- Тогда лучше держаться вместе. Глаза Пинетта сверкнули.
- Я не такой, как они! - сказал он, вздернув подбородок.
Матье промолчал. Пинетт сказал:
- Пошли.
- Куда?
- На почту.
- На почту? А что, тут есть почта?
- Есть. На том краю деревни есть почтовый пункт.
- А что ты хочешь делать на почте?
- Не волнуйся, увидишь.
- Она наверняка закрыта.
- Для меня будет открыта, - сказал Пинетт. Он просунул руку под руку Матье и увлек его.
- Я нашел одну малышку, - добавил он.
Его глаза блестели лихорадочным блеском, он изысканно улыбался.
- Я хочу вас познакомить.
- Зачем?
Пинетт строго посмотрел на него:
- Ты ведь мой приятель, разве нет?
- Конечно, - сказал Матье. Он спросил:
- Твоя малышка работает на почте?
- Да, она барышня с почты.
- Мне казалось, что ты не хочешь затевать с женщинами?
Пинетт натянуто засмеялся:
- Раз уж не воюем, нужно же как-то проводить время. Матье повернулся к нему: Пинетт выглядел фатоватым.
- Ты сам на себя не похож, старина. Не из-за любви ли ты так изменился?
- Что ты! Мне еще повезло. Ты бы видел, какие у нее груди: класс. И образованная: по географии и по математике она тебе сто очков вперед даст.
- А как же твоя жена? - спросил Матье. Пинетт изменился в лице.
- В задницу! - грубо сказал он.
Они подошли к двухэтажному домику, ставни были закрыты, щеколда с двери снята. Пинетт постучал три раза.
- Это я! - крикнул он.
Он, улыбаясь, повернулся к Матье:
- Она боится, что ее изнасилуют. Матье услышал, как повернули ключ.
- Заходите быстро, - произнес женский голос.
Они окунулись в запах чернил, клея и бумаги. Длинная перегородка с проволочной сеткой наверху делила комнату на две части. В глубине Матье различил открытую дверь. Девушка отступила и закрыла ее за собой; слышно было, как щелкнул замок. Некоторое время они оставались в узком коридоре, предназначенном для посетителей, потом девица снова показалась под прикрытием, в своем окошке. Пинетт нагнулся и прижал лоб к решетке.
- Вы нас наказываете? Это не слишком любезно.
- Да! - ответила она. - Нужно проявлять благоразумие.
У нее был красивый голос, теплый и густой. Матье увидел, как блестят ее черные глаза.
- Значит, - заключил Пинетт, - нас боятся? Она засмеялась.
- Не боюсь, но и не доверяю.
- Это из-за моего друга? Но он как раз такой, как и вы, он служащий: вы среди своих, это должно вас успокоить.
Он говорил галантерейным тоном и тонко улыбался.
- Ну же, - попросил он, - просуньте хотя бы пальчик через решетку. Только палец.
Она просунула через решетку длинный худой палец, и Пинетт поцеловал ноготь.
- Прекратите, - сказала она, - или я его уберу.
- Это будет невежливо, - ответил он. - Мой друг просто должен пожать вам палец.
Он повернулся к Матье.
- Позволь представить тебе мадемуазель-которая-не-хочет-назвать-своего-имени. Это храбрая маленькая француженка: она могла бы эвакуироваться, но не захотела бросить свой пост - вдруг она понадобится.
Он поводил плечами и улыбался: он все время улыбался. Его голос был мягким и певучим, с легким английским акцентом.
- Здравствуйте, мадемуазель, - сказал Матье.
Она сквозь решетку пошевелила пальцем, и он пожал его.
- Вы служащий? - спросила она.
- Я преподаватель.
- А я почтовая работница.
- Вижу.
Ему было жарко, и он скучал; он думал о серых и медлительных лицах, которые он оставил там, позади.
- Эта мадемуазель, - сказал Пинетт, - несет ответственность за все любовные письма в деревне.
- Ой, да какие уж тут любовные письма, - скромно возразила она.
