- Здравствуйте, госпожа домовладелица. С приездом.
Обыкновенно мадам Дюкло гладила ее по головке и разговаривала с ней. Но сегодня она только сухо ответила: "Здравствуй" - и прислонилась к стене…
Полосатые арестантские куртки валялись на полу. Прислуги расстилали ковры, передвигали мебель. Мадам Дюкло уселась в кабинете.
- Амели, попросите ко мне управляющего.
Управляющий пришел через четверть часа.
Простите, что я так поздно потревожила вас. Но я только что приехала и беспокоюсь, всё ли в доме…
Управляющий посмотрел на нее честными, злыми глазами.
Всё, всё в порядке. Нечего вам беспокоиться, мадам Дюкло.
Никто из квартирантов не отказался, не выехал?
Я бы вам написал, мадам Дюкло.
- А жильцы?.. - она запнулась. - Жильцы, снимающие меблированные комнаты… Тоже новых нет? И старые все живут?
Он удивленно наморщил лоб.
- Жильцы? Право, не знаю. Кажется, новых нет. Только у Левек уехал жилец.
- У Левек? - голос ее дрогнул. - Такой высокий? Очень молодой?
- Да, русский. Вчера уехал. Видите, всё в порядке, как я уже имел честь вам докладывать. И беспокоиться вам решительно нечего. Что касается до книг, то…
Мадам Дюкло встала.
- Благодарю вас. Книгами займемся завтра, - и кивнула. - Добрый вечер.
Управляющий ушел. Она осталась стоять у письменного стола.
Уехал… Уехал. И он русский. Надо узнать. Поздно сегодня, лучше завтра. Нет, нет. Сейчас…
Мадам Левек открыла сама. Глаза ее испуганно забегали.
- Мадам Дюкло, какая честь. Садитесь, садитесь, пожалуйста. Сюда, на диван.
Мадам Дюкло смотрела на птичье лицо мадам Левек, на вязаные салфеточки и золотые рамочки.
- Скажите, пожалуйста, у вас был русский жилец. Как его звали?
- Николай Савельев, - с трудом выговорила мадам Левек. - Он уехал только вчера вечером. Адреса не оставил. Но не позволите ли предложить вам чашечку кофе?
- Нет, спасибо. Отчего же он уехал?
- Кто их разберет, этих русских. Верно, денег нет или место потерял, - лицо ее вдруг стало хитрым. - Вы не обидитесь, мадам Дюкло? - прежде она ни за что не решилась бы сказать это домовладелице, но с тех пор, как домовладелица остриглась и стала носить юбки до колен… - Простите меня, мадам, но он, - она захихикала, - он был влюблен в вас, мадам.
- Влюблен?.. В меня?.. Что за вздор.
- Да еще как. Господи! - мадам Левек всплеснула руками. - Он целыми днями простаивал в прихожей, выбегал на лестницу, когда вы возвращались. И смеялись же мы над ним. Отъезд откладывал, все вас ждал. Спрашивал, когда вы вернетесь…
- Он, может, просто хотел попросить меня о помощи, как соотечественницу.
- Как - соотечественницу? Но разве вы, мадам, русская?
- Конечно. А вы не знали?
Мадам Левек обиженно покачала головой.
- Десять лет живу в вашем доме и в первый раз слышу…
Мадам Дюкло уже шла к двери.
- Как у вас уютно. А это ваш маленький сын? И ваша кошка. Какие они милые… Спокойной ночи.
Мадам Левек проводила ее до лестницы.
- Благодарю за честь. Мой муж будет очень жалеть. Спокойной ночи.
Мадам Дюкло прошла прямо в спальню, постояла перед открытым окном, глядя на крыши и трубы в облачном небе.
Потом опустилась на колени, положила голову на кресло. Шелковая обивка ласково зашуршала. Мадам Дюкло плакала.
Вот оно. Вот то, что она ждала…
Она тихо встала, разделась, легла в постель.
Простыни нежным холодом коснулись ее груди и колен.
Вот то, что она ждала. Любовь…
Темное небо в окне вдруг осветилось. Из-за черной тучи медленно выплыла огромная, зеленая луна. И как будто только ее, этой зеленой луны не хватало для полной тишины, полного покоя, полного блаженства.
