Но камень притворился, что не слышит.
Ивы тихо шелестели, в голубом небе пролетали белые облака. Облака отражались в воде. Но это уже не были облака. Это были белые гуси, плавающие в пруду.
Что-то тихо захрустело в траве. Из-под прошлогоднего, сухого листа медленно выползла коричневая жаба.
Мария наклонилась к ней. Круглый, выпученный глаз посмотрел ей в лицо, скользкий, холодный взгляд уколол ее в сердце.
Она хотела вскочить, убежать, но нельзя показывать жабе, что она боится.
Она подняла сучок, валявшийся на земле, и осторожно повернула жабу белым, круглым брюшком вверх.
Жаба неуклюже и беспомощно задергала лапами.
- А теперь ты вот какая? Ничего сделать не можешь? А ночью съесть меня хотела?
Она подняла сучок. Ткнуть жабу? Нет, лучше не надо. А то она так рассердится, что ночью выломает стекло в спальне.
- Дрянь, - крикнула она жабе на прощанье и побежала прочь.
От встречи с жабой, от ее скользкого, злого взгляда стало тревожно и скучно.
Но деревья вежливо кланялись, солнце светило, и кузнечики трещали в траве.
На зеленой лужайке сидел большой белый голубь, распустив веером хвост.
- Куру-у, куру-у, - проворковала Мария.
Голубь испуганно забегал взад и вперед.
- Что же ты меня боишься? - крикнула ему Мария. - Ведь я тоже голубь. Ведь я тоже голубок.
Но голубь, не слушая, шумно захлопал крыльями и улетел.
Мария развела руками.
- Чего ты испугался? Ведь я тоже голубь, как ты. Таубе - это по-немецки голубь.
Дома в четырехугольной светлой кухне уже ждала Жанна. Она нагнулась к Марии и поцеловала ее.
- Не озябли, маленькая барышня? Садитесь скорее шоколад пить.
Мария постояла перед топившейся плитой.
Из-под резного нормандского шкафа вдруг высунулась голова карлика в красном остроконечном колпаке.
- Не надо ли что-нибудь сработать? - спросил он свистящим шепотом.
Мария покачала головой.
- Ничего не надо.
- А то, если передничек постирать или чулки заштопать, ты только позови. Мы мигом, - и карлик, как мышь, шмыгнул обратно за шкаф.
Жанна поставила на стол чашку шоколада и кусок хлеба с ветчиной.
- Пейте, маленькая барышня, пока горячий.
Мария уселась на свой стул с пестрой подушкой.
- Знаешь, Жанна, теленок жаловался, что его невкусно кормят.
- Чего же он хочет?
- Он хочет тоже шоколаду.
- И ветчины?
- Нет, Жанна. Ветчину он не любит. Он просил еще абрикосового варенья.
- Хорошо, завтра угощу его шоколадом и абрикосовым вареньем. А может быть, вы тоже хотите абрикосового варенья?
- Да, пожалуйста. Если хватит и теленку и мне.
Жанна улыбнулась.
- Хватит. Всем хватит.
Мария допила шоколад и вытерла губы салфеткой.
- А папа где?
- Не знаю. Верно, по делам в деревню пошел.
- А почему папа такой грустный?
Жанна немного смутилась.
- Он совсем не грустный. Вам показалось.
- Нет, он грустный. Скажи, Жанна, он, может быть, хочет улететь на небо и стать ангелом, как мама?
Жанна ласково погладила Марию по голове.
- Не думаю, деточка. Вряд ли он этого хочет.
Мария что-то соображала, приоткрыв рот.
- А со мной ведь ничего дурного не может случиться, раз мама ангел и молится за меня?
- Конечно, не может. Мама молится за вас на небе, а здесь, на земле, мы с папой не дадим вас в обиду.
Мария молча кивнула.
"А главное, карлики. Они за меня горой", - подумала она.
II
Отец Марии, полковник Таубе, быстро шел по дороге.
Он шел, опустив голову и сжимая челюсти. Его длинные руки были глубоко засунуты в карманы, его длинные ноги широко ступали. Влажные волосы прилипли к его лбу.
- Неужели я пропаду? - сказал он вдруг громко. - Неужели все пойдет прахом?
Все. И ферма. Ферма, которой он так долго добивался и которую наконец купил с таким трудом.
Ему показалось, что вся его прочная, разумная жизнь хозяйственного фермера вдруг, как столб пыли, взлетела из-под его ног, закружилась и рассыпалась перед ним. И ничего не осталось от нее.
Он вытер вспотевший лоб рукой. Сердце его глухо стучало.
Неужели впереди только смерть и гибель? Смерть и гибель, как тогда. Но ведь тогда был Ледяной поход. Тогда было отчаяние, геройство, самопожертвованье. Тогда он погибал с целой страной.