- Что ж, - продолжал Пинетт, - живи я в вашей дыре, я бы посылал любовные письма всем здешним девушкам, чтобы послания проходили через ваши руки. Вы были бы почтальоном любви.
Он неуверенно рассмеялся:
- Почтальон любви! Почтальон любви!
- Ну уж нет! - протестовала она. - Это удвоило бы мою работу.
Наступило долгое молчание. Пинетт сохранял небрежную улыбку, но вид у него был напряженный, взгляд шарил по комнате. С решетки свешивалась на шпагате перьевая ручка, Пинетт взял ее, обмакнул в чернила и написал несколько слов на бланке почтового перевода.
- Вот, - сказал он, протягивая ей бланк.
- Что это? - спросила она, не пошевелившись.
- Ну возьмите же! Вы почтовая служащая: выполняйте свою работу.
В конце концов она взяла бланк и прочла:
- "Оплатите тысячу поцелуев мадемуазель Имярек…" Фу ты! - воскликнула она, обуреваемая гневом и безудержным смехом. - Испортил мне бланк!
Матье все это до смерти надоело.
- Что ж, - не выдержал он. - Я вас покидаю. Пинетт смутился.
- Как, ты уходишь?
- Мне нужно вернуться.
- Я пойду с тобой, - поспешно сказал Пинетт. - Да! Да! Я пойду с тобой.
Он повернулся к девушке.
- Я вернусь через пять минут: вы мне откроете дверь?
- Боже, какой невыносимый! - простонала она. - Все время то туда, то сюда. Решайтесь, наконец!
- Ладно, ладно! Я остаюсь. Но запомните: это вы попросили меня остаться.
- Я вас ни о чем не просила.
- Просили!
- Нет!
- До чего осточертело! - сквозь зубы процедил Матье. Он повернулся к девушке:
- До свиданья, мадемуазель.
- До свиданья, - довольно холодно ответила она.
Матье вышел с пустой головой. Наступала ночь; солдаты сидели в прежних позах. Он прошел среди них, и снизу раздались голоса:
- Какие новости?
- Никаких, - ответил Матье.
Он дошел до своей скамейки и сел между Шарло и Пьерне. Он спросил:
- Офицеры все еще у генерала?
- Все еще там.
Матье зевнул; он с грустью посмотрел на людей, погруженных в тень; он прошептал: "Мы". Но это больше не действовало: он был один. Он откинул голову и посмотрел на первые звезды. Небо было нежным, как женщина, словно вся любовь земли поднялась к небу; Матье сощурился:
- Ребята, звезда падает. Загадывайте желание. Люберон выпустил газы.
- Вот оно, мое желание, - отозвался он. Матье снова зевнул.
- Ладно, - сказал он, - я пошел спать. Ты идешь, Шарло?
- Даже не знаю: вдруг мы этой ночью уходим, я предпочитаю быть готовым.
Матье грубо засмеялся:
- Балбес!
- Ладно, ладно, - поспешно согласился Шарло. - Иду. Матье вернулся в ригу и одетым бросился в сено. Ему до смерти хотелось спать: когда он был несчастлив, его всегда тянуло в сон. Красный шар начал вращаться, женские лица наклонились с балкона и тоже завращались. Матье снилось, будто он - небо; он свешивался с балкона и смотрел на землю. Земля была зеленой с белым животом, она делала блошиные прыжки. Матье подумал: "Только бы она меня не трогала". Но она подняла огромную пятерню и схватила Матье за плечо.
- Вставай! Быстро!
- Который час? - спросил Матье. Он чувствовал на своем лице горячее дыхание.
- Десять двадцать, - сказал голос Гвиччоли. - Тихо вставай, иди к двери и смотри, чтоб тебя не увидели.
Матье сел и зевнул.
- Что такое?
- Офицерские машины ждут на дороге в ста метрах отсюда.
- Ну и что?
- Делай, что говорю, сам увидишь.
Гвиччоли исчез. Матье протер глаза, он тихо позвал:
- Шарло! Шарло! Лонжен! Лонжен!
Ответа не было. Он встал, пошатываясь со сна, и пошел к двери. Она была широко распахнута. В тени прятался какой-то человек.
- Кто здесь?
