9. Елисейские поля
Аня в первый раз в жизни в ночном ресторане.
Лакеи разносят шампанское.
На эстраде толстые набеленные женщины в пестрых шалях. А цыганки должны быть смуглые и худые.
…Дни за днями катятся,
Сердце болью тратится,
Обрывая тоненькую нить…
- Как они смешно поют. Андрей, налей мне еще.
Аня пьет. В голове шумит.
- Андрей, слушай, Андрей… - она смеется, закидывая голову.
Андрей наклоняется к ней через стол.
- Не смейся так громко. На нас смотрят.
Она презрительно щурится.
- Кто? Эти?
- Аинька, тише.
…Пусть туман колышется,
Пусть гитара слышится.
Не мешай мне сегодня жить…
- Не мешай мне сегодня жить… - повторяет Аня и снова смеется. - Какие глупые слова. Разве могут мешать? Налей еще.
- Ты слишком много пьешь.
- Налей. Я хочу, - она проливает вино на скатерть. - Открыватели новых стран, пираты, авантюристы… Скажи, Андрей, ты кто?
- Я? - удивляется он.
- Да, ты. Я не знаю. А мне надо знать. Скажи, ты авантюрист?
Андрей высоко поднимает брови.
- Авантюрист? Ну нет.
- Я так и думала. И не пират? И не открыватель новых стран?.. Нет?.. Знаешь, - она смотрит на него светлыми пьяными глазами. - Знаешь, ты, пожалуй, был бы счастливее с Люськой. Она такая же, как ты. И обожает тебя. А я…
- А ты?..
- Разве такие, как я, умеют любить? У меня все только так, как они поют:
Пусть туман колышется,
Пусть гитара слышится.
Андрей морщится.
- Тебе неприятно? Я напрасно говорю. Я, кажется, пьяна. И это неправда. Я тебя люблю. Ужасно люблю. Ах, как они поют…
Напротив в стене зеркало. Она смотрит в него, качая головой.
- Как я плохо выгляжу. Круги под глазами. Я тебе не нравлюсь больше? Люська лучше? Ты жалеешь о ней? Ах, как мне грустно.
- Едем домой, Аинька. Тебе надо лечь.
- Нет. Подожди. Здесь так странно. Мне нравится. Я еще никогда не чувствовала себя так. Знаешь, сейчас мне кажется, что моя жизнь - стеклянный дом на высокой горе. Он весь сверкает на солнце. Кругом золотые цветы и деревья. Но подует ветер, и дом со звоном разобьется. А его было так трудно строить, - она печально улыбается. - Знаешь, мне очень жаль себя. И тебя тоже, - она вздыхает. - Очень жаль.
Барышня в красном платье с подбритыми бровями предлагает им кукол.
Аня всматривается в нее.
- Женя, ты?
- Аня? Вот не думала встретить! - она неуверенно протягивает руку.
- А ты здесь служишь? Посиди с нами. Хочешь вина? Мой жених…
Барышня в красном платье в упор смотрит на Андрея.
- У тебя хороший вкус.
Аня злится.
- Ты много зарабатываешь, Женя?
- Ничего себе.
Аня насмешливо кривит рот.
- Танцами?
Глаза Жени суживаются.
- И танцами.
Она поворачивается к Андрею.
- Какой вы паинька при невесте.
Аня краснеет от злости.
- А вы разве знакомы?
Андрей смущается.
- Кажется… Как-то раз я был здесь…
Женя пожимает голыми плечами.
- Ну, положим, не раз, а гораздо чаще. Помните, как на Новый год кутили? Впрочем, молчу, молчу. Угостите, по крайней мере, папироской. Куклы теперь уже у меня не купите…
Андрей достает бумажник.
- Напротив. С удовольствием.
- Тогда купите эту черненькую… Она на меня похожа. Не правда ли?
Аня вскакивает.
- Не смей покупать! А ты, Женька, убирайся, слышишь?
- Аинька, успокойся… Простите, ради Бога.
