…Волково кладбище. Он идет по дорожке, шуршащей от желтых сухих листьев. Памятники, могилы. Как хорошо, что он снова в России, в Петербурге. Но почему он на кладбище? Холодно. Голые березы гнутся, раскачиваются. На тонких ветвях большие, черные вороньи гнезда. Сколько ворон! Вороны сидят на березах, на могилах, кружатся над его головой. Карканье, тяжелое хлопанье крыльев. Небо темнеет, кладбище пусто… Только далеко у часовни стоит старуха нищая в черном платке. Ему тоскливо и страшно. Зачем он здесь? Старуха, прихрамывая, медленно идет к нему. Он хочет бежать и не может. Старуха подходит совсем близко.
Он видит огромные, черные, веселые, гордые глаза…
- Румынка, - крикнул он и проснулся. - Румынка, - повторил он, садясь на постель. - Румынка.
И от этого трижды произнесенного слова все сразу стало ясно…
- Вот оно что, - ошеломленно проговорил он. - А я думал, малокровие. Вот оно что…
Все шло по-прежнему. Но теперь Михновский уже постоянно думал о румынке, не мог не думать о ней. Он мучительно старался вспомнить ее лицо, подбородок, рот. Ведь он помнил только ее глаза. Он старался представить себе, как она ходит по улице, смеется, разговаривает, спит.
Он вздрагивал при мысли, что она вот сейчас, может быть, открывает какую-то дверь, входит в какую-то залитую солнцем комнату. Она садится в кресло, ее шелковое платье шуршит. Она поднимает руку, наливает чай. Ее губы касаются края чашки…
Он закрывал глаза от волнения.
Адрес… Узнать ее адрес. Как он раньше не догадался? Он знал, что она больше не выступает, но адрес ее должно быть известен в театре.
Служащий в потертом черном пиджаке покачал головой.
- Нет, monsieur, мы не имеем права.
- Но все-таки. Мне необходимо…
- Ничего не могу сделать, - повторил служащий, но голос его звучал менее твердо.
Михновский вынул бумажник.
- Я вам буду очень благодарен.
Глаза служащего стали хитрыми и круглыми…
Михновский остановился перед подъездом. Никогда еще он не бывал в таком отеле. Ему стало страшно. Глупости, он одет прилично. Не надо смущаться. Он только спросит, живет ли она еще здесь. Больше ничего.
Он толкнул вертящуюся дверь. Швейцар низко поклонился.
- Мадам принимает.
…Все произошло так быстро. Мальчик в голубой куртке распахнул дверь лифта. Михновский хотел объяснить, что это недоразумение, что он зайдет в другой раз, но лифт уже остановился. Но лакей, ждавший в коридоре, уже подводил его к лакированной двери.
Из-за двери донесся знакомый гортанный голос:
- Ах так… Я тебе этого не прощу!.. Войдите.
Дверь как-то слишком широко распахнулась. Огромная комната. Всюду цветы. На одном из окон опущены шторы. Бледный дневной свет странно и неприятно смешивается со светом хрустальной люстры. У камина, глядя в огонь, стоит молодой человек, бросивший в тот вечер цветы на сцену. Теперь он в форме французского офицера.
На диване, среди подушек, румынка. На ней широкое желтое платье. Она поднимает на Михновского подведенные веселые глаза. Молча смотрит на него, словно что-то соображает. Вдруг протягивает руки вперед знакомым движением, как птица, собирающаяся лететь, вскакивает, почти бежит к нему навстречу.
- Вы! Наконец-то!
Как во сне целует он ее протянутую узкую руку. Он близок к обмороку.
- Я позволил себе… Простите…
Но она перебивает его.
- Как я рада, что вы пришли. Я так давно вас жду.
"Это недоразумение. Она принимает меня за другого. Надо объяснить…"
- Садитесь сюда, на диван. Поближе.
Она устраивается среди пестрых подушек, подбирает тонкие ноги в желтых чулках.
- Ах, как я рада.
Она, покачиваясь, заглядывает ему в лицо.
Он видит совсем близко ее глаза и снова, как тогда в театре, этот взгляд подступает к его сердцу, и ему трудно дышать. Она протягивает ему портсигар, сама зажигает спичку.
Мне холодно. Дайте мне шаль.
Он встает, берет с кресла шелковую шаль, пахнущую сладко и душно, и накидывает ей на плечи. Она поднимает длинные накрашенные ресницы, смотрит на него снизу вверх.
- Какой вы большой. Вы, должно быть, очень сильный.
Офицер вдруг отходит от камина.
- Надо велеть принести еще дров, - говорит он.
Она оглядывается.
- Как? Вы все еще здесь? Простите, я думала, что вы ушли. Вы, кажется, незнакомы?