И все-таки ведь он не погиб. Страна погибла - а он выкарабкался. Он устроил себе новую жизнь. У него хватило сил. Прочную, разумную жизнь. Он все хорошо устроил для Марии и для себя.
А теперь все опять должно было рухнуть. Как тогда. Хуже, чем тогда. Позорно рухнуть.
- Из-за девки, - хрипло крикнул он и сжал кулаки. - Из-за деревенской девки.
Он представил себе ее ненавистное и прелестное лицо, ее жесткие, вьющиеся волосы, красную ленточку на ее смуглой шее и острый, приторно-сладкий запах ее дешевых духов.
- Убить ее, убить, - прошептал он, чувствуя, что от одного воспоминания о ней сердце его уже начинает дрожать знакомой рабской дрожью. - Розина, - прошептал он и сморщился от боли, страсти и отвращения. - Розина, - и имя такое же, как ее духи, приторно-сладкое и противное. Какая гадость.
И он с омерзением плюнул на дорогу.
Что же делать? Продать ферму? Уехать. Нет, он не может жить без нее, без Розины.
Что же тогда? Жить среди позора и гнусности. С каждым днем все больше запускать дела - до хозяйства ли ему теперь, - ревновать ее к мужикам, к своим собственным работникам, становиться с ними в очередь перед ее дверью? Пока все не пойдет прахом, пока ферму не продадут с молотка, пока сам он не повесится.
В памяти вдруг, как из тумана, выплыло бледное, почти белое лицо Государя с широко открытыми, голубыми, пустыми, страшными глазами. Лицо Государя, каким он видел его после отреченья в Ставке.
- Господи, - простонал Таубе. - Почему, почему я не умер тогда? Почему меня не расстреляли?
Между деревьев показались крыши, высокая колокольня церкви и у самого входа в деревню черный крест, весь обвешанный венками увядших цветов - недавно поставленный памятник павшим на войне.
Таубе вышел на маленькую деревенскую площадь и остановился.
Площадь была совсем пуста. И дома вокруг казались пустыми. Только в бакалейной лавке с вывеской "Epicerie Parisienne mademoiselle Mariage", в окне, заставленном банками с леденцами, мелькала голова самой mademoiselle Марьяж.
Но Таубе не видел ее. Он смотрел на угловой низкий домик с квадратными окнами и зелеными ставнями.
"Не пойду, - подумал он. - В четыре придут насчет молотилки. Надо сейчас же вернуться, а то опоздаю".
Но рука его уже толкнула калитку. И вдруг сзади раздался хриплый, протяжный, тревожный звонок.
Таубе испуганно обернулся и увидел, как женщина с мешком открыла дверь в лавку.
Он ясно видел ее и понимал, что звонок звонит оттого, что дверь отворена. Но от звука этого протяжного, тревожного звонка стало холодно в крови.
Будто звонок доносился к нему не из лавки mademoiselle Марьяж, а из таинственного, невидимого мира. Будто из того мира хрипло, тревожно и предостерегающе звонили ему.
"Предостережение", - смутно подумал он и вошел на крыльцо.
А звонок все продолжал звонить. Покупательница стояла на пороге лавки. Mademoiselle Марьяж подбежала к ней.
- У Розины почтальон. Уже полчаса, - крикнула она, вытягивая шею. - А сейчас вошел русский. Ах, что будет, что будет?
- Дайте же мне закрыть дверь, - покупательница даже немного толкнула mademoiselle Марьяж, - а то этот звонок…
- Входите, входите, - заторопилась mademoiselle Марьяж. - Идите сюда, к окну. Русский влюблен в Розину.
Mademoiselle Марьяж дрожала мелкой дрожью. Глаза ее восторженно блестели.
Покупательница положила мешок на стул.
- Дайте мне, пожалуйста, бутылку уксусу и кило сахара.
Но mademoiselle Марьяж отмахнулась от нее и, как улитка, прилипла к окну.
- Вы не понимаете? Я вам говорю, будет несчастье.
Покупательница тоже придвинулась к окну. Волнение и любопытство передались и ей.
- Может быть, предупредить полицию?
- Нет, оставьте. Это так интересно, так страшно.
- Но ведь нельзя позволить, чтобы русский убил француза.
Mademoiselle Марьяж не то поперхнулась, не то всхлипнула.
- Это драма ревности. И зачем же непременно убить? Может быть, он только ранит его. Или убьет ее. Такие женщины должны быть готовы ко всему, - и она потерла ладонью оконное стекло, запотевшее от ее дыханья.
Лицо покупательницы стало кирпичным от волнения. Она сплюснула нос о стекло.
- Боже мой, Боже мой. Что будет? А вдруг русский опьянеет от вида крови, вбежит сюда и убьет нас? Не запереть ли дверь? Как вы думаете?
