Брюне не по себе: неприятно знать будущее в одиночку. Он отворачивается, смотрит, как бегут шпалы параллельного пути. Он думает: "Что я могу им сказать? Они мне просто не поверят". Он думает, что должен был бы радоваться, что наконец они все поймут и он сможет работать по-настоящему. Но он чувствует у своего плеча и руки лихорадочное тепло тела наборщика, и его охватывает мрачное отвращение, похожее на угрызения совести. Поезд замедляет ход. "Что это?" - "Ага! - хвастливо говорит Мулю. - Это стрелка. Мне ли не знать эту линию! Десять лет назад я был коммивояжером и ездил по ней каждую неделю. Увидите: скоро мы повернем налево. Направо поворот к Люневиллю и Страсбургу". - "Люневилль? - спрашивает блондинчик. - А я думал, что мы как раз должны проехать через Люневилль". - "Нет, нет, я же тебе говорю, что хорошо знаю эту линию. Возможно, пути к Люневиллю разрушены, мы проехали через Сен-Дье, чтобы обогнуть их, теперь наверстываем". - "Направо Германия?" - тревожно спрашивает Рамелль. - "Да, да, но мы берем влево. Там Нанси, Бар-ле-Дюк и Шалон". Поезд замедляет ход и останавливается. Брюне оборачивается и смотрит на спутников. У всех добрые спокойные лица, некоторые улыбаются. Только Рамелль, учитель музыки, кусает нижнюю губу и с беспокойным и подавленным видом поправляет очки. Тем не менее, наступает молчание, и вдруг Мулю кричит: "Эй, курочки! Один поцелуй, милашки, один поцелуйчик!" Брюне резко оборачивается: их шестеро, в легких платьях, у них большие красные руки и полнокровные лица, все шестеро смотрят на них из-за шлагбаума. Мулю посылает им воздушные поцелуи. Но они не улыбаются; толстая брюнетка, которая недурна собой, принимается вздыхать, вздохи вздымают ее полную грудь; остальные смотрят на них большими скорбными глазами; у всех шестерых лица кривятся, как у ребенка, готового заплакать, а в общем, у них невыразительные деревенские физиономии. - "Ну же, куколки! - взывает Мулю. - Сделайте доброе дело!" И добавляет, охваченный внезапным вдохновением: "Вы не хотите послать поцелуй парням, которых увозят в Германию?" Сзади него протестующие голоса: "Эй ты! Не каркай!" Мулю оборачивается, весьма довольный собой: "Замолчите, я им это говорю, чтобы они нам улыбнулись".
Пленные смеются, кричат: "Ну! Ну!" Брюнетка по-прежнему смотрит на них испуганными глазами. Она неуверенно поднимает руку, прикладывает ее к отвислым губам и выбрасывает вперед механическим движением. "Крепче! - просит Мулю. - Крепче!" Его по-немецки окликает сердитый голос; он поспешно прячет голову. - "Заткнись, - говорит Жюрассьен. - из-за тебя закроют вагон". Мулю не отвечает, он ворчит про себя: "До чего глупые бабы в этой дыре". Состав, поскрипывая, медленно трогается, все молчат, Мулю ждет, приоткрыв рот, поезд идет, Брюне думает: "Вот подходящий момент!", резкий треск, толчок, Мулю теряет равновесие и цепляется за плечо Шнейдера, испуская победный крик: "Эй, ребята, ура! Мы едем в Нанси". Все смеются и кричат. Раздается нервный голос Рамелля: "Мы точно едем в Нанси?" - "Посмотри сам", - говорит Мулю, показывая на путь. Действительно, состав повернул налево, он описывает такую дугу, что, не наклоняясь, можно увидеть маленький локомотив. "Ну и что дальше? Это прямое сообщение?" Брюне оборачивается, лицо у Рамелля все еще землистое, его губы продолжают дрожать. "Прямое? - смеясь, спрашивает Мулю. - Ты что, считаешь, что нам устроят пересадку?" - "Нет, но я хочу знать: больше не будут переводить стрелки?" - "Будут еще дважды, - отвечает Мулю. - Один раз перед Фруаром, другой в Паньи-сюр-Мез. Но можешь не волноваться: мы едем налево, все время налево: на Бар-ле-Дюк и Шалон". - "Когда же все будет ясно?" - "Да и так все ясно". - "Но как же с переводом стрелок?" - "А! - говорит Мулю. - Ты имеешь в виду вторую? Если мы возьмем направо, значит, это Мец и Люксембург. Третья не считается: направо будет линия на Верден и Седан, там нам нечего делать". - "Значит, - шепчет Рамелль, - теперь будет вторая…" Он больше ничего не говорит, а только съеживается, подобрав колени к подбородку с потерянным и озябшим видом. - "Послушай, не трепи нам нервы заранее, - увещевает его Андре. - Там будет видно". Рамелль не отвечает; в вагоне воцаряется гнетущая тишина; все лица невыразительны, но немного искажены.