Михновский жмет руку офицеру.
- Вы русский?
- Да.
- И офицер?
- Да, я служил…
- Ах, нет. Пожалуйста, без военных разговоров.
Она холодно через плечо смотрит на офицера.
- Ведь вы, кажется, их тоже не любите, - подчеркнуто говорит она, потом, улыбаясь, переводит взгляд на Михновского. - Посмотрите, Марсель. Он гораздо выше вас.
- Вы правы, - соглашается офицер.
Михновский снова сидит рядом с ней.
- Я видел вас на сцене…
Она кладет свою узкую ладонь на его руку.
- Оставьте. Я прежде всего женщина, а не артистка. И я так рада, что вы пришли. Так мы обедаем сегодня вместе? Приезжайте за мной в восемь. Я свободна весь вечер. Мы покутим… Весной так хочется безумств, - полунасмешливо, полумечтательно говорит она.
Надо благодарить или нет? Ища помощи, он оглядывается на офицера. У офицера бледное, расстроенное лицо.
"Что с ним? - смутно думает Михновский, - ведь все так хорошо".
- Теперь идите. Я знаю, у вас дела. Приезжайте в восемь.
Она доводит его до двери. Он снова целует ее пальцы, вдыхая душный запах ее духов.
- Но помните, вы обещаете вести себя…
- Да, да разве я могу посметь…
Она смеется возбужденно, заглушая его слова, поднимается на ноги, шепчет ему на ухо.
- Да идите же, наконец! - и снова смеется, качая головой. - До вечера.
Дома его ждал Орлов.
- Ну как? Ты был на заводе?
- Ах, нет. Я не ездил. Послушай, одолжи мне смокинг. Я обедаю с одной дамой. Как ты думаешь, пятисот франков хватит? Посоветуй, куда ее везти?
Смокинг оказался ему не по росту - короткий и узкий в плечах. Длинные руки Михновского вылезали из рукавов.
- Нет, сними, в пиджаке приличнее. Скажешь, что не успел переодеться. Оставь, очень хорошо. Она не заметит. И это все пустяки.
В половине восьмого Михновский сидел уже в такси. Кажется, надо привезти цветы? А может быть, не надо? Нет, с цветами как-то удобнее.
Кокетливая продавщица грациозно вынимала из хрустальной вазы свежие красные розы. Глядя на розы, Михновский вдруг почему-то ясно вспомнил тот вечер, когда он бросил перевод, и то, как он думал о смерти и как почувствовал, что умирать еще рано, что что-то еще будет в его жизни. Это "что-то" и есть то, что произойдет сейчас. Да, только для этого он жил все эти годы.
…Открыла горничная.
- Мадам уехала.
- Как?.. Куда?..
Горничная чуть-чуть улыбнулась.
- Я не знаю. Мадам никогда не говорит мне, куда едет.
В автомобиле он вспомнил, что надо было оставить розы. Оставить? Зачем? Не все ли равно.
Автомобиль остановился. Михновский долго смотрел на счетчик, не понимая, сколько платить. Он все еще держал розы в руках. Они мешали ему, и он бросил их на мостовую.
Орлов удивленно поднял глаза от газеты.
- Что так скоро? Видно, и смокинг не помог…
Михновский только молча махнул рукой.
Девять часов утра… Половина десятого… Десять… Михновский доходит до угла и поворачивает обратно. Еще рано, она еще спит. Половина одиннадцатого… Одиннадцать. Теперь можно. Наверно, встала.
Он стучит в знакомую полированную дверь.
- Войдите.
Она сидит у окна перед зеркалом.
- Ах, это вы. А я думала, маникюрша.
Лицо ее желто и устало. Стриженые волосы топорщатся во все стороны.
Михновский молча смотрит на нее. Господи, да ведь она некрасива. Сколько ей лет? Сорок?..
В открытую дверь белеет широкая неприбранная кровать.
- Вы вчера приезжали за мной? Я забыла сказать, что не надо. Я думала, вы сами поймете…
Она поднимает брови.
- Я должна вас поблагодарить. Вы мне очень помогли. Да. Вы пришли так кстати. У меня дело, - она хмурится, - очень важное. И все устроилось, благодаря вам.
Она встает.
- Кто вы? Зачем вы приходили?
- Я…
- Вы влюблены в меня? Влюблены, да?
Он кивает головой.
- Ну конечно. Всегда одно и то же, - она коротко и зло смеется. - Вы русский? Бывший офицер? И нищий, конечно? Ах, я знаю, знаю.
Она подходит совсем близко и нежно кладет ему руку на плечо.
- Простите меня, но ведь это глупо. Бросьте думать обо мне, бросьте. Женитесь на какой-нибудь русской, здесь их так много. Женитесь, непременно женитесь.