Мадам Дюкло закинула голову и неподвижно вытянулась под холодными простынями…
Приказчик поднимает стеклянный колпак. На тарелке что-то красное, влажное, по нему ползают мухи.
- Это ваша печень, мадам.
Приказчик хихикает и вынимает из ящика два маленьких кружка, похожих на сушеные яблоки.
- А это ваши уши, мадам.
По прилавку прыгает, ударяясь о стекло, что-то сморщенное, Уродливое, похожее на стручок красного перца.
- А это ваше сердце, мадам. Видите: оно танцует. Оно очень счастливо, ваше сердце, - приказчик хохочет.
Мадам Дюкло вскрикивает и просыпается.
Надо все обдумать. Надо быть практичной. Она недаром прожила семнадцать лет во Франции.
Она ищет в газете объявление, едет по указанному адресу, входит в серый дом.
На дверях табличка: "Частный сыщик".
Молодой человек с зеркальным пробором и сверлящим взглядом преувеличенно вежливо встречает ее.
Она садится в кожаное кресло.
- Мне нужен адрес. Русского. Николая Савельева. Как можно скорее.
- Адрес у вас будет. Соблаговолите только ответить на… Опишите его, пожалуйста. Сколько ему лет?
- Позавчера он еще жил на рю Константинополь.
- Опишите его, пожалуйста. Сколько ему лет?
- Я не знаю. Не больше двадцати трех… Очень высокий. Худой. У него зеленоватые глаза…
Она краснеет. Теребит перчатку.
- Простите, мадам. Надо быть вполне откровенной со мной. Как на исповеди… Деньги или драгоценности… Это так часто бывает…
Она выпрямляется.
- Как вы смеете? Он сын моей подруги. Я сама русская.
Зеркальный пробор почтительно наклоняется.
- О, мадам, простите. Я не мог знать. Это так часто бывает. Через три дня вы получите адрес мсье Савельева. Плата вперед.
Мадам Дюкло никуда не выходит. Она сидит у окна и ждет.
"Ждать даже приятно, но все-таки лучше бы уже поскорее".
Она еще может ждать. Не очень долго, но может… Обещанное письмо пришло на третий день. Адрес Савельева: Марсель, Отель Зеленого слона.
- Амели, - мадам Дюкло еще держала письмо в руке. - Путеводитель. Укладывайте чемодан. Я еду сейчас.
Спального места не удалось получить. Но разве это важно? Соседи по купе с удивлением смотрели на красивую даму, ни на минуту не перестававшую улыбаться.
Темно. Поезд останавливается. Лион…
Мадам Дюкло поправляет твердую подушку под головой. "Я поймала тебя, поймала. И не выпущу. Ты спишь, ты ничего не предчувствуешь. А я еду к тебе, еду, еду. И завтра…"
В окнах солнце, круглые холмы, низкие деревья Прованса.
И вот уже море, синее, сияющее. И вот уже Марсель.
Она выходит из вагона. Как странно, что она идет, а не летит.
Вот он, Марсель, город света, город счастья.
Высокая, белая лестница сверкает. Она жмурится от блеска. Носильщик укладывает чемодан в такси.
Прямо к нему? Но как же она приедет к нему грязная, в измятом платье, с вещами? И зачем теперь торопиться? Ведь впереди вся жизнь. Она столько ждала, может и еще полчаса подождать.
В отеле слуга показывает комнату.
- Я могу предложить еще большую. Этажом выше. Из нее чудный вид на море.
Вид? Какое ей дело до вида.
- Все равно. Я беру эту комнату. Велите принести мой чемодан.
Она натягивает чулки. Ноги еще влажные после ванны. Надо вытереть. Она берет полотенце, смотрит на свои колени и вдруг краснеет. Полотенце падает на пол.
Как здесь жарко. Даже трудно дышать.
Целую ночь не спала. Веки, должно быть, опухли. Жаль, что он увидит ее такой.
Она подходит к зеркалу.
Нет, лицо взволнованное, счастливое. Только под глазами круги.
Голова кружится от усталости, волнения и счастья.
…Она тихо постучит, войдет и станет на пороге. Он будет читать у окна. Он повернет голову, не успеет встать.
