Дора надела роговые очки и опять принялась за газету. Сердце ее билось. Она читала о каких-то сменах в министерстве и о том, что в Германии непокойно. Теперь уже все понимала, но волнение ее не улеглось - скорее, даже возросло, лишь в несколько иную сторону. Мало было дела до министерств, партий и раздоров. Все это скользило. И не удивилась она за своими очками, когда вдруг из-за газетного листа выплыла набережная Ниццы. Аккуратный мальчик в спортивных штанах поглядел на нее милыми, темными глазами. Рафа, Рафа... И он, конечно, уйдет. Но сейчас еще с ней, какая радость... "В сущности, ведь сегодня ничего и не произошло..."
На поверхности это так, в глубине не совсем, но сейчас Дора больше склонна к поверхности и, заглушая в себе что-то, перестраивалась на обычный лад - как неразбитая армия на другой день после не совсем удачного сражения.
- Дора Львовна,- сказала в некий момент Капа со своей постели из глухого, одинокого своего мира,- я совсем отдышалась. Благодарю за заботу. Идите, что же вам тут со мной...
Дора ее осмотрела и нашла, что правда ей много лучше.
- Я пришлю к вам Валентину Григорьевну. А перед сном зайду сама.
УДАЧИ
Перуанка живет в Булони, недалеко от парка. Такси летит по длинной, прямой аллее, мимо оранжерей. Кое-где зелень, нежная еще, весенняя. Цветы промелькнули. Каштаны, сводом нависающие. Анатолий Иваныч держит между колен небольшую картину, тщательно завернутую и перевязанную. Смотрит на счетчик. Никакие почки, шелка Веронеза в небе не занимают его. В кармане семь франков. На повороте выскочила цифра девять. Машина несется теперь по avenue Victor Hugo. Анатолий Иваныч снял шляпу, обтер лоб.
Остановились у хорошей виллы - с решеткой, чистым палисадником, дроздами в нем, с плавным блеском зеркальных стекол. Калитку отворил человек в фартуке. Анатолий Иваныч держал теперь картину под мышкой и, слегка расставив ноги в брюках свежейших, вопросительно на него смотрел.
- Madame только что выехала.
- Мне назначено в три с половиной. Фартук спросил имя.
- Да, есть письмо. Сейчас.
И зашагал в дом. Анатолий Иваныч так же стоял, в той же позе. Шелка Веронеза с неба отражались в глазах его, сзади счетчик нащелкивал за стоянку.
Письмо оказалось кратко - не уверена, сможет ли купить, просит обождать. Через неделю сообщит окончательно.
Анатолий Иваныч вновь отворяет дверцу такси.
Снова Булонь, в обратном потоке, а затем и весенний Париж - по заказанному, в мгновенном прозрении адресу. "Ну, а если и того нет дома?".
Остановились близ Этуали, у подъезда антиквара. Анатолий Иваныч не глядел уже на счетчик. На него же смотрели из двух небольших окон лукутинские табакерки, иконы в серебряных окладах, старинные перстни, ждущие покупателя.
Хозяин, веселый русачок из неунывающих, встретил очень приветливо.
- Денег? Сию минуту!
Вынул бумажник, осмотрел, спрятал, отодвинул ящик старинного столика с инкрустациями. "Ах, скажите вы ей, цветы мои, как люблю я ее-е...".
- Не видать, не видать... Да, в жилете посмотреть, во вчерашнем.
В жилете оказалось три франка.
- У меня тут такси, надо заплатить...- Анатолий Иваныч бледноват, но русак успокаивает.
- Пустяки, подождите минуту, я тут у знакомого портье всегда занимаю.
И выхватив голубенький платочек-пошетку, слегка надушенную, выскочил без шляпы на улицу. Его стриженая голова промелькнула на тротуаре - "как люб-лю-ю... я е-ее...".
Анатолий Иваныч сидел молча. Глаза бессмысленно глядели на улицу. Автомобили, камионы, пешеходы в них проплывали.
Хозяйская голова вновь проследовала под окнами - в обратном направлении. В лавке он слегка загрустил.
- Вообразите, у портье как раз нынче выходной день! Он мне всегда охотно... сотню, другую. А такси ваше все тут...
Анатолий Иваныч ослабел. Тощий утренний кофе у стойки, хлопоты, волнения дня... Забраться бы под столик у витрины, притулиться, тихо сидеть, чтобы никого, никого... и такси проклятого бы не было...
Вдруг хозяин взял его за руку, другую поднял, в знак молчания - немая сцена, как из "Ревизора". Но не жандарм в дверях, женская голова остановилась перед витриной. Анатолий Иваныч пригнулся. Хозяин его как бы гипнотизировал - да пожалуй и ту, на улице?