- Заприте, - коротко ответила mademoiselle Марьяж, не отрываясь от окна.
Таубе вошел в маленькую комнату. На стене висело распятие и зеркало в золоченой рамке. Каменный пол был чисто вымыт. На столе, на вязаной скатерти, стояла зеленая ваза с бумажными цветами.
- Розина, - позвал Таубе.
- Кто там? - крикнул женский голос.
- Я, барон Таубе, - быстро, по привычке ответил он и покраснел от стыда. Так комично прозвучало слово "барон" в этой нищенской комнате, так комично определяло оно гостя, влюбленного в деревенскую проститутку.
За дверью послышалась возня, скрипнула кровать, и мужской голос тихо и недовольно сказал:
- Он может подождать.
Но женский голос перебил его:
- Нет, нет. Уходи.
- Но ведь я дал тебе десять франков.
- Приходи вечером. А сейчас пусти меня. Пусти же.
Кровь громко застучала в ушах, мешая слушать голоса за дверью. Таубе сжал кулаки.
- Розина! - крикнул он.
Дверь сейчас же отворилась, и в комнату вбежала Розина. Ее ситцевое платье было расстегнуто на груди, туфли надеты на босу ногу. Темные волосы падали ей на плечи, она держала шпильки во рту и смущенно улыбалась.
- Здравствуй, - шепеляво сказала она. Шпильки мешали ей говорить. - Как мило, что ты пришел.
И, подняв смуглые руки, стала быстро прикалывать волосы на затылке.
- Что же ты молчишь?
Она взглянула на него сбоку с тем вульгарным, лукавым и детским кокетством, которое так очаровывало его.
- Ты сердишься? Отчего ты опять сердишься?
- Розина, - начал он.
Но она уже знала, что он скажет.
- Ах, не упрекай меня, - лицо ее стало капризным и обиженным. - Разве я не пришла сейчас же! Разве я не прогнала того?
Как будто в подтверждение ее слов через сад быстро прошел почтальон.
Розина, как кошка, потерлась головой о плечо Таубе.
- Видишь? Ты должен меня похвалить, а не сердиться.
Она застегнула платье на груди и дотронулась до шеи.
- Моя ленточка. Я забыла завязать ленточку.
Он взял ее за руку.
- Оставь. Мне надо поговорить с тобой.
Но она вырвалась и убежала.
- Нет, нет. Я хочу тебе нравиться. Я сейчас.
Он остался один, чувствуя, что все мучения, все унижения, которые он перенес, были ничем по сравнению с тем, что ему еще предстояло перенести.
- "Жизнь начинается завтра", - насмешливо прошептал он название когда-то прочитанного романа. - Да, да, только начинается.
И ему показалось, что он видит черную и гладкую стену перед собой. Ни взобраться на нее, ни пройти через нее нельзя. Об нее можно только разбить голову.
Розина вернулась с красной ленточкой, по-кошачьи повязанной на шее. Губы ее были намазаны, глаза подведены. Он вдохнул приторно-сладкий запах ее духов.
- Хорошо так? - она улыбнулась. - Это для тебя. Ты ведь понимаешь, что красиво. Для них не стоит стараться.
Он взял ее за руку.
- Розина, - сказал он. - Неужели ты не можешь не принимать их? Быть только со мной?
Она опустила подведенные ресницы.
- Я не могу.
- Но ведь ты обещала мне.
- Я обещала только так, для виду, чтобы ты перестал дуться. Нет, я не могу.
- Но почему? Я дам тебе много денег.
Она покачала головой.
- Они все вместе дадут мне больше.
- Нет. Я буду давать тебе четыреста франков в месяц.
- Четыреста франков?
Это была огромная сумма, и Розина задумалась, сдвинув брови.
- И все-таки я не могу. Я не могу не принимать их. Они обидятся, они рассердятся.
Она снова покачала головой.
- Нет, даже за четыреста франков я не могу.
- Но чего же тебе бояться? Я защищу тебя.
Она гордо выпрямилась.
- Я не нуждаюсь в защите. И вы чужой, а они свои, я выросла среди них. Они всегда были добры ко мне. Я не могу их так обидеть.
- Что же тогда делать?
- Ничего сделать нельзя. Все так и будет продолжаться, пока я не состарюсь и не подурнею. Но это еще очень далеко, и к тому времени у меня будет много денег. Ведь я откладываю.
Таубе снова увидел черную, гладкую стену. Только разбить голову.
- Значит, все так и будет продолжаться?
- Да, так и будет. Пока я не состарюсь, или умру, или, - она неожиданно рассмеялась веселым, визгливым смехом, - или если кто-нибудь захочет жениться на мне.
- Жениться на тебе? - повторил он.
