, но лючше пюскай заперт, ведь ее дядя, он хотель кажется, зайти, и она, я уверен, будет в большой испуге, посколько он в большой недовольстве. Но ми скажем ему - она не короша или она спит. И тогда он уйдет без всяки шум.
Я ничего этого не слышала - они говорили глухим шепотом; Мэри, хотя и сомневаясь, что мадам тревожилась обо мне, и подозревая у той всегда корыстные мотивы, неохотно согласилась: она боялась, как бы названная мадам причина не оказалась на сей раз истинной.
Мадам беспокойно вертелась у двери, а о том, что происходило тогда в других комнатах, леди Ноуллз впоследствии мне рассказывала так:
"Только представьте наше разочарование! Но я, конечно, была рада увидеться с Сайласом, и ваш эльф-дворецкий провел меня наверх, в его комнату… не тем, кажется, путем, каким я поднималась раньше; впрочем, не буду утверждать, ведь я не так хорошо знаю дом в Бартраме. Но я не забыла - мы прошли через спальню Сайласа, которой я прежде не видела, в кабинет, где я и нашла вашего дядю.
Он, казалось, был счастлив; он подошел с улыбкой - мне всегда не нравилась его улыбка, - с протянутыми руками, пожал мои - теплее приветствия не припоминаю - и произнес:
"Дорогая, дорогая моя Моника, как же я рад вам - именно вас я жаждал увидеть. Я был весьма серьезно болен - последствия мучительнейших душевных тревог. Присядьте на минутку, прошу вас".
И он одарил меня комплиментом в несколько коротеньких рифмованных строчек по-французски.
"Где же Мод?" - спросила я.
"Мод, наверное, сейчас не ближе к Бартраму, чем к Элверстону, - сказал старый джентльмен. - Я убедил ее прогуляться и посоветовал нанести один визит, кажется, ей приятный. Полагаю, она послушала меня".
"Как же досадно!" - воскликнула я.
"Бедная Мод будет очень расстроена, но вы утешите ее, когда посетите нас, - ведь вы обещали… и я устрою вас со всем комфортом. Я буду счастлив, Моника, принять ваш будущий визит за доказательство нашего полного примирения. Ведь вы не откажете мне?"
"Нет, конечно, я с превеликой радостью приеду, - ответила я. - И хочу поблагодарить вас, Сайлас".
"За что?" - спросил он.
"За ваше желание передать Мод под мою опеку. Я так обязана вам".
"Должен сказать, Моника, что я ни в коей мере не предполагал обязывать вас", - проговорил Сайлас.
Мне показалось, что он был готов впасть в одно из своих отвратительнейших настроений.
"Но я признательна вам… очень признательна вам, Сайлас, и вы не можете не принять мою благодарность".
"Я счастлив, во всяком случае, тем, что завоевал ваше расположение, Моника. Мы наконец уразумели: только привязанность дает нам счастье. И как же прав святой Павел, предпочитающий любовь - этот закон на все времена! Привязанность, дорогая Моника, нетленна и, как таковая, божественна, богоданна а посему - счастьем исполнена и им одаривает".
Меня всегда раздражала метафизика, кто бы ни погружался в нее, он или кто-то другой. Но я сдержалась и только спросила со своей обычной дерзостью:
"Хорошо, дорогой Сайлас, и когда же вы хотите, чтобы я приехала?"
"Чем раньше, тем лучше", - сказал он.
"Леди Мэри и Илбури покинут меня во вторник утром. Я могу приехать днем если вторник подходит".
"Благодарю вас, дорогая Моника. Надеюсь, к тому времени я буду осведомлен о планах моих недругов. Я сделаю унизительное признание, но я смирил гордыню. Возможно, случится так, что с исполнительным листом сюда войдут уже завтра и тогда - конец моим замыслам. Впрочем, - хотя и маловероятно, - мне отпущено еще три недели, как уверяет мой поверенный. Он свяжется со мной завтра утром, и тогда я буду просить вас назвать ближайший день. Если нам отпущено две недели покоя, я напишу, и вы назначите день".
Потом он осведомился, кто меня сопровождает, и очень сетовал, что не в состоянии спуститься вниз и принять посетителей. Он предложил откушать у него - с улыбкой Рейвнсвуда - и передернул плечами, но я отказалась, сообщив, что у нас всего несколько минут, а мои спутники, в ожидании меня, прогуливаются возле дома.
Я спросила, скоро ли должна вернуться Мод.
"До пяти часов не вернется".