И вот наружная голова медленно повернулась, в направлении входа. Англичанка вошла, действительно, в первую комнату, и туда же выпорхнул хозяин, и на заморском своем языке изъяснила она, что хочет купить небольшую икону.
Так внезапной Судьбой появилась англичанка в апрельский день в лавке и, оставив двести франков, с посредственною иконкой удалилась в пространство. Хозяин же вскочил во вторую комнатку - перед косом Анатолия Ивановича положил сотню.
- Вывезла! Вы-вез-ла!
И вновь прискакнул.
Ушла вся гроза такси.
* * *
Худенькая старушка Зоя Андреевна с утра ушла - понесла сдавать разрисованные сумочки. Давно апрельское солнце стоит над переулком. Но Валентина Григорьевна еще в постели: долго сидела ночью над платьем к сроку. Солнце пустило золотой нож сквозь щель портьеры - он перемещался и дополз до светловолосой головы, полной "складов", "сборов", "годэ"[От фр. goder - топорщиться; особый покрой юбки.]. Усталая голова не двинулась. По улице, куда глядело окно, медленно проходил с козами овернский пастух. На дудочке наигрывал простенький напев (точно и не в Париже находишься - в далекой деревенской стране). Этой дудочкой предлагал козье молоко, тут же выдаивая. Или кусочек овечьего сыра - сыр вез на двуколке.
Козы мирно постукивали копытцами. Мелодия переливала двумя-тремя нотами. Каштаны в саду распустились зеленью светлой - скоро зацветут: один белыми свечками, другой розовыми.
Валентина Григорьевна проспала дудочку - хоть и любила ее ("безусловно пастушок хорошо играет, но у нас в Сапожке разве такое было стадо!"). Она проснулась позже, когда золотой нож полз уже по стене. В комнате было тепло, надышано, слегка пахло духами.
На столе недоделанное платье, утюг, булавки, ножницы - все нехитрое вооружение портнихи. Понежившись, Валентина Григорьевна встала. Как всегда, накинула розовый халатик, довольно "миленький", вышла в столовую, где спала Зоя Андреевна. Столовая как столовая, и старушка, уходя, оправила свое сомье, на столе холодный кофе. Все как будто обычное - и вдруг сердце остановилось: левый угол - поток, ручей, с потолка струящийся. Уже озерцо на полу, обои холмисто вспузырились по пути новой реки. "Боже мой, наводнение!" Как была в розовом халатике, лишь придерживая бюст, выскочила на лестницу, кинулась наверх, в коридор одиночных комнат.
У Левы выходной день. Он пришил уже себе две пуговицы, разгладил брюки и занялся делом деликатным: разоблачил сомье, поставил стоймя и из насосика, заранее припасенного, стал опрыскивать флейтоксом. Лева аккуратен и хозяйствен. Одет прилично, "чистенько", из заработка откладывает, и мечтает купить кусок земли под Парижем. На сберегательной книжке у него тысяч десять.
Стук в дверь смутил его. Развороченное сомье, подозрительный запах...
Никак не улыбалось, чтобы застали за этим занятием. Быстро накинул пиджак, проскользнул в коридор: дверь за собою закрыл.
- Лев Николаевич, прямо ужас, к нам течет, короче говоря, как река сверху, наверно, кран забыли закрыть...
Из-под двери соседней комнаты выступила в коридор лужица, все увеличивающаяся.
- Это у проклятого китайца... ушел, мерзавец, забыл кран закрыть... То-то я слышу, журчит что-то рядом в комнате...
- Ведь нас там затопит...
- Не беспокойтесь, Валентина Григорьевна...
Лева в свое время воевал, наступал и отступал - вообще видал виды. Его худое лицо, с красивыми глазами, было довольно твердо и не нервно. Он ясно знал, где правая сторона, где левая, как сидеть у пулемета или за рулем.
- Консьержку, консьержку,- кричала Валентина Григорьевна.
Лева пробовал открыть своим ключом. Ключ не подходил. Внизу, на генераловой площадке, отворилась дверь.
- Что такое? - спросил генерал громко, недовольно.- В чем дело? Кто шумит?
Но Лева уже летел к нему.
- А-а... наводнение! Так, та-а-ак-с... Желаете попробовать моим ключом? Могу.
Лева оказался очень быстр в движениях. Но генерал тоже заинтересовался - медленно стал подыматься, в пиджачке своем, еще не бритый, с таким видом, как обер-полицмейстер прибывает на пожар. Вежливо, но "с достоинством" поздоровался с Валентиной Григорьевной.
- Короче говоря, как река у нас по стене...
- Да, уж эти домишки... Н-да, разумеется. А? Молодец поручик, поглядите, открыл.
Лева с сосредоточенным, почти злым лицом, точно врывался во вражеские окопы, вскочил в комнату соседа.
