Процессия исчезла. Молчание и пустота насколько хватает глаз: горизонтальная бездна. Даниель устал, улицы шли в никуда; без людей все они были похожи друг на друга. Бульвар Сен-Мишель, вчера еще длинная золотая лава, казался дохлым китом брюхом кверху. Даниель чеканил шаги по этому толстому, полому и вздутому животу; он принудил себя вздрогнуть от наслаждения и громко сказал: "Я всегда ненавидел Париж". Напрасно: вокруг ничего живого, кроме зелени, кроме больших зеленых лап каштанов; у него было пресное и слащавое ощущение, что он идет по подлеску. Его уже коснулось гнусное крыло скуки, когда он, к счастью, увидел бело-красный плакат, приклеенный к забору. Он подошел и прочел: "Мы победим, потому что мы сильнее всех!", развел руками и улыбнулся с наслаждением и облегчением: они бегут, они бегут, они продолжают бежать. Он поднял голову и обратил улыбку к небу, он дышал полной грудью: процесс, длившийся уже двадцать лет, шпионы, затаившиеся всюду, чуть ли не под его кроватью; каждый прохожий был свидетелем обвинения, судьей или тем и другим одновременно; все, что он говорил, могло быть обращено против него. И вдруг - это беспорядочное бегство. Они бегут, свидетели, судьи, так называемые порядочные люди, они бегут под солнцем, и лазурь грозит им самолетами. Стены Парижа еще кричали о гордости и заслугах: мы самые сильные, самые добродетельные, столпы демократии, защитники Польши, человеческого достоинства и гетеросексуальности, железный путь будет прегражден, мы будем сушить белье на линии Зигфрида. На стенах Парижа плакаты еще трезвонили о выдохшейся славе. Но они, они бегут, обезумев от страха, они распластываются в траншеях. Они будут молить о пощаде, о прощении. Но при этом они будут уверены, что честь останется при них, еще бы, все потеряно, кроме чести, вот мой зад, можете дать мне пинка, но честь неприкосновенна, хотя ради сохранения собственной жизни я буду лизать вам сапоги. Они бегут, они уползают. А я, воплощение порока, царю над их городом.
Он шел, опустив глаза, он ликовал, он слышал, как совсем рядом с ним по мостовой скользили машины, он думал: "Марсель сейчас подтирает своего ребенка в Даксе, Матье, должно быть, в плену. Брюне, вероятно, погиб, все мои свидетели мертвы или рассеяны; я торжествую…" Вдруг у него мелькнуло: "Откуда машины?" Он резко поднял голову, сердце его гулко забилось, и он увидел их. Они стояли, чистые и важные, по пятнадцать или по двадцать солдат на длинных грузовиках с маскировкой, которые медленно катились к Сене, они проезжали, прямые, стоя, они скользнули по нему невыразительным взглядом, а за ними ехали другие, другие ангелы, совсем одинаковые и одинаково на него смотревшие. Даниель услышал издалека военную музыку, ему показалось, что все небо заполняется военными флагами, и он вынужден был опереться на ствол каштана. Один на этом длинном проспекте, один француз, один гражданский, а на него взирает вся вражеская армия. Он не боялся, он доверчиво отдавался этим тысячам глаз, он думал: "Наши победители!", и его обуяло наслаждение. Он стойко ответил на их взгляд, он навек усладился этими светлыми волосами, этими загорелыми лицами с глазами, подобными ледниковым озерам, этими узкими талиями, этими невероятно длинными и мускулистыми бедрами. Он прошептал: "Как они красивы!" Он уже не касался земли, они подхватили и подняли его, они прижимали его к груди и к плоским животам. С высоты что-то покатилось кубарем: это был древний закон. Рухнуло общество судей, стерт приговор; беспорядочно бегут жалкие солдаты в хаки, защитники прав человека и гражданина. "Какая свобода!" - подумал он, и его глаза увлажнились. Он был единственным уцелевшим после краха. Единственный человек перед этими ангелами ненависти и гнева, этими смертоносными