Мика и раньше знала, что взрослые часто ошибаются. На четвертый день пришла открытка от Робертса. Вид Женевы. Крупным почерком было написано только два слова: "Отличная поездка". И подпись. Но Мика была счастлива. Он помнит о ней. Она спрятала открытку за вырез платья, на сердце, и вышла в сад. Она была одна. Ася опять уехала со Старком.
Мика тихо шла вокруг озера. Был туманный ветреный день. На желтый песок дорожки выползла большая черная улитка. Мика подняла ее и положила в траву. Тут ее не раздавят. Вот улитка ползет себе, и ни о чем не думает, и не знает, как трудно быть женщиной.
На террасе сидела жена Старка. Мика хотела незаметно пройти, но она позвала ее.
- Посидите со мной. Расскажите мне о России.
Мика села.
- Я ничего не помню о России.
- Но все-таки. Вы ведь русская.
- Я была маленькая, когда уехала. Я помню только, что зимой холодно и много снега, а летом жарко.
- А еще? Меня так интересует ваша страна.
Но Мика упрямо молчала.
Жена Старка покачала головой.
- Что же? Идите, капризная девочка, если вы не хотите рассказывать.
Мика чувствовала себя обиженной. Она прошла вглубь сада и села под ель.
В самом деле, что она помнит о России? Только свою детскую с кошками и утятами на обоях. И свою злую француженку, надевавшую ей на голову колпак с ослиными ушами, когда она шалила. И как они с мамой ездили в институт в гости к Асе. Ася носила белую пелеринку, ей возили конфеты, и Мика ей завидовала.
Да. Она ничего не помнит. Вот только Жасминовый остров. Но ведь этого нельзя рассказывать.
Как это было? Она проснулась рано в день своих именин. Француженка еще спала. Рядом на столике лежали подарки. Но куклы не понравились ей. Кухня тоже была не такая, как надо. Еще книжка. За нее она взялась уже без всякого интереса. Наверно, тоже противная. Она открыла ее наугад и сейчас же захлопнула. Стало трудно дышать, и сердце громко застучало. Такое непонятное, чудесное и страшное было в ней нарисовано. Мика долго сидела на кровати, прижимая книжку к груди, не решаясь снова увидеть картинку. Потом понемногу открыла ее. Ничего страшного не было в картинке. Только синее небо над синим морем. В синем небе белые чайки, а в синем море красные скалы и белый остров. Но краски были так ярки, бумага так необычайно блестела. Внизу стояла подпись "Ilе de Jasmin". Никогда Мика не видела ничего волшебнее.
Мика забросила все игрушки, целыми днями просиживая над книгой. Ночью, проснувшись, она доставала ее из-под подушки и рассматривала все ту же картинку. При свете лампадки она казалась еще чудесней и таинственней. Мика долго смотрела, пока птицы не начинали махать крыльями, воздух - пахнуть жасмином, а море - громко шуметь. Тогда глаза сами зажмуривались и сердце точно останавливалось… Утром она не помнила сна, но знала, что ей снился Жасминовый остров.
При бегстве из России книжка пропала. Много тогда пропадало вещей и поважней. Мика даже не очень огорчилась. Но слова "жасмин" и "остров" навсегда остались волшебными. Сердце начинало быстро стучать. Жасминовый остров… Все счастье, все мечты - Жасминовый остров…
Еловая шишка больно ударила Мику в плечо.
- Вот вы где, - рыжий Поль громко смеялся, тряся головой. - Когда же вы поколотите меня? - и вторая шишка полетела в нее.
Мика вскочила и со всех ног побежала к дому.
- Хвастунья! Трусиха! - хохотал Поль, нагоняя ее.
Мика взбежала на террасу, достала открытку из-за выреза платья и спрятала ее в ящик стола. Ведь она может пострадать от драки.
- А! Я хвастунья? Я трусиха? - кричала она, бросаясь на Поля.
Ася, улыбаясь, положила голову на подушку и закрыла глаза.
- Я люблю вас, дорогая.
Старк стоял перед ней на коленях.
- Не бойтесь. Я ничего вам не сделаю.
От выпитого вина стучало в ушах. Чего ей бояться? И как не хочется говорить. Так хорошо лежать молча.
Она снова улыбнулась.
- Я не боюсь. Ведь вы женитесь на мне.
Конечно, можно было не говорить. И так все понятно. И она поудобнее вытянулась на диване.
Но Старк молчал. Она удивленно открыла глаза. Она была так уверена в ответе.
- Нет, - он поцеловал ее руку. - Я не хочу вас обманывать. Я не могу жениться на вас.
- Не можете? - она приподнялась, придерживая на груди расстегнутое платье.
Они молча вышли из ресторана и сели в автомобиль.
- Послушайте.