- Ну да, да. А почему бы и нет? - она дрожала от смеха, даже красная ленточка запрыгала на ее шее. - Вдруг кто-нибудь захочет жениться на мне. Тогда я отвешу всем низкий поклон, устраивайтесь, как хотите. Прощайте и больше не рассчитывайте на меня.
Таубе порывисто вздохнул.
И вдруг перед его глазами в черной, гладкой стене показалась светлая щель. Совсем узкая. В нее нельзя было пролезть. Но все-таки это щель.
- Розина, - сказал он хрипло. - Розина, хочешь быть моей женой?
Она забила в ладоши.
- Хочу ли я? Конечно, хочу. Кто же не хочет быть баронессой?
Она поднялась на носки, закинула голову назад - и высокомерно раздула ноздри.
- Баронесса Таубе, - крикнула она, захлебываясь от смеха.
Он взял ее за плечо. Он был очень бледен.
- Нет, я серьезно спрашиваю тебя. Хочешь быть моей женой?
Она взглянула ему в глаза и вдруг тоже побледнела.
- Серьезно? - почти с испугом прошептала она.
Он кивнул.
- Да.
- Вашей женой? Вы хотите, чтобы я стала вашей женой?
Ее бледное лицо вдруг отяжелело. Молодость, лукавство и прелесть исчезли с него; сквозь тонкие черты Розины проступило чье-то грубое, простое и честное лицо. Лицо матери или бабушки Розины. Лицо нормандской крестьянки.
- Я буду вам верной женой, - сказала Розина огрубевшим от волнения голосом, так, как, должно быть, говорили и мать ее и бабушка. Она подняла руку перед распятием. - Клянусь Спасителем, я буду вам верной женой.
III
Почтальон вышел на площадь, сел на свой велосипед и уехал. Покупательница разочарованно отвернулась от окна.
- Видите, уехал. А вы говорили.
Mademoiselle Марьяж поймала ее за угол платка.
- Подождите. Он уехал, но неизвестно еще, что там.
И она дрожащим пальцем показала на дом Розины. Покупательница пожала плечами.
Неизвестно? Очень даже известно. Отпустите мне сахар. Мне некогда в окна глядеть.
Покупательница заторопилась, как будто стыдясь своего любопытства.
- Меня ждут мои дети и мой муж.
Это уже была шпилька mademoiselle Марьяж. У mademoiselle Марьяж не было ни детей, ни мужа. Она могла глядеть в окна.
Но mademoiselle Марьяж не обиделась, она даже не слышала слов покупательницы.
- Возьмите сахар на полке справа в углу, - сказала она, не отрываясь от окна.
Покупательница положила деньги на прилавок.
- До свидания. А все-таки вы напрасно уходите. Я вам говорю…
Ключ щелкнул в замке, звонок громко задребезжал и умолк.
Mademoiselle Марьяж осталась одна. Она ближе придвинулась к окну и стала ждать.
Все было тихо в белом домике. Но она не верила этой притворной тишине. Она знала, она видела. Да, она ясно видела сквозь стену низкую, светлую комнату, широкую смятую постель. Розина в разорванной рубашке лежала на желтом вязаном одеяле. Рука ее тяжело свешивалась с постели, колени были судорожно подтянуты. Она лежала на спине, голова ее была откинута. Из широкой раны на шее текла кровь. Кровь стекала на белые простыни, на одеяло, на чистый пол. Русский стоял на коленях около кровати и, плача, целовал мертвые босые ноги Розины. Руки его были в крови.
Глаза mademoiselle Марьяж восторженно закатились под лоб.
- Как страшно, как страшно, - восторженно прошептала она.
И вдруг дверь домика отворилась и в сад вышел Таубе. Он был совсем белый. Глаза его дико блестели.
"Совсем белый, как жестянка из-под карамели", - мелькнуло в голове mademoiselle Марьяж. Никогда еще она не видела такого бледного, такого ужасного лица. Он шел, покачиваясь, неуверенно ставя длинные ноги, втянув голову в плечи. Так, как должен идти убийца. Именно так.
Mademoiselle Марьяж тихо ахнула и прижалась в угол, чтобы он не видел ее. Так страшен он был, так страшен был убийца.
Уже не было сомнения. Уже не могло быть сомнения.
- Убийца, - задыхаясь прошептала она.
Он прошел перед самой лавкой. Mademoiselle Марьяж прижалась лицом к холодному стеклу. Холод стекла вместе с ужасом проник в ее кровь, пробежал по венам, и в теле стало пусто и холодно. Холод и ужас докатились до сердца. И сердце почти перестало биться. Она смотрела на убийцу и не могла ни шевельнуться, ни крикнуть. Сердце почти не билось. И нельзя было закрыть глаза, чтобы не видеть белого лица, страшного лица убийцы.
Но в домике напротив вдруг с треском отворилось окно, и Розина высунулась в него.
- До завтра, - крикнула она весело и помахала рукой.