- Это я, - сказал Пинетт.
- Я думал, ты сейчас трахаешься.
- Она ломается; до завтрашнего дня я ее не одолею. Боже мой, - вздохнул он, - я уже весь рот разодрал от улыбок.
- Где Пьерне?
Пинетт показал на темное крыльцо на другой стороне улицы.
- Там, с Лонженом и Шарло.
- Что они там делают?
- Не знаю.
Они молча ждали. Ночь была холодной, луна стояла ясная. Напротив них под крыльцом смутно шевелились какие-то тени. Матье повернул голову к дому врача: окно генерала было закрыто, но бледный свет проникал из-под двери. Я, я здесь. Время обрушивалось со своим пугающим будущим. Осталась только мигающая местная протяженность. Не было больше ни Мира, ни Войны, ни Франции, ни Германии: только бледный свет под дверью, которая, может быть, сейчас откроется. Откроется ли? Все другое не считалось, у Матье не осталось ничего, кроме этого крохотного будущего. Откроется ли она? Нечто вроде радости проникло в его иссушенную душу. Откроется ли она? Это было важно: ему казалось, что дверь, открывшись, даст наконец ответ на все вопросы, которые он задавал себе всю жизнь. Матье почувствовал, что дрожь радости вот-вот зародится во впадине его ягодиц; ему стало стыдно, он смиренно сказал себе: "Мы проиграли войну". И тут же Время было ему возвращено, маленькая жемчужина будущего растворилась в огромном и зловещем настоящем. Прошлое, Будущее, покуда хватает глаз, от фараонов до Соединенных Штатов Европы. Его радость угасла, угас свет под дверью, дверь заскрипела, медленно повернулась, открылась в темноту; тень затрепетала под козырьком крыльца, эхо хрустнуло, на улице, как в лесу, затем улица снова погрузилась в тишину. Слишком поздно: приключения не произошло.
Через некоторое время на крыльце появились какие-то фигуры; один за другим офицеры спускались по ступенькам; первые остановились посреди дороги, поджидая остальных, и улица преобразилась: 1912 год, гарнизонная улица в снегу, поздно, ночной праздник у генерала закончился; красивые, как картинки, лейтенанты Сотен и Кадин держались под руку; майор Пра положил руку на плечо капитана Морона, они приосанивались, улыбались, любезно позировали под лунным магнием, еще раз, последний раз, я снимаю всю группу, вот и все. Майор Пра резко повернулся на каблуках, посмотрел на небо, поднял вверх два пальца, словно благословляя деревню. Потом вышел генерал, полковник тихо закрыл за ним дверь: дивизионный штаб был в полном составе - двадцать офицеров, это был снежный вечер с чистым небом, танцевали до полуночи, самое прекрасное воспоминание гарнизонной жизни. Маленькое войско, крадучись, зашагало. На втором этаже бесшумно открылось окно; кто-то в белом высунулся наружу, гладя, как они уходят.
- Ну и дела! - прошептал Пинетт.
Они шли спокойно, с тихой торжественностью; на их лицах статуй, сверкавших от луны, было столько одиночества и столько молчания, что смотреть на них было святотатством; Матье почувствовал себя виноватым и очистившимся.
- Ну и дела! Ну и дела!
Капитан Морон замешкался. Услышал ли он что-то? Его большое грациозное сутулое тело немного покачалось и повернулось к риге; Матье видел, как блестели его глаза. Пинетт что-то пробормотал и хотел было броситься наружу. Но Матье схватил его за запястье и сильно сжал. Еще мгновенье капитан прощупывал взглядом сумерки, потом отвернулся и равнодушно зевнул, похлопывая по губам кончиками пальцев в перчатках. Прошел генерал, Матье никогда не видел его так близко. Это был высокий импозантный мужчина со сланцеватым лицом, тяжело опиравшийся на руку полковника. Затем вышли ординарцы, неся сундучки; шепчущаяся и смеющаяся группа младших лейтенантов завершала шествие.
- Офицеры! - почти громко сказал Пинетт.