Она, не отвечая, глядела в сторону.
- Послушайте. Ведь это же ребячество. Потом вам самой будет смешно. И зачем вам это? Я не люблю мою жену, но все же она моя жена.
- Ах, молчите, пожалуйста. Мне нет дела ни до вас, ни до вашей жены. Вы мне отвратительны.
- Отвратителен? - он рассмеялся. - Как вам будет угодно. По мне, очень жаль, что все так глупо вышло.
На перекрестке камьонетка пересекла им дорогу. Она летела вовсю. Старк едва успел затормозить.
- Не соблюдают правила езды, - проворчал он. - Скажите, - они въезжали в ворота парка, - а две тысячи вас не устроят?
Автомобиль остановился. Ася спрыгнула на землю и, не прощаясь, стала подниматься по лестнице.
- Мика, - она с шумом открыла дверь. - Мика, мы уезжаем завтра.
Мика протирала глаза.
- Уезжаем? Зачем? - и быстро отвернулась, чтобы Ася не заметила царапины на ее лице. Конечно, она поколотила Поля. Будет он ее помнить. Но ведь Ася не поймет, что это было необходимо.
- Вставай, помоги мне укладываться.
Ася, как была в шляпе и пальто, нагнулась над чемоданом.
- Достань белье. Да поворачивайся.
- Чулки, рубашки, носовые платки, - взволнованно и быстро говорила она, укладывая вещи.
Сонная Мика возилась у шкафа, стараясь отцепить платья. Ася сердится. Что с ней?
Деревянная картонка вдруг с грохотом полетела вниз.
- Весь дом разбудишь. Ничего не умеешь! - Ася захлопнула чемодан. - Ложись! Завтра кончим.
Испуганная Мика тихо забралась в кровать. Она ничего не понимала, но спать так хотелось.
Ася потушила свет. Мика слышала, как она беспокойно ворочалась.
- Ася, что с тобой? Ася?
Молчание.
- Ася. Дать тебе воды? Ты плачешь?
- Убирайся к черту! Я не ты, чтобы реветь, - и, отвернувшись к стене, Ася громко всхлипнула.
Мика натянула одеяло на голову, стараясь не слушать. Ей было жаль сестру, но спать так хотелось.
Они были одни в купе. Ася сидела в углу, расстроенная и подурневшая.
- Ася, когда мы приедем?
- Завтра в час.
- А там жарко?
- Да, да… Не приставай. Иди в коридор.
Мика смотрела в окно на горы. "Когда с ними увидишься? До свидания! До свидания! А я еду в Канны. И буду купаться в Средиземном море". Прислонившись к косяку окна, она стала слушать колеса. Колеса, совершенно, как когда-то в России, серьезно и степенно спрашивали: "Вы куда? Вы куда?" На что гайки, тормоза и оси скороговоркой отвечали тонкими голосами: "Едем, едем, не доедем. Едем, едем, не доедем…"
Стало темнеть. В коридоре зажгли свет.
- Мика, иди спать.
Мика снова в купе.
- Ася, я так рада.
- Чему ты так радуешься, глупая?
- Как же не радоваться? Ведь мы едем в Канны.
Ася посмотрела на нее сердито.
- Ты не маленькая. Пора бы тебе понять. У нас нет больше денег. Я продала последнее кольцо, чтобы приехать сюда. Если я не выйду замуж до осени, мне нечем будет платить за тебя в пансионе. Ты должна будешь начать служить и останешься недоучкой. А теперь спи. Вот тебе подушка. И пожалуйста, не болтай. У меня болит голова.
Мика проснулась с горьким вкусом во рту. Ее укачало. Вагон трясло и подбрасывало.
- Ася, мне дурно.
Ася протянула ей полотенце и мыло.
- Пойди, помойся.
Мика увидела в зеркале свое бледное запачканное лицо. Умывальник был грязный. Из крана текла желтоватая струйка воды. Ей стало противно. Она вернулась в коридор. Какое яркое солнце, какое синее небо! Поезд пролетел черный короткий туннель, и открылось море. Оно было такое же яркое, гладко-синее, как небо. Огромное море, огромное небо, кирпично-красные скалы и повсюду крошечные оливы с пыльной листвой. И вдруг за поворотом в синем море остров в белой пене.
- Ile de Jasmin! - прошептала Мика, - Ile de Jasmin!
Ей казалось, что сердце ее сейчас разорвется от счастья.
Море открывалось все шире, небо становилось все ярче. Но сердце билось ровно, как всегда, и никакого счастья не было. Пыль и копоть летели в окно. Ее снова начало мутить.
- Ile de Jasmin…
Мика долго стояла у окна. Потом, прикусив губы, стараясь не замечать грязь, помылась и пошла в купе.