Женя продолжает равнодушно курить.
- Она пьяна. Уймите ее.
- Убирайся, слышишь?! - кричит Аня.
Любопытные взгляды, насмешливые улыбки. Андрей торопливо расплачивается.
…В такси Аня плачет.
- Я тебя люблю… А ты… Ты мог…
- Ничего не случилось, Аинька. Завтра ты проснешься веселой и все забудешь.
- Нет, нет. Ничего не забуду. Никогда не забуду…
На воздухе голова начинает еще сильнее кружиться. Автомобиль подбрасывает. Аня прижимается лбом к холодному, мутному стеклу.
- Ах, как я несчастна.
- Аинька, Аинька…
- Как я несчастна… Даже Люська счастливей меня… Я несчастна оттого, что я такая злая. И ты будешь со мной несчастен. Но разве я виновата?..
Автомобиль заворачивает на широкую, блестящую от дождя улицу. Мелькают дома, фонари, деревья. Какая длинная улица, какая отвратительная.
- Андрей, где мы?
- Разве ты не узнаешь? Это Елисейские поля…
Жизнь мадам Дюкло
…Предо мной до сих пор
Институтское платье
И сияющий взор.Бунин
В первую же зиму по окончании института Манечка Литвинова вышла замуж за monsieur Дюкло. Манечка была сирота и воспитывалась на средства тетки. Тетка привозила ей конфеты на прием. Манечка грациозно приседала.
- Вы ангел, ma tante. Мерси.
Жизнь на воле была прелестная, розовая и пустая. Тетка - ангел, Павловск - рай.
И когда однажды утром тетка вошла в ее белую комнату с портретами институтских подруг по стенам и, потрепав ее по щечке, проговорила:
- Вот что, душа моя. Я нашла тебе мужа, француза, богатого. Собственный дом в Париже иметь будешь. Что, довольна?
Манечка присела так же грациозно:
- Вы ангел, ma tante. Мерси.
Свадьба состоялась через месяц. Мсье Дюкло было пятьдесят лет, Манечке семнадцать. В Россию он приезжал по делам всего на шесть недель. Он увидел Манечку на балете и влюбился.
Манечка была горда. Все подруги завидовали ей. Выйти замуж за француза, жить в Париже….
"Собственный дом" оказался огромным, серым и мрачным. Дюкло был не злым человеком. После завтрака он пускал сигарный дым ей в лицо. Манечка сгибала шейку и кашляла, стараясь все-таки улыбаться. Ведь муж шутил с ней.
- У-у, моя дикарочка, - говорил он, целуя ее в затылок. Манечка очень быстро изучила правила приличия - они были здесь совсем другие, чем в Петербурге - и сумела заставить уважать себя жильцов, консьержку и даже булочника с угла.
По воскресеньям они с мужем гуляли в Булонском лесу, по четвергам к ним собирались гости. Всегда одни и те же: фабрикант Рафф с женой, длинный и худой адвокат и богатый виноторговец Ланэ. К нему Дюкло относился с особым уважением.
Мужчины играли в карты. Дамы беседовали о хозяйстве, о прислугах, о туалетах. Мадам Рафф осуждала эксцентричные моды и безумные траты.
- Берите пример с меня, - советовала она Манечке. - Главное, умело организовать свой гардероб…
Изредка Дюкло водил жену в театр, в Comedie Franchise.
- Нет, все-таки, - говорил он полгода спустя, - я не уверен, что поступил бы так же на месте Родриго.
Так жила Манечка, без огорчений, без радостей, спокойно, уютно. Годы проходили пустые, одинаковые, легко и просто, и ей казалось, что они стопкой ложатся друг на друга, так же аккуратно, как белье в ее зеркальном шкафу.
Так жила Манечка. Впрочем, теперь она уже не была Манечкой, а мадам Гастон Дюкло. В Россию она больше не возвращалась и даже думать стала по-французски.
Она жила безвыездно в Париже. Нет, не в Париже, а в картье Europe, где стоял их огромный "собственный дом".