ангелами, взгляд которых возвращал ему детство. "Вот новые судьи, - подумал он, - вот новый закон!" Какими ничтожными казались над их головой чудеса мягкого неба, невинность маленьких кучевых облаков: это была победа презрения, насилия, злонамеренности, это была победа Земли. Прошел танк, величественный и медленный, покрытый листвой, он едва урчал. Сзади на нем сидел совсем молодой парень; набросив китель на плечи, закатав до локтя рукава гимнастерки, он скрестил на груди красивые голые руки. Даниель ему улыбнулся, парень с суровым видом долго смотрел на него, потом вдруг, когда танк уже удалялся, тоже начал улыбаться. Он быстро порылся в кармане брюк и бросил какой-то маленький предмет, который Даниель поймал на лету: это была пачка английских сигарет. Даниель так сильно стиснул пачку, что почувствовал, как сигареты крошатся под его пальцами. Он все улыбался. Невыносимое и сладостное волнение поднялось от бедер и застучало в висках; взгляд его затуманился, он, немного задыхаясь, повторял: "Как нож в масло, они входят в Париж, как нож в масло". Перед его затуманенным взглядом прошли другие, новые лица, потом еще и еще, все такие же красивые; они нам причинят Зло, начинается царство Зла, царство наслаждения! Ему хотелось быть женщиной, чтобы бросать им цветы!
Крикливый взлет чаек, мать твою, дёру, дёру, улица опустела, шум кастрюль заполнил ее до краев, стальная молния избороздила небо, они проходят между домами, Шарло, прильнув к Матье, крикнул ему в темноте риги: они летят на бреющем полете. Жадные и апатичные чайки слегка покружили над деревней, ища добычу, потом улетели, волоча за собой свою кастрюлю, которая прыгала с крыши на крышу, затем осторожно выглянули лица, люди выходили из риги, из домов, иные прыгали в окна, все кишело, точно на ярмарке. Тишина. Они все были здесь в тишине, почти сто человек, инженерные части, радисты, разведчики, телефонисты, секретари, наблюдатели, все, кроме шоферов, которые со вчерашнего дня ждали за баранками своих машин; они сели - для какого спектакля? - посреди дороги, поджав ноги, так как дорога была мертва и машины больше не проходили по ней, одни сели на обочине, на подоконники, а другие стояли, прислонившись к стенам домов. Матье сидел на скамеечке у бакалейного магазина; Шарло и Пьерне присоединились к нему. Все молчали, они собрались, чтобы быть вместе и смотреть друг на друга; они видели друг друга такими, какими были: большая ярмарка, слишком спокойная толпа с сотней побледневших лиц; улица обугливалась от солнца, корчилась под развороченным небом, жгла пятки и ягодицы; люди отдались на волю солнца; генерал остановился у врача: третье окно второго этажа было его глазом, но они плевали на генерала, они смотрели друг на друга и внушали друг другу страх. Они страдали от сдерживаемого порыва куда-то двигаться, никто об этом не говорил, но ожидание гулкими ударами стучало им в грудь, его ощущали в руках, в бедрах, оно было болезненным, как ломота, это был волчок, который крутился в сердцах. Кто-то из них вздохнул, точно собака, которой снится сон; он сказал во сне: "В интендантстве есть мясные консервы". Матье подумал: "Да, но их приказано охранять жандармам", а Гвиччоли ответил вслух: "Эх ты, дурень, там поставили жандармов охранять дверь". Другой мечтательно и сонно проговорил: "Вон булочная, там есть хлеб, я видел буханки, но хозяин забаррикадировал свою лавку". Матье продолжил сон, но молча: он представил себе турнедо, и его рот наполнился слюной; Гримо немного приподнялся, показал на ряды закрытых ставней и сказал: "Что у них случилось в этом захолустье? Вчера они с нами разговаривали, теперь прячутся". Накануне дома зевали, как устрицы, теперь они захлопнулись; внутри мужчины и женщины притворялись