Глава XXV
Путешествие
В ожидании поезда я стояла на платформе, вновь обратив взгляд в сторону поросшего лесом Бартрамского нагорья; далеко-далеко за ним горная цепь, поднимавшаяся в лазурной дымке, скрывала милый моему сердцу Ноул, и моих утраченных отца и мать, и мое детство, ничем не омраченное, - кроме как встречей с этой сивиллой, которая ныне была рядом со мной.
В более счастливых обстоятельствах я, столь юная тогда, выражала бы бурный восторг от того, что впервые увижу Лондон. Но возле меня была мрачная Опека, своей бледной рукой сжимая мою; и в голове у меня звучал, не замирая, пугающий и предостерегающий голос, хотя слов я не могла разобрать… Мы пересекали залитый светом фонарей Лондон, следуя в Уэст-Энд, и ненадолго будоражащее чувство новизны и любопытство взяли верх над унынием, и я припала к окну, в то время как мадам, пребывавшая в благодушии, несмотря на утомительность долгого путешествия по железной дороге, визгливо выкрикивала топографические сведения, - ведь Лондон был для нее чем-то наподобие хорошо знакомой книжки с картинками.
- Это площадь Юстон, моя дорогая… площадь Рассел… Вот Оксфорд-стрит… Хеймаркет. Смотрите, это Опера, театр Ее Величества. Смотрите, сколько же экипаж в поджидании… - И так далее и так далее, пока мы не достигли узкой улочки, которая, как мадам сообщила, вела к Пиккадилли; там мы остановились у особняка - на самом же деле то были меблированные комнаты, - и я порадовалась, что проведу покойную ночь.
Испытывая особую усталость, знакомую путешественникам по железной дороге, запыленная, чуть озябшая, с резью в глазах от слишком длительного напряжения, я молча поднималась по лестнице за нашей суетливой и говорливой хозяйкой, заученно пересказывавшей историю дома, упомянувшей имя прежнего знатного владельца и не преминувшей подчеркнуть, что нынче каждый год в парламентскую сессию эти прелестные гостиные занимает епископ Рош-ан-Копле. Наконец мы оказались в комнате с двумя кроватями.
Я бы предпочла отдельную спальню, но, слишком утомленная, удрученная, даже и не заводила об этом речь.
За чаем мадам, будто титан, восстановивший силы, воодушевилась, она весело болтала и распевала. В конце концов она заметила, что меня одолевает сон, и посоветовала отправляться в постель, сама же она собиралась повидать жившую по соседству "мадемуазель Сент-Элуа, ее дорогой стари дрюг, котори, верно, дома и будет в обиде, если она не появится на крёхотни минутка".
Меня мало беспокоило, чем она займется, и я, довольная тем, что избавлюсь от нее хоть ненадолго, вскоре уснула.
Я видела, как она - не знаю, который был час, - скользила в комнате, будто образ из сновидения, и снимала одежду.
Утром она завтракала в постели, а я, к моей радости, имела в безраздельном распоряжении гостиную, где, сидя за завтраком, удивлялась тому, что она не досаждает мне, и уже мысленно допускала возможность относительно спокойного путешествия.
Наша хозяйка одарила меня пятью минутами своего драгоценного времени. Она вела речь в основном о монахинях и монастырях, о давнем знакомстве с мадам, и я решила, что ей некогда довелось заниматься своего рода ремеслом, причем, несомненно, выгодным, - сопровождать молодых леди в духовные заведения на континент. И, хотя я не совсем понимала тон, в котором она обращалась ко мне, потом мне часто приходила мысль, что мадам, должно быть, представила меня как молодую особу, избравшую святое служение Господу.
Когда хозяйка удалилась, я сидела и, скучая, смотрела в окно на редко проезжавшие экипажи, на модно одетых немногочисленных пешеходов, смотрела и удивлялась: неужели эта тихая улица действительно одна из главных артерий города, проходящих вблизи самого сердца шумной столицы?
Наверное, мои нервы были крайне угнетены, потому что я не испытывала ничего, кроме безразличия, ко всей этой новизне, ко всем чудесам на свете и ни за что бы не пожелала оставить унылый покой у моего окна ради прогулки по роскошным улицам и знакомства с великолепными дворцами вокруг.