- Здравствуй, - скажет она по-русски. Она видит в зеркале, как шевелятся ее губы, произнося забытое русское слово.
- Здравствуй.
Она ближе наклоняется к зеркалу.
- Коля…
И, совсем касаясь холодного стекла, шепчет:
- Я люблю тебя. Я люблю тебя.
Надо спешить. Ведь он может уйти… Нет, он никуда не уйдет. Он ждет ее. И все будет хорошо. Не может не быть хорошо.
Толстый хозяин в подтяжках сонно говорит:
- Третий этаж. Комната сорок два.
Мадам Дюкло поднимается по узкой лестнице. Только одно может теперь помешать - если сердце разорвется от счастья.
№ 42. Она стучит. Ответа нет. Она ждет, потом стучит громче. И опять нет ответа. Она нажимает ручку. Дверь поддается.
Почти пустая, ободранная комната. У стены неприбранная кровать. На столе бутылка и кусок хлеба, груда газет на кирпичном полу, и в окне синее, южное небо.
- Нет дома. Вышел.
Что же. Она подождет здесь. По коридору идет гарсон с ворохом грязного белья.
Мсье Савельев скоро вернется?
- Савельев? - гарсон тихо свистит. - Нет Савельева. Уехал.
- Как уехал? Куда?
- В Россию. На пароходе. Только что. Если мадам очень поспешит, она еще захватит его в порту….
Мадам Дюкло выбегает на улицу.
- Такси, такси. Ради Бога, - говорит она, - скорее в порт. Если успеем к пароходу….
Бегут дома. Зеленая вывеска прыгает. Шляпа сбилась на бок, волосы свисают на лоб. Мадам Дюкло ничего не видит, ни о чем не думает. Только бы успеть.
Она не отрываясь смотрит в затылок шофера. И всей своей волей, всей своей кровью, биением своего сердца старается заставить мотор работать скорей.
Только бы успеть…
Автомобиль несется по людным улицам, мимо магазинов, кафе, полицейских и круто сворачивает в порт.
…По синим, блестящим волнам медленно и торжественно уплывает большой белый пароход. Он еще совсем близко.
- До свиданья, до свиданья! - кричат провожающие и машут платками.
- До свидания, до свидания! - несется с парохода.
Синее, сияющее небо, синие, сияющие волны и белый пароход, как снежная гора. Французский трехцветный флаг широко развевается, черный дым уходит вверх.
Она выскакивает из автомобиля.
Подбегает к самому краю набережной.
- Пароход… Это пароход в Россию?
Вот уплывает ее счастье, вот уходит ее жизнь. Медленно, медленно в сияющее море, в горячем ветре, под сияющим небом.
Еще видно, еще можно дышать. Белые трубы, флаг, дым…
И уже нет ничего. Ни парохода, ни счастья, ни жизни.
Сухая солома
Вика сидит на кровати, свесив босые ноги, и грустно смотрит на нарисованную на обоях кошку. Няня уже два раза приходила одевать его, но Вика отталкивает ее. Оставь! Уходи! И должно быть, дура. Вика и живых не любит, а эта дохлая. А что у нее бант розовый, так ведь не настоящий, только так, для обоев. И все-таки Вика всегда смотрит на нее по утрам, когда грустно. А грустно бывает часто. Так грустно, что ничего не хочется, даже на лодке кататься. Оттого, что ночью снятся дурные сны, а вспомнить их нельзя. Противная кошка! Это она виновата. Не сидела бы тут - все было бы хорошо.
Дверь открывается. В детскую входит мама в нижней юбке с вышивкой в дырочки. Волосы ее заплетены в две косы, плечи голые.
Мама делает строгое лицо.
- Няня говорит, что ты опять капризничаешь. Смотри у меня.
Но Вика не верит. Он утыкается головой в мамину юбку.
- Мама, мне скучно, мне скучно.
Юбка в дырочки шуршит. От нее пахнет розой и еще чем-то неопределенным и нежным - мамой. Во рту становится сухо, подбородок начинает дрожать; Вика громко плачет.
- Скучно!
Мама опускается на колени, обнимает Вику, целует его мокрые щеки.