мертвыми, потели в темноте и ненавидели их; Ниппер сказал: "Если нас победили, это не значит, что мы чумные". В желудке у Шарло заурчало, Матье сказал: "У тебя желудок урчит". И Шарло ответил: "Он не урчит, он вопит". Резиновый мячик влетел в их круг, Латекс поймал его на лету, затем появилась маленькая девочка лет пяти-шести и робко посмотрела на него. "Это твой мячик? - спросил Латекс. - На, возьми его". Все смотрели на нее, Матье захотелось посадить ее на колени; Латекс постарался смягчить свой голос: "Ну, иди сюда! Иди ко мне на колени". Отовсюду послышался шепот: "Иди! Иди! Иди!" Малышка не шевелилась. "Иди, мой цыпленок, иди, иди, моя курочка, иди!" "Ну и ну! - сказал Латекс. - Мы уже детей пугаем". Мужчины засмеялись и сказали ему: "Это ты ее пугаешь своей рожей!" Матье смеялся, Латекс повторил нараспев: "Иди, моя конфетка!" Вдруг, охваченный бешенством, он крикнул: "Если не подойдешь, я мячик не отдам!" Он поднял мяч над головой, показывая ей, и сделал вид, что кладет его в карман, девочка заголосила, все встали, все начали кричать: "Отдай его! Подлец, ты заставляешь ребенка плакать, нет, нет, положи в карман, забрось его на крышу!" Матье, стоя, размахивал руками, Гвиччоли с глазами, блестящими от бешенства, отстранил его и стал перед Латексом: "Отдай ей его, сукин сын, мы не дикари!" Матье в ярости топнул ногой; Латекс успокоился первым, он опустил глаза и сказал: "Не сердитесь! Я отдам его". Он неловко бросил мяч, тот ударился о стену, отскочил, девочка схватила его и убежала. Спокойствие. Все снова сели, Матье уселся, грустный и успокоенный; он думал: "Мы не чумные". Ничего другого в голове: ничего другого, кроме чужих мыслей. Временами он был только тоскливой пустотой, а в другие минуты становился всеми, его тревога утихала, чужие мысли текли тяжелыми каплями в его голове, катились изо рта, мы не чумные, Латекс вытянул руки и грустно смотрел на них: "У меня шестеро, понимаете, старшему семь лет, и я в жизни не поднял на них руку".
Они снова сели, чумные, голодные, потускневшие под обжитым небом против этих больших слепых домов, которые источали ненависть. Они молчали: им только и оставалось молчать, отвратительным насекомым, пачкающим этот прекрасный июньский день. Терпение! Придет избавитель. Он очистит все улицы средством от насекомых. Лонжен показал на ставни и промолвил: "Они ждут, когда фрицы придут избавить их от нас". Ниппер откликнулся: "Держу пари, что с фрицами они будут любезнее". И Гвиччоли: "Еще бы! Если уж и быть оккупированными, так лучше, если это будут победители. Так веселее, и потом, торговля пойдет на лад. От нас же только несчастья". "Шесть детей, - сказал Латекс, - старшему семь лет. Я никогда их не наказывал". Гримо сказал: "Нас тут ненавидят".
Шум шагов заставил всех поднять головы, но они сразу же опустились, и майор Пра пересек улицу среди опущенных голов. Никто ему не отдал честь; он остановился у дома врача, и взгляды замерли на его подкладных плечах, когда он поднял железный молоток на двери и три раза постучал. Дверь приоткрылась, и он проскользнул в дом через узкую щель; от пяти часов сорока пяти минут до пяти часов пятидесяти шести минут все офицеры штаба по одному, напряженные и смущенные, проходили между солдатами, при их приближении все опускали головы и сейчас же приподнимали. Пэйен сказал: "У генерала праздник". Шарло повернулся к Матье и сказал: "Что они там затевают?" Матье ответил: "Заткнись!" Шарло посмотрел на него и замолчал. После прохода офицеров солдаты еще больше потускнели и поникли; Пьерне с беспокойным удивлением смотрел на Матье: он обнаруживает на моих щеках свою собственную бледность.
Послышалось пение, Матье вздрогнул, пение приблизилось.
Пока дерьмо лежит в горшке,
В комнате вонь будет всюду.