Брюне слышит переливчатый звук губной гармошки; Андре подскакивает: "Нет! Не надо музыки!" - "Что, я не имею права поиграть на губной гармошке?" - говорит кто-то в глубине вагона. - "Не надо музыки!" Молчание. Поезд тихо набирает скорость; он проходит по мосту. "Кончился канал", - вздыхает наборщик. Шнейдер сидя спит, голова его раскачивается из стороны в сторону. Брюне скучает, он смотрит на поля, голова у него пуста; вскоре поезд замедляет ход, и Рамелль выпрямляется, глаза его растеряны: "Что это?" - "Не дергайся, - говорит Мулю. - Это Нанси". Над вагоном вокзальный навес, рядом стена. Над короткой стеной карниз из белого камня; над карнизом железная балюстрада с просветами. "Наверху улица", - говорит Мулю. Брюне вдруг чувствует, как его придавило огромной тяжестью. Люди наклоняются, опираясь на него; в вагон врываются крупные хлопья дыма, Брюне кашляет. "Посмотрите на парня наверху", - говорит Марсьяль. Брюне пытается откинуться назад, но чувствует, как ему упираются в голову, как чьи-то руки давят ему на плечи; действительно, склонившись над балюстрадой, стоит какой-то мужчина. Сквозь перекладины виден его черный пиджак и брюки в полоску. Он держит кожаный портфель; ему лет сорок. "Привет!" - кричит Марсьяль. - "Здравствуйте", - откликается мужчина. У него на худом и суровом лице ухоженные усы, ясные, светлые голубые глаза. "Привет! Привет!" - выкрикивают пленные. - "Ну как, - спрашивает Мулю, - как дела в Нанси? Много разрушений?" - "Нет", - отвечает мужчина. - "Вот и хорошо, - говорит Мулю. - Вот и хорошо". Мужчина не отвечает. Он пристально, с любопытством смотрит на них. "Жизнь наладилась?" - спрашивает Жюрассьен. В этот момент свистит локомотив, и мужчина прикладывает козырьком руку к уху и кричит: "Что?" Жюрассьен делает жесты над головой Брюне, чтобы объяснить, что он не может кричать слишком громко; Люсьен говорит ему: "Спроси у него о пленных в Нанси". - "Что, пленные?" - "Знает ли он что-нибудь о пленных". - "Подожди, - говорит Мулю, - мы друг друга не слышим". - "Быстрее спрашивай, поезд сейчас тронется". Свист оборвался. Мулю кричит: "Как дела тут у вас? Наладились?" - "Какое там! - отвечает мужчина. - Ведь в городе полно немцев!" - "А кинотеатры хоть открылись?" - любопытствует Марсьяль. - "Что?" - переспрашивает мужчина. - "Сучий потрох! - возмущается Люсьен. - Меня уже тошнит от твоих кинотеатров, оставь в покое кинотеатры, дай мне поговорить". И он на одном дыхании добавляет: "А как пленные?" - "Какие пленные?" - спрашивает мужчина. - "Здесь не было пленных?" - "Были, но больше их нет". - "Куда они уехали?" - кричит Мулю. Мужчина смотрит на него немного удивленно: "В Германию, куда же еще?" - "Эй, вы там! - увещевает Брюне. - Не толкайтесь!" Он двумя руками упирается в пол; люди давят на него и все вместе кричат: "В Германию? Ты что, рехнулся? Ты хочешь сказать в Шалон? В Германию? Кто тебе сказал, что они уехали в Германию?" Мужчина не отвечает, он спокойно смотрит на них. "Замолчите, ребята! - призывает Жюрассьен. - Не кричите хором". Все умолкают, и