- Вика, не плачь. Стыдно. Ты маму обижаешь, ты Бога обижаешь.
Но Вика всхлипывает.
- Скучно.
Мама гладит Викины светлые волосы. У нее такое же, как у Вики, маленькое, круглое грустное лицо.
- А ты думаешь, мне не скучно?
Вика от удивления перестает плакать.
- Тебе скучно? Но ведь ты - мама.
Мама - это что-то вроде феи. Только еще лучше. Разве мама может скучать? Мама смеется.
- Ну конечно. Я пошутила. Давай-ка одеваться.
Вика тоже смеется и спрыгивает с кровати.
- А где твой ангел? Я тебе его пришпилила к стенке, чтобы ты хорошие сны видел. Где же он?
- Он, мамочка, улетел под кровать.
Мама нагибается и достает из-под кровати картинку белокурого ангела с белыми крыльями.
- Вот мы его сюда над изголовьем повесим, тогда нам и весело будет.
Мама прикалывает ангела к обоям, как раз на противную кошку. Ангел закрывает кошку. И сразу становится весело.
- Ты его, мама, - советует Вика, - пришпили за крылышко, чтобы он улететь не мог.
Вика осторожно открывает дверь зала. В зал он ходить не любит. В зале страшно, он такой большой, стулья стоят в белых чехлах, и никого там никогда нет. Но сейчас перед длинным черным роялем сидит мама и поет. По обе стороны горят свечки. Окна открыты. В окна виден черный сад, белые кусты жасмина и на небе луна. Паркет блестит, блестят зеркала и хрустальные подвески на люстрах. Вика стоит у двери. Как хорошо и непонятно поет мама. Дядя Коля говорит: "Как ангел". Но Вика знает, что ангелы без голоса. Так - вроде рыб…
Мамины руки быстро бегают по клавишам, голова наклоняется то вперед, то назад, а складки белого платья лежат на полу так спокойно, сами по себе, как будто им и дела нет до того, что мама поет.
Вике хорошо, и грустно, и плакать хочется. Вот она какая, его мама. Только бы она пела. Но мама вдруг умолкает. Черная крышка рояля захлопывается над белыми клавишами, как будто негр закрыл рот. Мама оборачивается.
- Вика!
Вика подбегает к ней.
- Мамочка, спой. Спой еще. Спой это:
Идет коза рогатая
На молоко богатая,
Глаза выпучила,
Морда глиняная.
Мама обнимает его.
- Вика, Викочка, только для тебя я здесь живу. Только из-за тебя все переношу. Если бы не ты…
У Вики мокрые щеки. Что это? Мама плачет. Дверь открывается. Входит отец.
- Ты могла бы не устраивать сцен мальчику.
Отец всегда говорит "мальчик", "ребенок", а не Вика - и это очень обидно. Он берет Вику за плечо.
- Уже десять часов. Марш спать.
В коридоре Вика слышит мамины слова:
- Так я даже не смею поцеловать собственного сына?
Няня подтыкает одеяло, тушит свечу и уходит.
- Спи с Богом!
Вика жмурится. От лампадки идут длинные синие, острые лучи. Вика прижимается к холодной подушке.
"Вот вырасту, - думает он, засыпая, - папу убью, а маме куплю шляпу, большую, как дом".
- Мама, я устроил музей!
Вика, задыхаясь, взбегает на террасу.
Мама сидит в кресле и читает письмо. Она вздрагивает и быстро закрывает письмо книгой.
- Ах, Вика, ты меня испугал.
- Я устроил чудный музей. Идем, посмотри.
- Музей? - удивляется она. - Ну хорошо, хорошо, подожди.
Мама снова читает письмо. Вика от волнения переступает с ноги на ногу, но мама не замечает. Она, улыбаясь, целует письмо и прячет его за вырез платья.
- Где же твой музей, Вика?
Вика тянет ее за руку.
- Идем, идем скорее.
Они спускаются в сад, идут мимо жасминовых кустов. Мама держит Викину руку в своей. Ее маленькие ноги в красных туфлях, как две мышки, то осторожно высовывают мордочки, то снова прячутся в белые юбки.