Мадам вышла в гостиную к часу и, увидев меня в унынии, не стала настаивать, чтобы я сопровождала ее в поездке по городу.
В тот вечер после чая мы вдвоем сидели в наших комнатах, и она завела очень странный разговор - тогда мне непонятный, но получавший довольно точный смысл в свете последовавших событий.
Два-три раза в тот день мадам была готова сказать мне нечто чрезвычайно важное и не спускала с меня своего холодного, злобного, испытующего взгляда.
У нее, в отличие от других, под гнетом тревоги лицо не выражало ни печали, ни озабоченности - одну только злобу. Огромный рот ее был плотно сжат, уголки губ были опущены вниз, а глаза мрачно пылали.
Наконец она внезапно спросила:
- Ви умеете быть блягодарни, Мод?
- Думаю, да, мадам, - ответила я.
- И как ви покажете блягодарность? Например, много ви сделяете для той особ, котори подвергается risque ради вас?
Меня сразу же поразила мысль, что мадам намекает на бедную Мэг Хокс, в чьей верности, несмотря на предательство или трусость ее возлюбленного, Тома Брайса, я никогда не могла усомниться, и я насторожилась.
- Мне, слава Богу, не представлялось случая оплачивать подобную услугу, мадам. Кто в настоящий момент подвергает себя опасности ради меня? Что вы имеете в виду?
- Вот ви, например, ви хотель во Франс, в пансион? Может, ви лючше хотель какой-то дрюгой устройство?
- Конечно, я предпочла бы иначе устроиться, но я не вижу смысла говорить об этом, это невозможно, - ответила я.
- Какой же дрюгой устройство ви предпочли бы, дьетка? - выспрашивала мадам. - Наверно, ви лючше бы поехаль к леди Ноуллз?
- Мой дядя пока не остановил свой выбор на этой возможности, а без его согласия этого делать нельзя.
- Он никогда не даст согласие, дорогая дьетка.
- Но он дал согласие… пусть не сразу - в скором времени, когда его дела поправятся…
- Lanternes! Дела никогда не поправится, - сказала мадам.
- Во всяком случае, сейчас я должна ехать во Францию. Милли, кажется, очень довольна, и я надеюсь, мне тоже понравится там. Как бы то ни было, я рада покинуть Бартрам.
- Но ваш дядя, он вернет вас обратно, - проговорила сухо мадам.
- Сомнительно, что он сам вернется в Бартрам, - возразила я ей.
- О, - сказала мадам, - ви считаете, я ненавижу вас. Ви стряшно заблюждаетесь, моя дорогая Мод. Я, напротив, весь ваш интерес, да-да, дорогая дьетка.
И она положила свою большую руку, с суставами, обезображенными застарелым артритом, на мою. Я посмотрела ей в лицо. Она не усмехалась. Наоборот, уголки плотно сжатых губ, как и прежде, горестно повисали, я встретила взгляд ее ужасных, как бездна, глаз.
Мне казалось, ее лицо не может быть отвратительнее, чем в моменты, когда она жалила меня ядовитой насмешкой, но этот потухший взгляд, эта смертная маска были страшнее.
- Что, если б я отвезля вас к леди Ноуллз - под ее опека? Как ви тогда поступиль бы с бедни мадам? - спросил темный призрак.
Моя душа затрепетала при этих словах. Я заглянула в непостижимое ее лицо, но почувствовала только страх. Проговори она те же слова двумя днями раньше, я, наверное, предложила бы ей половину моего состояния. Но обстоятельства изменились. Я преодолела отчаяние. Урок с Томом Брайсом еще был свеж в памяти, и мое недоверие к ней достигло предела. Я видела перед собой лишь искусительницу и обманщицу. Я сказала:
- Вы подразумеваете, мадам, что моему опекуну нельзя верить, что я должна бежать от него и вы - вы действительно поможете мне спастись?