Тридцать молодцов показались из-за угла улицы, пьяные, без винтовок, без кителей и пилоток; они широким шагом спускались по улице, они пели, вид у них был злой и радостный; лица красные от солнца и вина. Когда они заметили этих серых личинок, тихо копошащихся у самой земли и поднимавших к ним многочисленные головы, они резко остановились и перестали петь. Здоровый бородач сделал шаг вперед; он был до пояса гол и черен, с шарами мускулов, на шее блестела золотая цепочка. Он спросил:
- Вы что, попередохли?
Никто не ответил; он отвернулся и сплюнул, он шатался, ему было трудно сохранять равновесие.
Шарло, близоруко щурясь, посмотрел на них и спросил:
- Вы из наших?
- А вот это из наших? - спросил бородач, хлопая себя по ширинке. - Мать твою так! Нет, мы не из ваших, не то нам было бы паршиво.
- Откуда вы идете?
Тот неопределенно махнул рукой:
- Оттуда.
- Там были потери?
- Сто чертей! Нет, потерь не было, кроме капитана, который удрал, когда запахло жареным, а мы сделали то же, только в другую сторону, чтобы его не встретить.
Парни позади бородача хохотали, а два молодца нахально запели:
Волочи яйца по земле,
А член в кулаке сожми.
Мы уходим на войну
На охоту за блядьми.
Все головы повернулись к окну генерала; Шарло испуганно замахал рукой:
- Замолчите!
Парни замолчали, так и не закрыв ртов, они покачивались, лица у них мгновенно стали изнуренными.
- Там офицеры, - пояснил Шарло, показывая на дом.
- Срал я на ваших офицеров! - громко сказал бородач. Его золотая цепочка блестела на солнце; он опустил взгляд на солдат, сидевших на дороге, и добавил:
- Если они вас достали, ребята, пошли с нами, а то они вас доконают.
- С нами! - повторили его товарищи. - С нами! С нами! С нами!
Наступило молчание. Взгляд бородача остановился на Матье. Матье отвел глаза.
- Так что? Кто идет? Раз, два, три!
Никто не пошевелился. Бородач с презрением заключил:
- Вы не мужики, а мудаки. Пошли, парни, я не хочу здесь покрываться плесенью: меня от них блевать тянет.
Они двинулись дальше: все расступились, чтобы пропустить их. Матье снова положил ноги на скамейку.
"Волочи яйца по земле…"
Все смотрели на окно генерала: несколько лиц приникло к оконному стеклу, но офицеры не показались.
"Мы уходим на войну…"
Они исчезли: никто не проронил ни слова; песня в конце концов затихла. Только тогда Матье вздохнул.
- Прежде всего, - не глядя на товарищей, сказал Ниппер, - это не говорит о том, что мы не уходим. Вот так-то!
- Нет, - возразил Лонжен, - говорит.
- О чем?
- Что мы не уходим.
- Почему?
- Нет бензина.
- Для офицеров он всегда есть, - заметил Гвиччоли. - Баки полные.
- А наши грузовики без бензина. Гвиччоли резко засмеялся:
- Естественно.
- Я вам говорю, что нас предали! - крикнул Лонжен, напрягая слабый голос. - Предали, выдали немцам, предали!
- Хватит, - устало сказал Менар.
- Хватит! - повторил Матье. - Хватит!
- И потом, черт бы вас побрал! - подхватил телефонист. - Перестаньте все время болтать об отступлении. Еще посмотрим. Все может быть.
Матье представлял себе, как все они идут по дороге и поют, может, срывают цветы. Ему было стыдно, но это был общий большой стыд. Он не казался ему таким уж неприятным.
- Мудаки, - сказал Латекс, - он назвал нас мудаками, этот малый. Нас, отцов семейства! А ты видел цепочку у него на шее? Да он гомик! Можешь не сомневаться.
- Слушайте! - перебил его Шарло. - Слушайте!
До них донеслось гудение самолета, усталый голос прошептал:
- Прячьтесь, ребята. Они начинают по новой.
- Это уже второй раз с утра, - заметил Ниппер.
- Ты считал? Я уже и не считаю.
Они неспешно встали, прислонились к двери, вошли в коридоры. Самолет на бреющем полете пролетел над крышами, шум уменьшился, они вышли, вглядываясь в небо, и снова сели.