Солнце розовое, небо совсем голубое, а трава зеленая. Пахнет жасмином и майскими жуками.
- Как хорошо, - говорит мама, улыбаясь.
- Я устроил музей, - повторяет Вика дрожащим от гордости голосом и подводит маму к цветочной клумбе.
- Вот, смотри!
На длинных белых палках, поддерживающих левкои, посажены живые, корчащиеся и дрыгающие лапами лягушки. На самой высокой палке извивается ящерица.
Вика захлебывается от восторга.
- Вот мой музей!
- Ай! - испуганно вскрикивает мама и, вырвав руку из Викиных пальцев, не оборачиваясь бежит к дому.
От толчка Вика падает, но мама даже не останавливается. Он встает, трет ушибленное колено и бежит за ней, громко плача от обиды и боли.
По краю дороги росли ивы. Глядя на них, Вика всегда вспоминал детство, свое последнее лето в Студенке. Дальше вспоминать он не любил. Дальше шло неприятное - революция, Киев, Константинополь…
Вика шагал по широкой белой нормандской дороге. Сейчас поворот. За поворотом распятие, потом сад и голуби, кружащиеся над крышей дома Наталии Николаевны. Каждое утро и каждый вечер Вика ходил за шесть километров к Наталии Николаевне только для того, чтобы сказать ей "С добрым утром" или "Спокойной ночи". Больше ему ничего не нужно было. Но все-таки если бы хоть раз застать ее одну!..
Вика остановился перед калиткой, вытер запыленные сапоги носовым платком, пригладил волосы, переложил васильки из правой руки в левую - так удобнее - и вошел в сад.
Только бы не покраснеть… Но сердце громко застучало, щеки залились краской, а ноги стали чужими и тяжелыми.
Сад был небольшой. В конце обсаженной розами дорожки белел дом. Наталия Николаевна пила кофе на веранде. И конечно, у нее уже сидели гости. Справа француз, черный, в круглых очках, слева толстый офицер-врангелевец.
Француз рассказывал что-то. Стекла его очков блестели.
Наталия Николаевна слушала, щурясь от солнца и тихо смеясь. Вика поднялся на веранду. Он чувствовал робость и злость. Она смеется… Значит, ей нравится…
Наталия Николаевна посмотрела на него, все еще щурясь, и протянула ему загорелую, голую до плеча руку. Вика торопливо поцеловал воздух, не успев коснуться губами ее пальцев.
- Здравствуйте, Наталия Николаевна! - он неловко протянул ей васильки и еще больше покраснел.
Она, улыбаясь, взяла цветы.
- Сами собирали? Как это мило. Мама здорова? Хотите кофе, Вика?
Но Вика торопился уйти.
- Нет, спасибо. Мне надо домой.
- Уроки готовить? - насмешливо усмехнулся офицер.
Вика дернулся.
- Какие уроки? Теперь каникулы. До свидания, Наталия Николаевна.
И поклонившись ей, только ей, он повернулся и вышел.
Офицер засмеялся ему вслед.
- Тоже поклонник.
- Перестаньте, - крикнула Наталия Николаевна. - Он милый, ужасно милый и…
Калитка скрипнула. Вика не слышал, что дальше. Но ему и этого довольно. Она сказала: он милый, ужасно милый…
Стало заметно жарче. Теперь солнце стояло прямо над головой и от деревьев на белую пыльную дорогу ложились короткие, совсем черные тени.
Посреди скошенного поля желтела большая золотистая скирда, кругом валялась солома. Вика подошел к ней, лег на солому и, запрокинув голову, стал смотреть в голубое небо на одинокое, белое, ленивое облако.
Какое солнце… Как пахнет разогретой землею. Как жарко… Нет, это не землею пахнет, а духами Наталии Николаевны. И не облако это, а ее белое платье. Вот оно вздрогнуло, как бабочка, срывающаяся с цветка, и медленно, плавно полетело вниз.
На мгновенье сердце Вики остановилось. Какое-то невыразимое блаженство подкатило к горлу и медленно, томительно, сладко расползлось по всему телу. Белое платье, шурша и благоухая, покрыло всего легким, прозрачным шелком…
…Вика все еще лежал, глядя на небо. Во рту пересохло, голова кружилась.