Как видите, я подняла против мадам ее же оружие. Я пристально смотрела ей в лицо, пока говорила. Она, открыв рот, отвечала мне изумленным взглядом: мы сидели, в молчании, и, будто загипнотизированные, смотрели друг на друга.
Наконец она закрыла рот и, с появившейся во взгляде жесткостью, тихо проговорила:
- Я считаю, Мод, ви - хитри злючка.
- Благоразумие - это не хитрость, мадам, и в моей просьбе к вам говорить ясным языком нет никакого злого умысла, - ответила я.
- Значить, моя блягоразюмна дьетка, ми тут вдвоем сидим за партия шахмат и решаем, кто кого уничтожит, - так?
- Я не позволю вам уничтожить меня, - возразила я, неожиданно вспыхнув.
Мадам встала и потерла рот рукой. Она казалась мне каким-то персонажем ночного кошмара. Я испугалась.
- Вы хотите обидеть меня! - вскричала я, едва ли понимая смысл прозвучавших слов.
- Если бы я хотеля, то ви заслюжиль. Ви стряшно злой, ma chère, или, может, просто приглюпи.
Послышался стук в дверь.
- Войдите! - сказала я с чувством облегчения.
Появилась горничная.
- Письмо, мэм, - проговорила горничная, протягивая его мне.
- Это мне! - прорычала мадам и схватила письмо.
Я заметила на конверте почерк дяди и фелтрамский штемпель.
Мадам сломала печать и стала читать. В письме было, наверное, всего несколько слов, потому что она только кинула взгляд на листок и тут же перевернула его, тут же заглянула в конверт, а потом опять вернулась к прочтенным строчкам.
Потом она сложила листок, провела ногтями по сгибу и в нерешительности посмотрела на меня.
- Ви - неблягодарни глюпишка! Я нанят мосье Руфин и, разюмееться, честен с моим наниматель. Я не желяю говорить с вами. Вот, ви можете прочесть.
Она кинула письмо на стол передо мной. В нем были только эти строки:
"Бартрам-Хо, 30 января 1845 г.
Дорогая мадам,
будьте любезны сегодняшним вечерним поездом в половине девятого отправиться в Дувр. Постели приготовлены.
С самым искренним почтением
Сайлас Руфин".
Не могу сказать, что в этом коротком послании испугало меня. Не сделанная ли с нажимом черта под словом "Дувр", такая неуместная и наполнявшая меня пусть и смутными, но ужасавшими подозрениями, что это условный знак?
Я спросила мадам:
- Почему слово "Дувр" подчеркнуто?
- Я знаю не больше, чем ви, глюпышка. Как я скажу вам, что быль в голове у вашего дяди, когда он сделаль этот пометка?
- Разве здесь нет какого-то особого смысла, мадам?
- И ви смеете так говорить? - воскликнула она, уже больше напоминая прежнюю мадам. - Ви или насмехаетесь надо мной, или совсем сталь глюпи!
Она позвонила, потребовала счет, повидалась с нашей хозяйкой; я же тем временем спешно готовилась в дорогу.
- Бросьте баулы - они прибудут в польни порядок за нами. Идемьте, дьетка, у нас только половин часа до поезд.
Никто так не суетился, как мадам, если выпадал случай. У дверей ждал кеб куда она меня торопливо и усадила. Предполагая, что она даст все нужные указания вознице, я откинулась на подушки, очень утомленная, уже сонная, хотя час был еще не поздний, и слышала, как она визгливо прощалась с подножки экипажа видела, как хлопала на ветру ее черная накидка, будто крылья ворона, кружившего над добычей.
Она села, и мы быстро покатили в потоке света, лившегося от фонарей и от витрин все еще открытых магазинов: везде был газ, везде сновали кебы, омнибусы и личные экипажи, наполнявшие улицы грохотом. Я, слишком утомленная, подавленная, почти не смотрела по сторонам. Мадам, наоборот, до самого вокзала ехала, высунув голову из окна.
- Где же остальные баулы? - спросила я, когда мадам поставила меня смотреть за ее баулом и моей дорожной сумкой в здании вокзала.
- Коридорный доставит в дрюгой кеб. Все будет в польни порядок с нами в поезд. Смотрите за этими два - ми возьмем их с собой в вагон.