Жюрассьен кричит: "Откуда вы это знаете?" Раздается злобный выкрик: немецкий часовой с примкнутым к винтовке штыком спрыгивает с товарного вагона и бросается к ним. Это совсем еще молодой парень, багровый от гнева, хриплым голосом он очень быстро кричит что-то по-немецки. Брюне вдруг чувствует, что освободился от огромного натиска, должно быть, люди поспешно сели снова. Часовой умолкает, он стоит перед ними, прижав винтовку к ноге. Мужчина не уходит, он смотрит, склонившись над балюстрадой; Брюне угадывает в сумерках вагона лихорадочные, чего-то ждущие глаза. "Что за чушь! - шепчет Люсьен позади него. - Это просто чушь". Мужчина стоит неподвижно, молчаливый и бесполезный, однако полный тайной осведомленности. Локомотив свистит, вихрь дыма врывается в вагон, поезд трогается и набирает ход. Брюне кашляет; часовой ждет, когда багажный вагон приблизится к нему, бросает в него винтовку; Брюне видит две пары рук, которые выглядывают из серо-зеленых рукавов, они хватают его за плечи и поднимают в вагон. "Прежде всего, что он может знать, этот мудак? Что он может об этом знать? Если они и уехали, он просто видел, как они уезжают, вот и все". Гневные голоса взрываются за спиной Брюне, Брюне молча улыбается. - "Он это предполагает, вот и все, - говорит Рамелль. - Он только предполагает, что они уехали в Германию". Поезд наращивает скорость, он проходит вдоль больших пустынных перронов, Брюне читает на вывеске: "Выход. Подземный переход". Поезд идет. Вокзал мертв. У плеча Брюне подрагивает плечо наборщика. Его вдруг прорвало: "Сволочь он - говорить такое, если сам точно не знает!" - "Правильно, - соглашается Марсьяль. - Чертова гнида!" - "И еще какая! - подхватывает Мулю. - Так не делают. Нужно быть полным болваном…" - "Болваном? - повторяет Жюрассьен. - А ты его видел? Уж поверь мне, этот тип неглуп. Он прекрасно знает, что говорит". - "Что ты имеешь в виду?" Брюне оборачивается, Жюрассьен зло ухмыляется. "Да он из пятой колонны", - говорит он. - "Слушайте, ребята, - вмешивается Ламбер, - а вдруг он прав?" - "Заткнись, выблядок! Если ты хочешь ехать к фрицам, езжай добровольцем, но не трепи нервы другим". - "И потом, мать твою так, мы все узнаем по переводу стрелок", - говорит Мулю. - "А когда перевод? - спрашивает Рамелль. Лицо у него позеленело; он похлопывает пальцами по шинели. - "Через пятнадцать-двадцать минут". Молчание, все ждут. У них суровые лица, остановившиеся взгляды, такими Брюне не видел их со времен поражения. Все погружается в тишину, слышен только скрежет вагонов. Жарко. Брюне хотел бы снять китель, но не может, он зажат между стеной и наборщиком. Капли пота стекают у него по шее.
Наборщик говорит, не глядя на него: "Эй! Брюне!" - "Чего?" - "Ты смеялся надо мной, когда предложил мне спрыгнуть?" - "Вовсе нет", - отвечает Брюне. Наборщик поворачивает к нему прелестное детское лицо, которое не состарилось, несмотря на морщины, грязь и отросшую бороду. Он говорит: "Я не смогу быть в Германии". Брюне не отвечает. Наборщик повторяет: "Я не смогу там быть. Я там сдохну".