Он предполагал, что мы можем встретить его подопечную на обратном пути в Элверстон, но не был уверен, заметив, что девичьи планы так переменчивы. И тогда - ведь сказать было больше нечего - настало время нежнейшего прощания. Я верю, что он нисколько не лгал, описывая свои осложнения с законом. Но как он мог - если только его не ввела в обман та ужасная женщина - с такой безоблачной улыбкой говорить мне страшнейшую ложь о своей подопечной, о вас, Мод, я не представляю!"
Тем временем я подала голос из постели и перепугала как мадам, которая скользила из угла в угол, прислушиваясь, изредка перешептываясь с Мэри, так и саму старушку Мэри внезапным вопросом:
- Чей экипаж?
- Что за экипаж, моя дорогая? - поинтересовалась Куинс, не отличавшаяся, в силу своего возраста, острым слухом.
- Это доктор Жёлс. Он приехаль осмотреть ваш дядя, мой миленьки, - сказала мадам.
- Но я слышу женский голос, - проговорила я, садясь в кровати.
- Нет, мой миленьки, там один доктор, - утверждала мадам. - Он приехаль к ваш дядя. Говорю вам, он сходит с экипаж. - И она притворилась, что наблюдает за доктором.
- Экипаж отъезжает! - воскликнула я.
- Да, отъезжает, - эхом отозвалась она.
Но я соскочила с кровати и посмотрела в окно через ее плечо, прежде чем она успела меня заметить.
- Это леди Ноуллз! - закричала я и бросилась открывать окно. Я тщетно дергала шпингалет и кричала: - Я здесь, кузина Моника, боже мой! Кузина Моника! Кузина Моника!
- Ви безюмны, мисс, назад! - взревела мадам. Будучи сильнее, она пробовала меня оттолкнуть.
Но я видела, как освобождение… спасение, такое близкое, ускользает, и с удесятеренными отчаянием силами рванулась к окну. Я забила в него руками, закричала:
- Спасите… спасите! Здесь, здесь я, здесь! Кузина, кузина, о, спасите же!
Мадам схватила меня за руки, я вырывалась. Стекло было разбито, и я пронзительно кричала, чтобы остановить экипаж. Француженка, злобная, разъяренная, как фурия, казалось, была готова меня убить.
Но она не могла меня запугать… Я неистово кричала, видя, как экипаж быстро катил прочь, видя шляпку кузины Моники, увлеченно говорившей о чем-то со своей vis-à-vis.
- О-о-о! - кричала я в истерике, а мадам, с яростью такой же невероятной, каким было овладевшее мною отчаяние, преодолела мое сопротивление, оттеснила меня к кровати, усадила и удерживала силой; она глядела сверху мне в лицо, фыркая и задыхаясь.
Кажется, тогда я узнала что-то о муке безумия.
Помню лицо бедной Мэри Куинс, выражавшее ужас и изумление. Она стояла, заглядывая через плечо мадам, и вскрикивала:
- Что такое, мисс Мод? Что такое, моя дорогая? - Потом Мэри энергично кинулась разжимать руки мадам, державшие мои железной хваткой, и завопила: - Вы сделали детке больно! Отпустите ее… отпустите ее!
- Разюмееться. Какой глюпи старюк, ви, Мэри Квинс! Она безюмны, наверно. Она помешалься.
- О Мэри, кричите в окно! Остановите же экипаж! - взывала я к ней.
Мэри выглянула в окно, но, конечно, уже ничего не увидела.
- И почему не останавливать? - глумилась мадам. - Кричите: кучер, форейтор! А где там лякей на запятки? Bah! Elle a le cerveau mal timbré.
- О Мэри, Мэри, он уехал… уехал? Его уже нет? - вскричала я и кинулась к окну. Я прижималась лицом к стеклу, я напрягала глаза… Потом я обернулась к мадам: - О жестокая, жестокая и злобная женщина! Зачем вы сделали это? Зачем? Почему вы преследуете меня? Что вы выиграете от моей гибели?
- Гибель? Par bleu! Ma chère, ви слишком скор в речах. Разве не так, Мэри Квинс? То быль экипаж доктора - с миссис Жёлс и с молядой человек, их отприск, котори без сдыда пялиль глас в окна, а мадемуазель, она в такой возмутительни дезабилье показиваль себя и стекля кольотиль. Некрясиво, так некрясиво, Мэри Квинс, ви разве не думайте?
Теперь я в полном отчаянии сидела на кровати и плакала. Я не желала спорить, возражать. О, зачем спасение было так близко и не пришло! Я плакала, ломала руки и, подняв глаза, забылась в бессвязной мольбе. Я не думала ни о мадам, ни о Мэри Куинс, ни о ком-то еще - просто беспомощно шептала про свою муку Господу!