И мы зашли в вагон; за нами внесли баул мадам и мою сумку. Мадам стояла в дверях и, наверное, отпугивала желавших сесть с нами пассажиров своим громадным ростом и резким голосом.
Наконец прозвенел колокол, она заняла свое место; дверь хлопнула, паровоз загудел, и мы тронулись.
Глава XXVI
Наша спальня
Я провела ужасную ночь и вновь не смогла выспаться. Но порою я думаю, что мне в чай тогда что-то подмешивали, от чего меня одолевала неотвязная дремота. Ночь была очень темная, безлунная, и звезды скоро спрятались за облаками. Мадам, закутавшись в плед, сидела молча и размышляла. Я в своем углу, тоже закутанная, пыталась побороть сон. Мадам же явно решила, что я заснула, потому что вытащила из кармана кожаную фляжку и поднесла ко рту, распространив вокруг запах бренди.
Но напрасно я противилась расслабленности, исподволь овладевшей мною, - вскоре я уже погрузилась в глубокий сон без сновидений.
Меня разбудила мадам, вновь крайне суетливая. Она уже вынесла вещи и погрузила в поджидавший нас экипаж. Была ночь - все такая же темная, беззвездная. Я лишь наполовину проснулась. В сопровождении проводника из вагона, который нес наши пледы, мы прошли по освещенной двумя газовыми рожками платформе в самый ее конец, к маленькой дверке, и вышли.
Помню, мадам, вопреки обыкновению, не пожалела проводнику чаевых. Фонари на экипаже бросали загадочный свет; окунувшись в него на миг, мы заняли наши места.
- Пошель! - крикнула мадам и рывком подняла окно. Нас объяли тьма и тишина - чего уж лучше для размышлений.
Сон не восстановил мои силы, я чувствовала озноб и слабость, меня по-прежнему одолевала дремота, но я уже не могла заснуть.
Я клевала носом, то сознавая, где я, то почти нет; когда я пыталась представить себе Дувр, в голове плыли даже не мысли - какие-то грезы; но, слишком истомленная и вялая, я не задавала вопросов мадам, просто, откинувшись на подушки, смотрела на серые, под светом фонарей экипажа, живые изгороди, убегавшие назад, в темноту.
Мы свернули с большой дороги под прямым углом и остановились.
- Сойди и толькни - открито! - крикнула мадам вознице в окно.
Наверное, мы миновали ворота, потому что, когда опять покатили, мадам проревела, обращаясь ко мне:
- Добрались до гостинис!
Потом вновь была темнота и тишина, вновь беспамятство дремы, а очнувшись, я обнаружила, что экипаж стоит и мадам с низких ступенек у раскрытой двери расплачивается с возницей. Она сама внесла свой баул и мою сумку в дом. Я, сморенная усталостью, не думала об остальном нашем багаже.
Выходя из экипажа, я посмотрела направо, налево, но ничего не разглядела, кроме пятен света от фонарей на мощеной площадке перед дверью и на стене.
Мы вошли в холл, или в вестибюль, мадам затворила и, кажется, заперла дверь. Нас обступила кромешная тьма.
- Где свет, мадам… где люди? - спросила я, очнувшись.
- Четверти час, дьетка, но свет - всегда вот он. - Она пошарила где-то сбоку и через мгновение чиркнула шведской спичкой, а потом зажгла свечу.
Мы были в каменном вестибюле, справа виднелся сводчатый проход, слева во тьму уходили каменные стены галереи; винтовая лестница, достаточно широкая - мадам уже тащила по ней наверх свой баул, - начиналась под аркой в правом углу.
- Идемьте, дорогая дьетка, берите свой сумка… не забудьте плед, он вас не обременит.
- Но куда мы идем? Здесь никого! - сказала я, с удивлением оглядываясь вокруг. Странная какая-то была гостиница.
- Не важно, моя дорогая дьетка. Меня здесь знают и всегда приготовят мне мой комната, когда я известиль письмом. Идите за мной втихомольк.