Ася сидела все так же, сложив руки на коленях, глядя перед собой.
Мика тронула сестру за локоть.
- Ася.
- Ну?
- Ася, я не знаю, как сказать. Это, может, смешно… Но ты пойми, Ася. Я сейчас стала взрослой.
- Взрослой?
- Да. Я поняла, что никакого Жасминового острова нет.
Румынка
Михновский был очень обыкновенный, одинокий человек. Жил он в Париже так: днем работал на "Рено", вечером обедал в дешевом ресторане и, вернувшись домой, полежав полчаса, принимался за перевод.
Переводил он "Мадам Бовари". Переходя как-то раз по набережной Сены, он купил за франк растрепанную книгу. Принес домой, прочитал и попробовал от скуки перевести страницу. Занятие ему понравилось. Теперь каждый вечер он сидел часа два, согнувшись над Флобером.
Он знал, что "Мадам Бовари" давно переведена. Но ведь он только так, для души, для утешения, как он сам говорил.
Михновский аккуратно разложил рукопись на столе, аккуратно обмакнул перо в чернильницу и зажмурился, представляя себе, что вот он уже кончил весь перевод, переписал его четким красивым почерком в черные блестящие клеенчатые тетради. Эти тетради стоят на полках, и от них как будто в комнате светлее.
Только скоро ли это будет? Он стал подсчитывать, сколько еще недель и дней ему придется работать. Но чем дольше он считал, тем скучнее ему становилось.
"Ну и кончу. Перепишу. А дальше что? Кому это нужно?"
Он встал и зашагал из угла в угол.
"Я, должно быть, очень несчастен, - подумал он вдруг и остановился, так его поразила эта мысль. - Да, да, очень несчастен… Но раз мне так плохо, зачем я живу? Ведь так просто… Нет, умереть всегда успеешь".
Он почувствовал, как в нем где-то там, очень далеко, вздрогнула маленькая надежда. Совсем маленькая и слабая, но он все-таки улыбнулся и махнул рукой.
"Мы еще повоюем".
Он никогда не выходил вечером, но сейчас торопливо надел пальто, почистил старую шляпу и старательно завязал шарф перед зеркалом.
"А ведь я еще недурен, - подумал он, глядя на свое молодое утомленное лицо. - Ив глазах что-то такое трагическое, - определение понравилось ему, он улыбнулся. - И зубы какие! В меня еще влюбиться можно".
Он вышел на улицу, плотнее запахнул легкое пальто. Было холодно. Ему захотелось зайти в кафе. Но тогда не хватит завтра на обед. Он шел быстро, широко ступая длинными ногами в стоптанных сапогах. Вот и бульвары. От шума, света и толпы стало как будто теплее на минуту.
"Зайду в кафе. Черт с ним. Завтра поголодаю".
Кто-то дернул его за рукав.
- Михновский! - на него смотрели светлые внимательные глаза Орлова.
- Ты? Я думал, ты в Берлине.
- Как живешь? - Орлов оглядел его. - Плохо?
- Одно слово, служу на "Рено".
Орлов взял его под руку.
- Зайдем в кафе, потолкуем.
Михновский пил пиво и ел круто сваренные яйца.
- Да, вот как тебе повезло, брат. Не то что мне. Ну, рассказывай. На чем ты разбогател?
Орлов расстегнул меховой воротник пальто и, улыбаясь, как-то особенно любовно и нараспев проговорил:
- Шарикоподшипники.
- Шарикоподшипники? - переспросил Михновский.
- Да. Хорошее дело. Ты сам увидишь, - Орлов потер руки. - Вот что. Брось-ка ты свой "Рено" и переходи на службу ко мне. Ты ведь по-французски хорошо и бумагу составить можешь, а я двух слов связать не умею. Так вот, вроде секретаря будешь. Переезжай ко мне. Тысяча франков, на всем готовом.
После шума машин и приводных ремней на "Рено" сидеть в кабинете в Пасси было так упоительно, почти блаженно. Горничная в белом переднике подала на подносе письма и, тихо ступая по мягкому ковру, вышла, осторожно закрыв дверь.
Михновский прочитал письма, отложил их в сторону и, вытянув перед собой длинные ноги, стал любоваться новыми рыжими туфлями на белой толстой подошве.
Вот этими самыми ногами в рыжих туфлях он войдет в приятную, мягкую, обеспеченную жизнь. Теперь это уже ясно. Он закрыл глаза и, улыбаясь, произнес нежно и нараспев:
- Шарикоподшипники.
Перевод "Мадам Бовари" валялся вместе с старым костюмом в чемодане. Теперь, спеша по делам, Михновский не задумываясь брал такси. По вечерам ходил с Орловым в театры и рестораны. Делал все то, о чем так долго мечтал. В действительности это было менее чудесно, но все-таки очень хорошо.