- Неприятельская позиция взята,- сказал генерал.- Трах-тарах-тах-тах, колоннами и массами. Хотя по законам республики и нельзя взламывать чужих дверей, но для русских орлов нет законов.
Лева быстро закрыл кран. Бедствие прекратилось. Началась идиллия. Валентина побежала к себе за тряпками, Лева пустил в ход свои. Хотя он и быстро открыл и закрыл дверь, генерал успел увидать водруженное ложе. Пахнуло флейтоксом.
- Осторожней с огнем, поручик, выведение клопов пре-опасная штука...
Лева сердито на него взглянул. Снизу подымалась разрумянившаяся, засучив рукава, с тряпками и шваброй Валентина Григорьевна.
Китайскую комнату быстро подтерли. Дверь опять заперли. Генерал поглядел, сделал два-три замечания. В виду успешного конца боя, отбыл к себе в штаб.
- Ну это прямо какое-то безобразие,- говорила Валентина Григорьевна.- И притом, надо еще у нас в квартире убрать... просто хоть на лодке плавай.
Лева вызвался помочь. Это естественно. Хотя виделись не часто (слишком завалены работой оба), все же некая дружески-кокетливая близость установилась. "Безусловно порядочный человек, почти красавчик, чистенько одет".- "Вполне приятная дама, очень...- тут Лева загадочно про себя улыбался.- И отличная хозяйка".
Благополучные пожары, кораблекрушения сближают. Лева и Валентина Григорьевна чувствовали уже себя соратниками. В столовой порядок быстро восстановился - Валентина все подтерла. Тело ее легко и весело изгибалось, лишь рукою упорно и стыдливо придерживала она ворот халатика - чтобы не распахнулся.
- Теперь, в общем, по-человечески. Я всегда была чистюлей. Мамаша, разумеется, ужаснется, но кто же виноват? А вот, если вы смелете кофе, то у нас уже и пти деженэ [легкий завтрак (фр. petit dejeuner)] готов...
Лева молол с удовольствием. Валентина кипятила молоко, потом перед ним мелькала ее белая шея, очень нежная и теплая. Солнце светило, каштаны зеленели.
- Какая вы... хозяйственная. (Лева хотел сказать что-то другое, но не вышло).
- Видите, кофе в два счета. В нашей жизни безусловно на все руки надо: и тебе фасончик для дамочки, и на кухне, и стирка... Мне покойный муж еще говорил: ну, ты у меня быстрая... А уж мой характер такой - люблю, чтобы все вокруг кипело, терпеть не могу скукоты всякой...
"Да уж с ней не соскучишься",- думал Лева, глядя на ее кругловатое и миловидное лицо с мелкими чертами, светлыми и немудрящими глазами - все вывезено из родного Сапожка, и никакие Европы ничего не поделают.
- Ужасно, как томительно одному жить,- сказал вдруг Лева.- Возвращаешься, знаете, вечером, как в берлогу.
- Это, разумеется, понятно.
- Целый день машина да машина. Только и смотришь, кого бы шаржнуть[От фр. charger - грузить, загружать, нагружать.]. Нервы устают. На минуту зазевался - аксидан[авария (от фр. assident).]. Контравансион [Протокол (от фр. contravention).].
Он задумался.
- Тогда вам надобно жениться,- вдруг сказала Валентина.
- Из наших многие и на француженках женятся... - Лева говорил несколько смущенно, точно оправдывался за "наших".- Впрочем, есть и русские.
Валентина Григорьевна встала.
- Конечно, и на француженках...
Лева не совсем понял, но как-то само вышло, он взял ее за руку. Серые его глаза, красивые глаза, на Валентину уставились.
- Но есть и русские... Русские-то сердцу ближе,- сказал тихо, глухо.
Валентина Григорьевна покраснела.
- Пустите руку...
Но он крепче пожал ее.
- Русские-то сердцу ближе.
- Ну вот, как это все... в общем... такой разговор... Руки она не отняла.
Капа спускалась по Елисейским полям. Воскресенье, шесть часов вечера. Сереющий, струистый воздух. Арка и обелиск вдали мерцают - плавно катится к ним, легкой дугою, двойная цепь уходящих платанов. Плавно летят, двумя потоками, без конца-начала машины, поблескивая, пуская дымок. Вечная международная толпа на тротуарах.
Капа хмуро глядела. Париж, Париж... Знает она эти авеню, сухих крашеных дам, узеньких, худеньких, со стеклянно-пустыми глазами, все зеркальные стекла с автомобилями. Собачки, синема, запах бензина и духов, молодые люди в широких штанах, с прямоугольными плечами.
В большом кафе назначила ей встречу Людмила. Сквозь воскресную толпу за столиками не совсем ловко прокладывает она себе дорогу. Не сразу Людмилу и найдешь! Но уселась она удобно - пред фонтанчиком с водоемом. Слева оркестр. Диван мягкий. В грушевидной рюмке порто.