И она стала подниматься со свечой в руке. Лестница была крутая, с протяженными маршами. На площадке третьего этажа мы свернули в длинный мрачный коридор. Мы не слышали ни единого звука и никого не видели, пока поднимались по лестнице.
- Voila! Вот она, мой дорогой стари комната. Входите, дражайший Мод.
И я вошла. Комната оказалась просторной, с высоким потолком, но была запущенная и унылая. Изножьем к окну стояла высокая кровать с пологом темно-зеленого плюша или бархата, пыльным и напоминавшим погребальный покров. Скудная мебель была старой, на полу возле кровати темнел прямоугольник вытертого ковра. В этой большой и мрачной комнате было холодно, будто в склепе, вид у нее был нежилой, но я заметила в камине золу. Неверный свет нашей свечи из бараньего жира усугублял гнетущее впечатление. Мадам поместила свечу на камин, заперла дверь и положила ключ в карман.
- Я всегда делаю так в гостинис, - сказала она, подмигнув мне. А потом с продолжительным "о-о-о-ох", выражавшим усталость и облегчение, она опустилась на стул. - Ми здесь наконес! - проговорила она. - Я обрадована. Это - ваша кровать. Моя - в гардеробной.
Она встала, взяла свечу; я последовала за мадам в гардеробную. Убогая складная кровать, стул и стол составляли всю ее меблировку; это был скорее чулан, чем гардеробная, не отделявшийся даже дверью от комнаты, в которой стояла кровать с пологом. Мы вернулись туда, и я, истомленная, изумленная, присела, зевая, на кровать.
- Надеюсь, нас вовремя разбудят к отходу судна, - сказала я.
- О да, никогда не подводиль… - не поднимая глаз от своего баула, проговорила она, поглощенная расстегиванием ремней.
Какой бы непривлекательной ни казалась мне моя постель, я хотела поскорее лечь и, совершив необходимое путешественнице омовение, наконец улеглась, но прежде добросовестно воткнула мою булавку-амулет с сургучной головкой в валик кровати.
От недремлющего ока мадам ничего не могло укрыться.
- Что такой, дорогая дьетка? - спросила она, подошла и стала разглядывать цыганский амулет… головку булавки, которая казалась крохотной божьей коровкой, опустившейся ко мне на постель.
- Ничего… амулет… причуда. Прошу вас, мадам, позвольте мне спать.
Еще раз оглядев булавку, повертев ее в пальцах, мадам вроде удовлетворила свое любопытство. Но, к несчастью, сама она совсем не хотела спать. Она распаковывала баул, вытаскивала и развешивала на спинке стула приобретенные в Лондоне туалеты: шелковые платья, шаль, что-то вроде кружевной наколки, тогда модной, и множество других вещей.
Суетная и неряшливейшая из женщин! Грязнуля дома - разряженный манекен на улице. Мадам поставила на камин зеркальце в квадратный фут и в нем любовалась собой, прикладывая наряд за нарядом, примеривая самодовольную улыбку на злобное и изношенное лицо.
Я понимала, что верный способ продлить мои мучения - это выразить недовольство, и я молчала. Наконец я крепко заснула, хотя перед глазами у меня все стояла костлявая фигура мадам - она задрапировалась серым в светло-вишневую полоску шелком и оглядывала себя через плечо в маленьком зеркальце для бритья, пристроенном на камине.
Утром я внезапно проснулась и села в постели, на миг позабыв о нашем путешествии. Но в следующий - все вспомнила.
- Мы не опоздаем, мадам?
- На судно? - спросила она с одной из своих чарующих улыбок и выпрыгнула из кровати. - Не сомневайтесь, они про нас не забыль. Еще два часа ждать.
- Из окон видно море?
- Нет, дражайший дьетка. Но ви посмотрите его вдоволь.
- Я, пожалуй, встану, - сказала я.
- Зачем спешить, моя дорогая Мод? Ви изнурены, ви что - корошо себя чьювствуете?
- Достаточно хорошо, чтобы встать. Мне будет, наверное, лучше, если я встану.
- Зачем спешить - незачем! И судно можно пряпустить. Ваш дядя, он сказаль мне вибрать.
- Здесь есть вода?
- Принесут.