- Истребитель, - сказал Матье.
- Берегись! Берегись! - крикнул Люберон. Издалека послышался сухой треск пулемета.
- Противовоздушная оборона?
- Противовоздушная оборона, как же! Это из самолета стреляют.
Они переглянулись.
- Не очень-то разумно разгуливать по дорогам в такой день, как сегодня, - сказал Гримо.
Никто не ответил, но глаза у всех блестели и кривая ухмылочка гуляла по губам. Минутой позже Лонжен добавил:
- Они далеко не ушли.
Гвиччоли встал, сунул руки в карманы и, разминаясь, три раза согнул колени; он поднял к небу пустое лицо со злой складкой вокруг губ.
- Куда ты идешь?
- Прогуляться.
- Куда?
- Туда. Посмотрю, что с ними случилось.
- Остерегайся макаронников!
- Не бойся.
Он лениво удалился. Всем хотелось пойти с ним, но Матье не осмелился подняться. Наступило долгое молчание; лица вновь порозовели; солдата оживленно поворачивались друг к другу.
- Ишь размечтались: прогуливаться по дорогам, как в мирные времена.
- На что они рассчитывали, а? Что дойдут пешком до Парижа? Есть же ухари, которым море по колено.
- Будь это возможно, мы бы и без них так поступили. Они замолчали, нервные и напряженные; они ждали; худой высокий парень прислонился к железной шторе бакалейной лавки, руки его дрожали. Вскоре тем же небрежным шагом вернулся Гвиччоли.
- Ну что? - крикнул Матье.
Гвиччоли пожал плечами: люди поднялись на руках и обратили на него сверкающие глаза.
- Убиты, - сказал он.
- Все?
- Откуда мне знать? Я не считал.
Он был бледен, его одолевала отрыжка.
- Где они? На дороге?
- Мать вашу! Пойдите сами посмотрите, если вы такие любопытные.
Он сел; на его шее блестела золотая цепочка; он поднес к ней руку и покрутил между пальцами, потом резко выпустил. Он как бы с сожалением сказал:
- Иначе это сделали бы санитары…
Бедняги! Цепочка блестела, завораживала. Кто-нибудь скажет: "Бедняги!"? Это было у всех на устах; у кого-нибудь хватит духа сказать: "Бедняги!"? Пусть даже не от чистого сердца? Золотая цепочка сверкала на загорелой шее; злоба, ужас, жалость, обида вращались по кругу, это было жестоко и удобно; мы - идеал паразита: наши мысли отупляются, становятся все менее человеческими; волосатые и мохноногие мысли шныряют повсюду, прыгают из одной головы в другую: сейчас паразит проснется.
- Деларю, черт бы тебя побрал! Ты что, глухой? Деларю - это я. Он резко повернулся; Пинетт издалека ему улыбнулся: он видит Деларю.
- А!
- Иди сюда!
Он вздрогнул, внезапно одинокий и обнаженный человек. Я. Он сделал движение, чтобы прогнать Пинетта, но против него уже образовалась группа; глаза паразита изгоняли его, они смотрели на него удивленно и свирепо, как будто никогда его не видели, как будто видели его сквозь толщу тины. "Я стою не больше, чем они, я не имею права предавать их".
- Иди же.
Деларю встал. Непередаваемый Деларю, совестливый Деларю, преподаватель Деларю шагом направился к Пинетту. За ним болото, зверь с двумястами лапами. За ним двести глаз: он спиной чувствовал страх. И снова тревога. Она началась осторожно, как ласка, а потом скромно и привычно расположилась в полости желудка. Это было ничто: пустота. Пустота в нем и вокруг него. Он разгуливал в разреженном газе. Бравый солдат Деларю поднял свою пилотку, бравый Деларю провел рукой по волосам, бравый солдат Деларю обратил к Пинетту изнуренную улыбку:
- Что случилось, балда?
- Тебе весело с ними?
- Нет.
- Почему же ты с ними?
- Все одинаковые, - сказал Матье.
- Кто одинаковый?
- Они и мы.
- И что же?