Началась русская революция, мсье Дюкло возмущался.
- Это предательство, - говорил он, накладывая себе на тарелку жиго. - Это предательство. Они наши союзники. Они должны воевать до конца.
- А затем, - подхватывал мсье Ланэ сердито, глядя на мадам Дюкло, - русские бумаги. Заплатят ли они вам?..
Мадам Дюкло виновато улыбалась и успокаивала.
- Они заплатят. Непременно заплатят….
Случилось это так.
В одно февральское утро они, как всегда, проснулись рядом в широкой медной кровати. Было воскресенье. И, как всегда в воскресенье, одеваться не спешили, а, сонно потягиваясь, переговаривались о предстоящих удовольствиях.
- На завтрак будет утка с каштанами и ананасный крем.
- И потом пойдем в Булонский лес. И вечером в кинематограф.
Мсье Дюкло обнял жену за плечи.
- Ты довольна, моя дикарочка?
- Только бы не было дождя.
Она встала, отдернула шелковые шторы, открыла ставни. За окном голубело небо.
Она улыбнулась и пошла в ванную.
- Вели почистить мой новый костюм, - крикнул он ей вдогонку.
Она долго и основательно мылась, потом в кухне сама поставила на серебряный поднос хрустальную вазочку с печеньем и большие дымящиеся чашки шоколада. У них было три прислуги, но по воскресеньям она всегда сама носила мужу завтрак.
Она толкнула дверь в спальню.
- Знаешь, Гастон, мы сегодня… - и не кончила.
Мсье Дюкло лежал поперек кровати. Лицо было синее и перекошенное. Одна рука вцепилась в одеяло. Худые, волосатые ноги свесились с кровати.
Мадам Дюкло уронила поднос. "Шоколадные пятна не выходят", - мелькнуло в голове. Но она даже не взглянула на розовый бобрик, она открыла рот и крикнула: "Гастон!"
Крикнула так громко, что крик услышали этажом ниже, в квартире доктора. И когда через минуту перепуганная горничная выбежала за помощью на лестницу, сам доктор уже поднимался к домовладельцу узнать, не случилось ли у него несчастья.
Мадам Дюкло была прекрасной женой и хозяйкой. После смерти мсье Дюкло она стала еще и образцовой вдовой. С этим соглашались все в картье.
Она не снимала траурного вуаля, носила только черные платья, почти нигде не бывала. В квартире все осталось как при покойном Дюкло. Она сама убирала его письменный стол. В спальне все еще висел его пестрый халат, его ярко-желтые утренние туфли стояли у кровати. И всюду висели его портреты в креповых рамках.
Мадам Дюкло как будто даже гордилась своим вдовством. Движения ее стали медленнее. Лицо ее было печально. Она почти никогда не улыбалась.
Но очень скоро она поняла, что жизнь ее, в сущности, ничем не изменилась. Разве только стала еще немного скучнее.
И снова побежали годы, одинаковые, пустые, быстрые, стопкой ложившиеся друг на друга, как белье в ее зеркальном шкафу…
Быль июнь. Мадам Дюкло сидела за столом в маленькой гостиной и проверяла счета. В передней позвонили. Верно, управляющий. Но горничная доложила:
- Monsieur Ланэ.
Мсье Ланэ навещал ее, и они вместе вспоминали "доброе, старое время".
Она аккуратно сложила счета, придавила их бронзовым пуделем, поправила высокую прическу и вышла в зал.
Мсье Ланэ ждал ее стоя. Он церемонно поцеловал ей руку. Прежде он никогда не делал этого. Он был одет торжественно, в визитку. На руках белые перчатки.
Они сели на золоченый диван.
- Как это мило, дорогой друг, что вы навестили меня.
Голос ее немного дрожал. У нее уже не было прежней свободы обращения, ведь гости теперь бывали так редко.
- Как ваше здоровье? Как дела?