Брюне пожимает плечами и говорит: "Ты будешь делать то же, что и все". - "Но там все передохнут! - кричит наборщик. - Все, все, все!" Брюне освобождает руку и кладет ему на плечо. "Не психуй, старина", - сердечно говорит он. Тот дрожит. Брюне продолжает: "Если ты будешь так кричать, то нагонишь страх на товарищей". Наборщик глотает слюну, у него послушный вид. Он говорит: "Ты прав, Брюне". Он отчаянно и бессильно машет рукой и грустно добавляет. "Ты всегда прав". Брюне улыбается ему. Немного позже наборщик тихо продолжает: "Значит, ты не шутил?" - "Когда?" - "Когда ты мне сказал, чтобы я спрыгнул?" - "А! Не думай больше об этом", - говорит Брюне. - "А если бы я спрыгнул, ты бы на меня рассердился?" Брюне смотрит на сверкающие стволы ружей, которые торчат из багажного вагона. Он говорит: "Не делай глупостей, тебя тут же укокошат". - "Дай мне рискнуть, - шепчет наборщик. - Дай мне рискнуть". - "Сейчас не время.-." - "Неважно, я все равно сдохну, если попаду туда. Подыхать так подыхать…" Брюне не отвечает; наборщик настаивает: "Скажи мне одно: ты на меня рассердишься?" Брюне все еще смотрит на ружья и отвечает медленно и холодно: "Да. Я на тебя рассержусь, и я тебе это запрещаю". Наборщик опускает голову, Брюне видит, как дрожит его челюсть. "Ну и подлец же ты", - внезапно вмешивается Шнейдер. Брюне поворачивает голову: Шнейдер сурово смотрит на него. Брюне не отвечает и прижимается к стойке; он хотел бы сказать Шнейдеру: "Если я ему разрешу, его убьют, разве ты не понимаешь?" Но он не может этого сделать, потому что наборщик его слышит; у него неприятное чувство, что Шнейдер его осуждает. Он думает: "Это глупо". Брюне смотрит на тощую шею наборщика и думает: "А если он там и вправду сдохнет? Вот гадство! Я уже больше не тот". Поезд притормаживает: перевод стрелок. Все точно знают, что это перевод, но молчат. Поезд останавливается, тишина. Брюне поднимает голову. Склонившийся над ним Мулю смотрит на путь, открыв рот; он бледен. Из травы на насыпи несется стрекотанье кузнечиков. Три немца спрыгивают на рельсы, чтобы размять ноги; смеясь, они проходят мимо вагона.
Поезд трогается; немцы поворачивают и бегут догонять багажный вагон. Мулю издает вопль: "Налево, ребята! Мы идем налево!" Вагон дрожит и скрипит, кажется, что он сейчас оторвется от рельсов. Брюне снова чувствует тяжесть десятка тел, навалившихся на него. Все вопят: "Налево! Налево! Мы едем в Шалон!" Из дверей других вагонов высовываются черные от дыма радостные лица. Андре кричит: "Эй, Шабо! Мы едем в Шалон!" И Шабо, свесившись из четвертого вагона, смеется и орет: "Порядок, ребята, порядок!" Все смеются. Брюне слышит голос Гассу: "Оказывается, они боялись, как и мы". - "Видите, ребята! - говорит Жюрассьен. - Тот тип был из пятой колонны". Брюне смотрит на наборщика. Тот ничего не говорит, он все еще дрожит, по его левой щеке катится слеза, прочерчивая полосу через налет угольной пыли и грязи. Кто-то снова начинает наигрывать на губной гармошке, другой поет в такт мелодии: "Мой солдатик, я тебе останусь верной". Брюне охватывает страшная грусть, он смотрит на бегущие рельсы, и ему хочется спрыгнуть. Вагон ликует, весь поезд поет. Совсем как довоенные поезда-сюрпризы. Брюне думает: "Сюрприз будет в конце". Наборщик испускает глубокий вздох облегчения и радости. Он верещит: "А-ля-ля, а-ля-ля!" Потом хитро смотрит на Брюне и говорит: "А ты-то думал, что мы едем в Германию". Брюне немного напрягается, он чувствует, что задет его авторитет; но он ничего не отвечает. У наборщика благодушное настроение, он живо добавляет: "Каждый может ошибаться, я ведь тоже думал, как и ты". Брюне молчит, наборщик посвистывает; немного погодя он говорит: "Я ее предупрежу перед тем, как приеду сам". - "Кого это?" - спрашивает Брюне. - "Мою девочку, - отвечает наборщик. - Иначе она упадет в обморок". - "У тебя есть девочка? В твоем-то возрасте?" - "Конечно. Если б не война, мы бы уже поженились". - "Сколько же ей лет?" - спрашивает Брюне. - "Восемнадцать". - "Ты с ней познакомился через партию?" - "Н-нет. На балу". - "Она думает, как и ты?" - "О чем?" - "Обо всем". - "Я не знаю, что она думает. По правде говоря, мне кажется, что она ни о чем не думает: она еще ребенок. Но она славная и работящая, и потом… у нее такая фигура!" Он немного мечтает, потом