Она гладит его волосы. Ее широкий душистый рукав закрывает ему глаза.
- Мне вас очень жаль, но что же я могу? Не приходите ко мне больше, пожалуйста. Не надо. И главное, не вздумайте стреляться. Ведь все это такие глупости, такие глупости… Вы забудете…
В дверь снова стучат. Входит маникюрша.
- Как досадно, что я занята. Я бы еще поболтала с вами…
Она садится за маленький стол, кладет руки в чашку с водой.
От воды идет пар.
Он смотрит на ее голые ноги в красных туфлях.
Завод Рено. "Мадам Бовари"… Как он был счастлив тогда и не понимал.
Она протягивает ему мокрую, пахнущую мылом руку.
- Прощайте, мой друг. Помните, вы обещали мне…
Он идет к двери.
- Постойте!
Она порывисто вскакивает, чашка опрокидывается, вода течет на ковер.
- Я забыла. Вот, я приготовила для вас, - она протягивает ему серый конверт…
…Только перейдя площадь Этуаль, Михновский вспомнил о конверте.
В нем лежала ее фотография в профиль. Непохожая, должно быть, давно снятая. Внизу надпись угловатым почерком: "Ненавистному другу с благодарностью".
Пять тысячефранковых билетов веером упали на тротуар.
Путаница
В дешевом русском ресторане за круглым столом сидел грузный бородатый человек и, чавкая, ел борщ с кашей. Окончив, он отодвинул тарелку, запахнул енотовую шубу и, поставив локти на стол, стал ждать второго блюда.
- Ах, Жозетка, - вполголоса проговорил он, глядя по сторонам, - не сидел бы я здесь, если бы нашел Жозетку.
Худощавый господин, бедно, но старательно одетый, чрезвычайно изящно евший пирожное при помощи вилки и ножа, с интересом взглянул на бородатого человека. Поколебавшись с минуту, он вдруг привстал и, приподнимая котелок, обратился к нему:
- Извините за беспокойство, но не будете ли вы так любезны повторить имя?
Бородатый человек мрачно и изумленно уставился на него.
- А вам на что?
- Видите ли, - приличный человек вежливо улыбнулся, - услыхав имя Жозетка, я подумал, что не о Жозетте ли де Ришвиль, выступавшей в Петербурге в "Аквариуме" зимой шестнадцатого года, вы изволите говорить. Ведь ее звали Жозетка.
Бородатый человек закивал головой.
- Ну да, да, конечно же о ней. А вы ее разве знаете?
- Как не знать? И даже очень хорошо знаю. Из-за нее мой брат повесился. Растратил наличные деньги и повесился. Замечательная была женщина. Помните, как она пела "Les Pommes vertes" и делала ножкой вот так.
Он поднял вилку, показывая, как именно она делала ножкой, и засмеялся.
- Повесился, говорите? Странно. Тут что-то не так. Добрая она была, даже очень. А где теперь она? Не слыхали? Вот это мне необходимо знать.
- Нет, я с тех пор потерял ее из виду.
- А мне необходимо до зарезу, - бородатый человек говорил теперь громко, на весь ресторан. Необходимо. Перед бегством из Петербурга я ей сорок тысяч долларов дал, чтобы она их вывезла. Ведь ей можно было, француженка, артистка. А здесь найти ее не могу. Восьмой год ищу. Все афиши читаю, по всем театрам бегаю. Нигде нет. Как в воду канула. А мне деньги нужны. Дело свое начать хочу, ничего не осталось. Вот только что кольцо, - он протянул руку. - Бриллиант хорош, а продавать боюсь, последнее…
Приличный господин вытянул тонкую шею.
- Сорок тысяч долларов? Такой капитал. Как же вы решились ей отдать?
- Ей-то? Да я ей не только сорок тысяч, я ей все до последней рубашки отдал бы. Честная она, благородная. Даром что певичка, а второй такой не найдешь. Конечно, деньги деньгами, их получить хотелось бы. Но главное - ее увидеть. Знаете, если бы мне кто ее адрес сказал, я бы ничего не пожалел. Я бы тысячу франков, копейка в копейку, заплатил и еще поблагодарил бы. Да.
И он, точно сам удивляясь своей щедрости, гордо посмотрел на приличного господина.
Дама, пившая чай у окна, прислушивалась с самого начала этого разговора, то принимаясь нервно мешать ложкой в уже пустой чашке, то надевая и снимая перчатки. Ее большие, серые, сумрачные глаза блестели от волнения.