- Жаловаться на здоровье, слава Богу, не могу, - начал он обстоятельно. - Дела тоже недурны. Кроме моих прежних магазинов на улице Нотр-Дам, на улице Бланш и на улице…
Мадам Дюкло уже вполне овладела собой. Она, не слушая, кивала от времени до времени и улыбалась любезно и внимательно.
Бедный, как он растолстел.
- На двести бочек больше, чем в прошлом году, - закончил он. - Ну а ваши дела, дорогая мадам Дюкло?
- Благодарю вас, мои дела тоже не плохи.
Мсье Ланэ уперся руками в колени.
- Далеко не плохи. Если правда, что вы получаете сто тысяч дохода с дома и бумаг…
- Откуда вы знаете?
Он самодовольно улыбнулся.
- О, в Париже все известно. Я навел свои справки!
- Но зачем?..
- Видите ли, мадам Дюкло, - он слегка откашлялся. - Мне придется начать издалека. Я всегда чрезвычайно высоко ценил вас. Еще при жизни покойного Дюкло вы внушили мне живейшее уважение. Теперь, когда прошло уже четыре года с тяжелого для вас дня… И так как нас с покойником Дюкло связывала тесная дружба…
Она рассеянно слушала. Он, должно быть, предложит ей вступить компаньоном в какое-нибудь дело. Она была осторожна и боязлива и заранее придумывала вежливый отказ. Он вдруг выпрямился и вытянул короткую шею.
- Я имею честь просить вашей руки.
Громкий звук его голоса заставил ее вздрогнуть.
- Что? Что такое?
- Надеюсь, что вы согласитесь сделать меня счастливым.
Она удивленно смотрела на него.
- Что? Что такое? - повторила она.
- Я прошу вас стать моей женой.
- Вашей женой? Вы, мсье Ланэ… Вы это серьезно?
- Совершенно серьезно. Я совсем не расположен шутить такими вещами.
От волнения нижняя губа его отвисла. На лысом лбу заблестел пот.
Она все еще удивленно смотрела на него.
- Как вы могли? Как вы посмели? И вы были его другом… - она вдруг сдвинула брови и покраснела. - Я прошу вас уйти сейчас же и никогда больше не приходить ко мне.
Он тоже покраснел.
- Но позвольте, мадам Дюкло, кажется…
Она быстро встала и топнула ногой.
- Уходите, слышите, уходите! - и позвонила. - Амели, проводите мсье.
Он развел руками.
- Это возмутительно. Стать моей женой было бы честью для вас.
И, пожав плечами, с достоинством вышел.
Она прошла в спальню, выпила воды, расстегнула высокий воротник платья. Надо успокоиться.
Села в свое любимое кресло у окна, взяла вышивание. Как он посмел?.. И он был другом мсье Дюкло… Руки дрожали. Острая иголка уколола палец. На белой коже оказалась красная капля. Она взглянула на нее, тихо ахнула; опустила голову на рабочий столик и заплакала. Ножницы со звоном полетели на пол.
Она плакала горько и долго, пока не ослабела от слез. Теплый ветер пробежал по ее волосам и мокрому лицу. Она подняла голову, вытерла глаза, взглянула в открытое окно на розовое закатное небо. И чего она так оскорбилась? Тысячи вдов выходят замуж…
И вдруг рассмеялась, не своим обычным смехом, сухим, похожим на кашель, а весело и раскатисто, так, как смеялась когда-то Манечка Литвинова.
От слез осталась в груди какая-то особенная легкость. Вот взмахнуть руками и полететь в высокое розовое небо над домами. И не быть мадам Дюкло, к которой сватается виноторговец Ланэ.
Улететь… Но взмахнуть руками было лень. Руки лежали на коленях, нежно обнявшись, как сестры, белые, тонкие, беспомощные. По телу вместе с легкостью разливалась слабость. Она смотрела на ножницы, блестевшие на полу, на мокрый платок, на уличные фонари. Ветер шевелил волосы, воротник платья так и остался расстегнутым, холодок пробегал по шее и вниз по спине.