- Опаздывает Капитолина, как всегда! Медленный пароход. Да, и тебе порто. Я угощаю. И везу обедать с Андрэ.
Капа садится. Черный свой выходной костюмчик недавно взяла из чистки, но угловатость, пещерность глаз, но походку не переделаешь. В кондитерской за прилавком это одно - здесь чуждо все. Порто слегка туманит. Веселит ли?
Людмила поигрывает длинными пальцами, закуривает папиросу. Оркестр играет. Духовитые дамы толкутся. Капа устремляет к ней взгляд серых глаз.
- Это кто же, Андрэ?
- Инженер французский. Мой товарищ - компаньон.
- Компаньон! Людмила смеется.
- Ты думаешь: un petit vieux bien propre, qui crache bleus? [старая рухлядь, которая поплевывает на новобранцев (фр.).]
- Я ничего не думаю.
- Капка, мне в конце концов повезло, как и полагается. Помнишь, я говорила, что одно дело налаживается? Вот и выходит.
Капа улыбается.
- Ну и что же, он тебе хоть жених?
- Там видно будет. Вроде этого. Но главное, я сказала: компаньон.
Капа совсем смеется.
- Людмила акционерное общество основала? Банк открыла? Людмила смотрит длинными, прохладными глазами.
- Не смейся. Слушай.
И за столиком елисейского кафе начинается странный разговор русских девушек. Вернее, рассказ. Одна, скромно одетая и угловатая, слушает - отхлебывает временами порто. Другая, высокая и нарядная, рассказывает. Если б тургеневская Лиза забрела сюда, третья?
- ...Я одно время интересовалась серебряными ларцами. Есть такая работа - эмалью по серебру. А тут в мезоне [торговый дом, фирма (от фр. maison)] у нас дела все хуже и хуже, рассчитывают, сокращают. Я к антиквару одному: "Как насчет такой работы?" Он - вот уж un petit vieux bien propre! - аккуратный такой старичок, у которого наверно молоденькая содержанка: поморщился, говорит: "Эмалью не интересно. Мастику бы какую-нибудь открыть...".
Румыны играют. Дамы входят, выходят. Фонтанчик поплескивает, сумерки чуть густеют: скоро белый свет вспыхнет. И видно в рассказе, как начинает Людмила, бросив кутюрье, занимается мастиками, катает теста химические, пробует так и этак. Знакомится с молодым инженером - он как раз химик. И помогает. Но ничего не выходит. Людмила не отчаивается, продолжает месить составы.
- Но тут-то, милая моя, и начинается!
Она закуривает новую папиросу, она возбуждена, порозовела, но собой владеет.
- Ты вообрази: заходит как-то вечером ко мне Дора Львовна, со своим мальчиком - один массаж у моей бывшей клиентки наклевывался. Рафаилу скучно, он начинает все рассматривать у меня в комнате, трогать разные мои шкатулки, вещички. И попадает на эту самую мастику - последнее мое creation. Мнет, катает из нее какой-то шарик. Потом слоняется по комнате с шариком этим - вижу, к стеклу его хочет прилепить,- за это уши надо бы надрать, но он такой важный и самоуверенный...- одним словом, я не обращаю внимания. Мы продолжаем с Дорой разговор, вдруг - трах, погасло электричество во всей квартире. Что такое? Пробка перегорела? Нет, оказывается, пробка цела - ты представь себе, этот тип от скуки взял да и ткнул шарик мастики моей в выключатель - он был не в порядке...- мастика залепила все и выключила.
- Что же тут хорошего? Людмила засмеялась.
- Я и сама так думала, и Рафаил был смущен. Дора Львовна его пробрала. А на другой день я рассказываю об этом Андрэ, он подумал минуту, говорит: "Очень серьезно..."
- Ничего не понимаю.
- Не нашего с тобой ума дело. А оказалось: я случайно, делая из разных составов теста, наткнулась на такое, которое совершенно неэлектропроводно!.. Потому и погасло все сразу - он ток прервал.
...Андрэ стал пробовать - результаты замечательные. В электрической же промышленности как раз над этим и бьются - именно не могут достичь полной изоляции. Мы с Андрэ теперь патент взяли.
Капа усмехнулась.
- Так что ты, Людмила, вроде Эдиссона?
- Смейся. От одной фирмы уж аванс получили.
- А с Рафой поделились?
- Не болтай глупостей. Мастику я открыла. Он мне электричество испортил. Он и знать ничего не должен. Поняла?
Ее большие, ставшие вдруг строгими глаза уставились на Капитолину. "Бросить все эти глупости. Никаких нет Рафаилов и мастик. Тебе перепадет. И тебе только. А вот и Андрэ. Значит, семь часов".