говорит: "Может, это и нагнало на меня хандру. Я скучаю по ней. А у тебя есть подруга, Брюне?" - "У меня на это нет времени", - отвечает Брюне. - "Тогда как же ты обходишься?" - Брюне улыбается: "Иногда случается, но так, мимоходом". - "Я бы так жить не смог, - говорит наборщик. - Разве ты не хочешь иметь свой дом, свою женушку?" - "Этого у меня не будет никогда". - "Неужели?" - изумляется наборщик. Он смущен и, как бы извиняясь, говорит: "Мне много не нужно, ей тоже. Три стула да койка". Улыбаясь своим мыслям, он добавляет: "Не будь этой войны, мы были бы так счастливы…" Брюне злится и неприязненно смотрит на наборщика; на этом лице, столь выразительном из-за худобы, он читает плотоядное желание счастья. Он тихо говорит: "Эта война началась не случайно. И ты хорошо знаешь, что нельзя счастливо жить, будучи угнетенным". - "Да ну! - продолжает наборщик, - мы бы устроили себе уютную норку…" Брюне повышает голос и сухо спрашивает: "Но тогда почему ты коммунист? Коммунисты созданы не для того, чтобы прозябать в норках". - "Я в партии ради других, - отвечает наборщик. - В нашем квартале столько нищеты, и я хотел, чтоб это изменилось". - "Когда вступаешь в партию, кроме нее не существует больше ничего, - говорит Брюне. - Ты должен был бы понимать, какие обязательства ты на себя берешь". - "Но я и так понимаю, - тихо отвечает наборщик. - Разве я когда-нибудь отказывался делать то, о чем ты просил? Только когда я трахаюсь, партия не должна стоять надо мной со свечкой. Бывают обстоятельства, когда…" Он смотрит на Брюне и осекается. Брюне ничего не говорит, он думает: "Он так рассуждает, потому что думает, что я ошибся. Я обязан быть непогрешимым". Становится жарче, пот пропитывает его гимнастерку, солнце бьет ему прямо в лицо: нужно выяснить, зачем все эти молодые люди вступили в компартию: если из-за великих идей, то неизбежен момент сомнений и колебаний.
А я, зачем я в нее вступил! Но, право, это было так давно, что уже не имеет значения, я коммунист, потому что я коммунист, вот и все. Он высвобождает правую руку, утирает пот, осевший на бровях, смотрит на часы: половина пятого. С этими объездами мы не скоро доберемся до Ша-лона. Сегодня ночью фрицы, наверное, запрут вагоны, и мы заночуем на запасных путях. Зевая, Брюне говорит: "Шнейдер, почему ты молчишь?" - "А что, по-твоему, я должен сказать?" - спрашивает Шнейдер. Брюне снова зевает, он глядит на убегающие рельсы, бледное лицо смеется между шпал: ха, ха, ха, голова его падает, но он тут же просыпается, у него болят глаза, он отклоняется назад, чтобы укрыться от солнечных лучей, кто-то произнес:
"Смертный приговор", его голова опять падает, он вдругорядь просыпается и подносит руку к мокрому подбородку: "Я пустил слюну, наверно, я срал, разинув рот"; он испытывает отвращение к самому себе. "Вылей!" Ему протягивают банку из-под мясных консервов, она совсем теплая, он говорит: "Что это? А! Ясно". Он ее опоражнивает, желтая жидкость льется на пути. "Эй! Осторожней! Передай ее быстро сюда!" Он, не оборачиваясь, протягивает банку, у него берут ее из рук, он хочет снова уснуть, но его хлопают по плечу; он снова берет банку и выливает. "Дай мне", - просит наборщик. Брюне протягивает банку с трудом встающему наборщику, вытирает влажные пальцы о китель; вскоре над его головой опрокидывают жестяную банку, желтая жидкость льется, рассыпается белыми каплями. Наборщик снова садится, вытирая пальцы. Брюне кладет голову ему на плечо, он слышит звуки губной гармошки и видит заросший цветами обширный сад, он засыпает. Его будит толчок, он вскрикивает. "А?" Поезд остановился в поле. "А?" - "Ничего, - говорит Мулю. - Можешь снова соснуть: это Паньи-сюр-Мез". Брюне оборачивается, все спокойно, люди привыкли к своей радости, одни играют в карты, другие поют, третьи, молчаливые и завороженные, мечтают о разных разностях, их глаза полны воспоминаний, которым они, наконец, дают волю; никто не придает значения неожиданной стоянке. Брюне окончательно засыпает, ему снится странная долина, где обнаженные и тощие, как скелеты, люди с седыми бородами сидят вокруг большого костра; когда он просыпается, солнце заходит за линию горизонта, а небо стало сиреневым, две коровы бредут по лугу, состав все еще стоит, люди поют, на насыпи немецкие солдаты рвут цветы.