Михновский и Орлов смотрели ревю.
По сцене ходили женщины, разодетые райскими птицами, певец в оранжевом фраке пел высоким голосом, сверкал бриллиантовый занавес, колыхались страусовые перья. Потом какие-то герл в трико ныряли вместе с моржами в огромный аквариум.
Орлов толкнул Михновского.
- Сейчас самое интересное. Румынка.
В пустых до сих пор ложах устраивались дамы. Стало как-то особенно тихо.
- Она шпионка, - сказал кто-то за спиной Михновского.
- Нет, что вы, английский принц чуть не застрелился из-за нее.
Розовый занавес раздвинулся. На сцену быстро вышла очень высокая, очень худая женщина с угловатыми плечами и маленькой головой. Ее черные волосы казались лакированными. На ней было ярко-зеленое платье. Она подошла к самой рампе и, широко разведя худые руки, запела модную песенку.
У нее был глухой и гортанный голос. Она, плохо выговаривая, машинально произносила французские легкомысленные слова. Лицо ее оставалось холодным и спокойным.
Допев песенку, она вдруг резко взмахнула руками, как птица, собирающаяся лететь, и подняла глаза. И эти огромные черные глаза на худом лице казались слишком сияющими, слишком смелыми; они как будто подступали близко-близко, смотрели в самые зрачки зрителей. В их взгляде трепетала такая смелая, веселая, гордая жизнь, что становилось страшно и сердце начинало громко стучать.
И хотя она теперь кружилась по сцене, высоко поднимая худые ноги с острыми коленями, глаза ее ни на мгновение не отрывались от глаз зрителей. Михновскому стало как-то неприятно. Скорей бы она кончила.
Она резко поклонилась, словно клюнула, и убежала за кулисы.
Раздались аплодисменты, свистки. Кто-то крикнул:
- Шпионка!
Но она снова появилась, и все стихло. Теперь на ней было широкое, легкое красное платье. Она запела. Движения ее были легки и угловаты. Это не был танец, а какие-то резкие, странные прыжки. Красное платье металось по сцене. Пение перешло почти в крик. Казалось, она изображает пожар. Одновременно и огонь, и гибнущую в огне…
Кричали, аплодировали, свистели. Скомканная программа полетела на сцену. Толстый лысый господин, стоя в первом ряду, надрываясь, кричал: "Позор! Позор!" Какой-то молодой человек бросил красные розы на сцену из ложи. Но ее уже не было. Она, не поклонившись, убежала со сцены. Занавес упал.
Орлов рассмеялся.
- Вот так скандальчик. Подстроено, должно быть, для рекламы. Про эту румынку черт знает что рассказывают. Врут, конечно. Голоса никакого, но темперамент бешеный.
Михновский поморщился:
- Противная она, - и стал смотреть на сцену, где теперь мирно кувыркались китайцы с бумажными зонтиками.
Но программа не доставляла ему больше удовольствия.
Опять голые женщины, опять цветы и перья. Нет, довольно. Надолго.
У бокового подъезда стояла толпа, ожидавшая артисток. В ту минуту, когда Михновский и Орлов проходили мимо нее, дверь отворилась, и быстро вышла румынка. Казалось, что от ее золотого манто, от ее бриллиантов, черных волос и огромных глаз исходит сияние. За ней в цилиндре и в накидке, распахнутой над белой грудью фрака, шел молодой человек, бросивший розы.
Она остановилась, посмотрела на толпу и улыбнулась.
- Это вы меня ждете? - сказала она, с трудом подбирая слова. - Спасибо. Спокойной ночи.
Шофер открыл дверцу автомобиля. Мотор зашумел, блеснули фонари.
Михновскому, как и каждому в толпе, показалось, что она улыбнулась только ему и только ему пожелала спокойной ночи.
Он закурил.
- Ничего в ней нет. Одна реклама.
- Да, конечно, - согласился Орлов. - Но все-таки…
- Ничего нет, - рассердился Михновский. - Не спорь, пожалуйста.
Все шло по-прежнему. Михновский по-прежнему работал, ездил на заводы, обедал, гулял. Все шло хорошо, даже очень хорошо, но он был грустен и рассеян. А в тот день, когда он купил себе пальто на шелковой подкладке (лучшее даже, чем у Орлова) и не почувствовал радости, он забеспокоился.
"Я, должно быть, болен. Надо пойти к доктору, - решил он, глядя на весеннее парижское небо. - Это малокровие. Весной всегда развивается малокровие".
Ночью он долго ворочался с боку на бок, все стараясь понять что-то. Но мысли были тревожны и расплывчаты.
"Я болен, больше ничего. Надо пойти к доктору", - подумал он, засыпая.