"Скорее боги", - подумал Матье. Боги, которые возвращаются на Олимп после короткого пребывания на земле. Олимпийский кортеж углубился в ночь; электрический фонарик образовал танцующий круг на дороге и погас. Пинетт повернулся к Матье; луна освещала его красивое лицо, искаженное отчаянием.
- Офицеры!
- Да, вот так.
Губы Пинетта задрожали; Матье боялся, что тот разрыдается.
- Ну! Ну! - сказал Матье. - Ну, дуралей, приди в себя.
- Пока сам не увидишь такое - не поверишь, - прошептал Пинетт. - Мир перевернулся.
Он схватил руку Матье и сжал ее, как будто цеплялся за последнюю надежду.
- Может быть, шоферы откажутся уезжать?
Матье пожал плечами: моторы уже загудели, это было похоже на приятное пение цикад, очень далеко, в глубине ночи. Через некоторое время машины тронулись, и шум моторов понемногу затих. Пинетт скрестил руки:
- Офицеры! Теперь я начинаю верить, что с Францией все кончено.
Матье отвернулся; тени гроздьями отделялись от стены, солдаты молча выходили из переулков, ворот, риг. Настоящие солдаты, служившие второй год, плохо одетые, плохо сложенные, скользившие по темной белизне фасадов; за минуту вся улица заполнилась. У всех были такие печальные лица, что сердце Матье сжалось.
- Идем, - сказал он Пинетту.
- Куда?
- Наружу, к ребятам.
- К черту все! - огрызнулся Пинетт. - Я пойду спать, у меня нет настроения трепаться.
Матье заколебался: ему хотелось спать и сильная дергающая боль терзала ему голову: он предпочел бы спать и ни о чем не думать. Но у солдат был такой понурый вид, он видел, как их спины барашками волновались в лунном свете, и он снова почувствовал, что он один из них.
- А я хочу трепаться, - сказал он. - Спокойной ночи! Он пересек улицу и затесался в толпу. Меловой свет
луны освещал ошеломленные лица, никто не разговаривал. Вдруг отчетливо послышался шум моторов.
- Они возвращаются! - воскликнул Шарло. - Они возвращаются!
- Да нет, дурак! Они поехали по департаментской дороге.
Солдаты все-таки прислушивались со смутной надеждой. Шум уменьшился и исчез. Латекс вздохнул:
- Все кончено.
- Наконец-то мы одни! - пошутил Гримо.
Никто не засмеялся. Кто-то тихо и тревожно спросил:
- Что с нами будет?
Никакого ответа; людям было наплевать, что с ними будет; у них была другая забота, смутная тоска, которую они не умели выразить. Люберон зевнул; после долгого молчания он сказал:
- Что толку тут стоять? Пошли бай-бай, ребята, бай-бай!
Обескураженный Шарло широко развел руки.
- Ладно! - согласился он. - Я иду спать, но это с отчаяния.
Мужчины беспокойно смотрели друг на друга: у них не было никакого желания разлучаться и никакого повода оставаться вместе. Вдруг кто-то горько сказал:
- Они никогда нас не любили.
Человек сказал это за всех, и все разом заговорили:
- Да! Да! Да! Ты правильно говоришь, ты попал в точку. Они нас никогда не любили, никогда, никогда, никогда! Враги для них - не фрицы, а мы; мы прошли всю войну вместе, а они нас бросили!
Теперь и Матье повторял с остальными:
- Они никогда нас не любили! Никогда!
- Когда я смотрел, как они уходят, - говорил Шарло, - мне стало так тошно, что я чуть не упал замертво.
Легкий беспокойный шум покрыл его голос: это было не совсем то, что нужно было сказать. Теперь нужно было вскрыть нарыв, не следовало больше останавливаться, нужно было сказать: "Нас никто не любит. Никто нас не любит: гражданские нас упрекают в том, что мы не сумели их защитить, наши женщины не гордятся нами, наши офицеры нас бросили, деревенские жители нас ненавидят, а фрицы приближаются во мраке". Нужно было сказать: "Мы козлы отпущения, побежденные, трусы, паразиты, подонки общества, мы безобразны, мы виноваты, и никто, никто в мире нас не любит". Матье не осмелился, зато Латекс сзади него спокойно произнес:
- Мы изгои.