Мадам Дюкло ни о чем не думала. Она чувствовала себя блаженно и смутно, прислушивалась к легкому стуку сердца.
Так сидела она долго, пока прислуга не пришла звать ее обедать.
- Я не буду обедать. Вы мне больше не нужны сегодня.
Голос ее звучал тихо, и прислуга встревожилась,
- Мадам нездорова? Пойти за доктором?
Но мадам Дюкло нетерпеливо сдвинула брови.
- Я вам сказала: можете идти.
Горничная осторожно закрыла дверь и побежала на кухню рассказывать о невероятном событии: "Мадам не будет обедать".
Кухарка и судомойка долго охали и качали головами, потом на носках подошли к дверям спальни и поочередно прикладывали глаз к замочной скважине, стараясь рассмотреть, что там происходит.
Но в спальне ничего особенного не происходило. Розовый вечерний свет широко освещал комнату. Мадам Дюкло продолжала сидеть в кресле у окна. Руки ее были все так же сложены. Губы все так же улыбались.
Небо начало тускнеть. Стало почти темно. Из-за крыши черного дома медленно-медленно выползла огромная зеленоватая луна и неподвижно повисла над черной трубой. Белые, перистые облака, как стая лебедей, налетели на нее, совсем закрыли ее на минуту и понеслись дальше.
Мадам Дюкло вздохнула, медленно встала и покачала головой.
- Ах, как я устала…
Она разделась, не зажигая света. Черное платье печально упало на ковер. Черные чулки покорно легли рядом с ним. Она откинула одеяло, опустила голову на подушку и закрыла глаза. Холодные простыни зашуршали. Длинные волосы рассыпались по плечам, обвились вокруг шеи.
Пусть… Все равно. Вставать, причесываться… Окно осталось открытым. Лунный свет ложился узкой полосой на ковер, освещая туфли мсье Дюкло. Медная кровать тускло поблескивала.
Мадам Дюкло открыла глаза, взглянула в окно. Луна показалась ей круглым, зеленым лесным озером и свет ее - влажным. Ей вдруг мучительно захотелось пить.
- Ах, как мне грустно, - вздохнула она. - Никогда еще не было такой странной луны, никогда еще не было такой печальной ночи….
…Она проснулась. Окно открыто. На полу валяется платье. И даже волосы не заплетены. Что с ней было вчера? Но воспоминания вчерашнего вечера путались со смутными ощущениями сна. И ничего нельзя было ни вспомнить, ни понять. Солнце падало на красное шелковое одеяло. И только одно было ясно, только одно - жить, жить, жить.
Она соскочила с постели и, ступая босиком по ковру, подошла к туалету. В зеркале отразилось бледное лицо с серыми глазами, прямым носом и маленьким красным ртом. Темные спутанные волосы падали на лоб и на плечи. Это ее лицо, такое молодое, такое страстное. Да, именно страстное. Бледное и страстное, как у героинь Жорж Санд.
Тридцати четырех лет ей дать нельзя. Только у рта тонкие морщинки, почти незаметные.
Она улыбнулась. Жить, жить, жить. Еще не поздно, еще можно.
Но отчего она так долго ждала? Ведь она свободна, свободна и богата.
Она села на кровать, натягивая чулки. Какие у нее прелестные ноги, а чулки черные, бумажные. И туфли черные, тяжелые. Кто ее заставляет их покупать?
Она застегнула высокий воротник и снова подошла к зеркалу.
В черном неуклюжем платье, с пышной высокой прической она выглядела провинциалкой. И лицо уже не казалось страстным и необычайным. Просто немного поблекшее, вдовье лицо.
Кто ее заставляет так уродовать себя? Точно нарочно. "Главное, умело организовать свой гардероб", - вспомнила она. Да, советы мадам Рафф пошли ей на пользу.
Она рассмеялась, торопливо надела траурную шляпу, взяла черные перчатки. Сердце быстро забилось. Она свободна, она богата, она в Париже. Она как будто только сегодня приехала в Париж и сейчас впервые увидит его.