Человек в шоферском пальто, завтракавший за соседним столиком, не отрываясь смотрел на нее. Но она не замечала его. Казалось, она что-то хочет спросить, сказать. Вдруг она порывисто встала и, высоко подняв голову, быстро, немного даже спотыкаясь от волнения, пошла к выходу.
Человек в шоферском пальто вскочил с места, не доев котлеты, расплатился и пошел к бородатому человеку.
- Простите, - начал он, кланяясь, - но вы сейчас говорили вот в присутствии, - и он сделал жест по направлению господина, - что готовы дать тысячу франков за адрес госпожи Жозетты Де Ришвиль. Так выкладывайте деньги, пожалуйста. Я знаю ее адрес. Только поскорее, я очень тороплюсь.
- Знаете адрес? - ошеломленно вытаращил глаза бородатый человек. - Где же она, в Париже?
- Да, да. Вот я записал вам тут. Давайте же деньги.
- А почем я знаю, что вы не врете? Деньги-то возьмете, а Жозетки там и нет.
- Вот, - человек в шоферском пальто выхватил из кармана и бросил на стол карт-д-идантите. - Возьмите. Потом пришлете.
Бородатый человек повертел карту в руках.
- Mihailoff, - прочел он, - Nicolas. А ты не врешь, Михайлов? Как вы думаете, - обратился он к приличному господину, - не врет?
Тот оживился.
- Нет, нет, по лицу видно, что правда.
- Ну что ж, твое счастье. Давай адрес, - бородатый человек вынул бумажник, - а семьсот пятьдесят не довольно?
- Тысячу. И скорее, мне некогда. Да что тут с вами торговаться? - Михайлов сделал шаг к выходу. - Прощайте.
- Подожди, подожди, - испугался бородатый человек. - Ишь, какой быстрый. Вот деньги. Получай. Давай адрес и карту свою забирай.
Михайлов протянул ему клочок бумаги: "M-me Josephine, F-rg St. Ноnore", схватил деньги не считая и выбежал из ресторана.
Дама шла уже далеко впереди, легко и уверенно ставя маленькие ноги в коричневых стоптанных туфлях. Ее угловатые плечи резко обозначились под узким черным платьем. Михайлов догнал ее. Она безучастно и растерянно смотрела перед собой, по щекам ее текли слезы. Он удивился, что она плачет - так не шли слезы к ее веселой легкой походке.
- Послушайте, - он остановился, задыхаясь от бега и жалости к ней. - Не плачьте, ради Бога, не плачьте…
- Что? Что вам надо? - не поворачивая головы, раздраженно проговорила она. - Как не стыдно приставать? Еще к русской…
- Нет, нет, - он шел теперь рядом с ней, стараясь заглянуть ей в лицо. - Я не пристаю к вам, нет. Ах, не плачьте, пожалуйста. Я помогу вам…
- Поможете? - переспросила она. - Вы не можете мне помочь.
- Нет, могу. Только не плачьте, - он наклонился к ней. - Жозетта… Жозетта де Ришвиль…
Она быстро взглянула на него.
- Ну и?
- Я знаю ее адрес.
- Ее адрес?
Она остановилась и схватила его за руку.
- Вы знаете ее адрес? Тогда идемте, идемте к ней, сейчас же.
- Это тут, совсем близко, - обрадовался он. - На St. Honore.
Но она покачала головой и взглянула на свои нитяные заштопанные перчатки.
- Нет. Я не могу идти. Я не могу показаться ей в таком виде. И шляпа, как воронье гнездо. Я умру со стыда. Дайте мне адрес.
- Это ничего не значит, - заторопился он. - Перчатки можно купить, и шляпу, и всё. У меня есть деньги. Вот! - он вытащил из кармана только что полученную тысячу франков. - Мы поедем, купим. Зачем откладывать.
Он остановил такси. Она, как будто не понимая, села в него. Она больше не плакала. Она глядела прямо перед собой, о чем-то думая.
- Как ваше имя, отчество? - спросил он робко.
- Татьяна Александровна.
- Я вам друг, Татьяна Александровна.
Она ничего не ответила, не удивилась. Он все еще держал ее руку в своей.
- Жозетта де Ришвиль, - начал он.
- Ах, не произносите этого имени, - крикнула она, вырывая руку. - Я ее ненавижу, ненавижу!
Подбородок ее задрожал, и слезы снова побежали по ее щекам.
- Простите, простите, - взволновался он. - Я не знал… Если бы я знал… Простите…
- Это ничего. Ничего. Уже прошло.
Она вытерла глаза платком и постаралась улыбнуться. Улыбка вышла жалкой и растерянной. Но все-таки это была ее первая улыбка.
- Ах, как он медленно едет, - она нетерпеливо постучала ногой. - Мы бы скорей дошли.
- Теперь уже скоро, сейчас, - успокаивал он.