Отовсюду раздались голоса; они повторяли жестоко, без жалости:
- Изгои!
Голоса умолкли. Матье смотрел на Лонжена без особой причины, просто так, потому что тот стоял напротив него, а Лонжен смотрел на него. Шарло и Латекс смотрели друг на друга, все смотрели друг на друга, все как будто ждали чего-то, как будто еще оставалось что-то сказать. Но говорить было уже нечего, и вдруг Лонжен улыбнулся Матье, а Матье ответил на его улыбку; улыбнулся Шарло, улыбнулся Латекс; у всех на губах луна заставила расцвести бледные цветы.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ИЮНЯ
- Пошли, - сказал Пинетт. - Ну, пошли.
- Нет.
- Ну! Ну! Пошли же.
Он умоляюще и призывно смотрел на Матье.
- Не приставай к человеку, - ответил Матье.
Они были вдвоем под деревьями посреди площади, напротив них церковь, справа мэрия. У мэрии, сидя на первой ступеньке крыльца, мечтал Шарло. На коленях у него была книга. Медленным шагом прогуливались солдаты, по одному или маленькими группками: они не знали, куда себя деть. У Матье была тяжелая голова, как с похмелья.
- У тебя такой вид, будто ты не в духе, - заметил Пинетт.
- Так оно и есть, - подтвердил Матье.
Возникло изнуряющее опьянение дружбы: люди пламенели под луной, ради этого стоило жить. А потом факелы погасли; они пошли спать, потому что им не оставалось ничего другого и потому, что у них еще не было привычки любить друг друга. Теперь наступил следующий после праздника день, впору было покончить с собой.
- Который час? - спросил Пинетт.
- Десять минут шестого.
- Черт! Я уже опаздываю.
- Что ж, пошевеливайся, иди.
- Я не хочу идти один.
- Боишься, что она тебя побьет?
- Не в том дело, - сказал Пинетт, - не в том дело… Не видя их, прошел сосредоточенный Ниппер, глядя куда-то внутрь себя.
- Возьми Ниппера, - предложил Матье.
- Ниппера? Ты что, с ума сошел?
Они проследили глазами за Ниппером, изумленные его незрячим видом и танцующей походкой.
- Спорим, что он сейчас зайдет в церковь? - спросил Пинетт.
С минуту он подождал, затем хлопнул себя по ляжке.
- Заходит, заходит! Я выиграл!
Ниппер исчез; Пинетт с озадаченным видом повернулся к Матье.
- С утра, кажется, их там собралось больше пятидесяти. Время от времени кто-нибудь выходит помочиться и тут же возвращается. Как ты думаешь, что они там выделывают?
Матье не ответил. Пинетт почесал голову.
- Хочется посмотреть хоть краем глаза.
- Ты уже опаздываешь на свою тайную встречу, - съязвил Матье.
- Ну ее к ляду, эту встречу, - мгновенно отозвался Пинетт.
Он небрежно удалился; Матье подошел к каштану. Большой тюк, брошенный на дороге, - вот и все, что осталось от дивизионного штаба; и такое в каждой деревне, фрицы, проходя, подберут их. "Чего они ждут, черт побери! Пусть бы уж побыстрее!" Поражение стало обыденным: оно было в солнце, в деревьях, в воздухе и еще в скрытом желании умереть; но у Матье со вчерашнего дня еще оставался во рту слегка ослабевший вкус братства. Приближался начальник почтовой службы подразделения с двумя поварами по бокам; Матье посмотрел на них; тогда, в темноте, под луной они улыбнулись ему. Но теперь этого не было; их жесткие лица, казалось, говорили: не стоит обольщаться луной и ночными красотами, каждый за себя, а Бог за всех, мы на земле не для развлеченья. Это тоже были типичные жертвы послепраздничного похмелья. Матье вынул из кармана перочинный ножик и начал обрезать кору каштана. Ему хотелось где-нибудь в этом мире оставить свое имя.
- Ты вырезаешь свое имя?
- Да.
- Ха! Ха!