- Здравствуй, старый хрен!
Фельдфебель снова улыбается, Морис вовсю забавляется.
- Вот как нужно с ними обращаться.
Брюне не смеется. Они уходят, уже светает. У окон и на порогах люди, зевая, смотрят, как они проходят. Брюне знает их всех, но в это утро они кажутся ему чужими и далекими. Он машет им рукой с некоторой тревогой, люди немного удивленно улыбаются: в лагере друг с другом не здороваются. Вот высовывается из окна Шапло:
- Здорово, новички! Морис мигом ему отвечает:
- Марш в сортиры, старички! Он поворачивается к Брюне:
- И пук-пук!
Он похож на парижского новобранца, который скандально врывается в провинциальную казарму. Брюне внимательно на него смотрит: он окреп и похудел, немного полысел, обрел уверенность.
- В последний раз, - говорит Брюне, - я тебя видел на улице Руаяль.
- Да, - вспоминает Морис. - В тридцать восьмом году. В те времена мы даром портили себе кровь, даже вспоминать не хочется.
Он показывает Брюне на бараки:
- Это там вы живете?
- А где ж еще? Морис хохочет.
- Не слишком шикарно.
- Так что? - раздраженно спрашивает Брюне. - Вы разве были лучше устроены?
- В Суассоне? Мы жили в совсем новенькой казарме. Некоторые даже ночевали в городе.
Брюне свистит с притворным восхищением. Морис улыбается своим воспоминаниям, у него непроницаемый вид. Брюне спрашивает:
- Как твоя жена?
- Потихоньку. Она навещала меня в Суассоне. Нам разрешали столько посещений, сколько мы хотели.
Брюне понижает голос:
- У вас были контакты с кем-нибудь из наших?
- Не у меня: у Шале. Зато мне, - гордо говорит Морис, - Зезетта пронесла два номера "Юманите".
- Вот как? - оживляется Брюне. - Так "Юманите" снова выходит?
- С июля. Брюне повторяет:
- С июля.
От этого ему почти больно.
- Каждую неделю?
- Нет, не каждую неделю, а как получается. - Морис, смеясь, добавляет: - Но в одно прекрасное утро ты увидишь, как она появится совершенно открыто, и ты сможешь ее купить в киосках, а у тех, кто думает, что мы уже мертвы, будут изумленные физиономии.
- Открыто? Пока фрицы в Париже?
- А почему бы и нет?
В данный момент Брюне не хочется все это обсуждать: даже над лучшими придется работать, они слишком долго оставались во Франции, это действует тлетворно. Внезапно он думает: но что же им говорил Шале? Он спрашивает:
- У тебя есть номер "Юманите"?
- Нет, спроси у Шале, может, у него есть. Их выбрасывали, чтоб не вляпаться в историю.
- Вы их не распространяли?
- Нет.
- Почему?
- Большинство людей не разделяли наших идей.
- С людьми надо работать. Разве Шале с ними не работал?
- Мне неизвестно, что делал Шале, - сухо говорит Морис.
Брюне смотрит на него, Морис улыбается.
- Во всяком случае, одно могу тебе сказать: это по-прежнему наша старая добрая "Юманите".
Они идут молча. Морис веселится, глаза его рыщут повсюду, все замечают, улыбка превосходства приподнимает его губу, теперь лагерь имеет свидетеля. Вдруг он останавливается: человек двадцать, полуголые, поспешно умываются под навесом, нагнувшись над каменным желобом. Морис качает головой, Брюне возвращается и берет его за руку.
- Нам нельзя терять времени.
Морис не отвечает. Брюне смотрит на умывающихся парней и вдруг он их видит: он видит их сгорбленные плечи, худые торсы, вздувшиеся животы, стариковские движения. Он в гневе поворачивается к Морису: ему кажется, словно кто-то нападает на его детище. Морис больше страдает от холода, чем они, и руки его дрожат, но у него суровый и торжествующий вид, как будто он несет знамя на первомайской демонстрации, и он держится прямо. Брюне машинально выпрямляется и, вцепившись в бицепсы Мориса, увлекает его за собой: легко изображать умника, когда ты провел полгода во Франции, посмотрим через полгодика, будешь ли ты больше стоить, чем сейчас они. Он говорит:
- А ты лихой малый.
- А как же, - соглашается Морис.
- Посмотрим, сколько это продлится!
- А почему бы этому и не продлиться?
- Увидишь, - мягко произносит Брюне. - Германия день за днем - это тебе не мед.
- Ерунда! - говорит Морис. - Все равно долго мы тут не останемся.
Брюне раздосадованно поднимает брови. Он шепчет:
- Ты собираешься бежать? Морис удивленно таращится.
- Бежать? А зачем, коли нас и так отпустят? Брюне вздрагивает. Морис возбужденно продолжает:
- Сам убедишься, товарищ! На днях папаша Сталин кое-что им скажет. А именно: "Кончайте валять дурака, ребята. Заключайте-ка мир с Францией, заключайте-ка мир с Англией и отправляйте-ка домой французских трудящихся".
- И фрицы заключат мир?
- Конечно!
- Просто так, за здорово живешь? Только потому, что их об этом попросили?
- Эх! - говорит Морис. - Ну как ты не можешь понять? Теперь бал правит Советский Союз, фрицы делают все, что он пожелает.
- Вот как! - поражается Брюне. - А я и не знал!
- Это естественно, - снисходительно замечает Морис. - Ведь ты полгода не имел контактов. Сначала все было по-другому, но сейчас СССР держит их за горло.
- Но почему?
- Да потому, черт возьми, что он поставляет им материалы.
- Какие материалы? - кричит Брюне, так и подскочив.
- Разные. Шале тебе это объяснит лучше меня. Если поставки прекратятся, фрицам останется только пасть на колени.
- А как вы все это узнали?
- Ну, - говорит Морис, - все это было в "Юманите". Брюне овладел собой, он улыбается Морису и потирает руки.
- Что ж, тем лучше! - говорит он. - Тем лучше. Это добрые вести.
Они пришли. Солнце поднимается, начинается день, жирный и вялый, раздутый влагой, но в этот день, похожий на все остальные, что-то произошло. Брюне не ощущает ни страха, ни гнева, он с холодным интересом смотрит на Мориса, потом оборачивается к остальным:
- Входите!
Они входят, Брюне зовет Ламбера:
- Развести их. Мулю принесет еду, я займусь ими позже.
Он делает знак Морису и Шале.
- Вы оба идите за мной.
Они идут вместе в конец коридора, Брюне останавливается; перед тем, как открыть дверь, он им говорит:
- Здесь все чувствуют себя как дома.
Он входит, люди надевают шинели: они собираются на работу.
- Ну? Как жизнь шахтеров?
- Здорово! - отвечают ему. - Это было очень интересно.
- И поучительно, - с некоторой горячностью говорит Бенен.
Брюне тронут, он гордо поворачивается к Шале.
- По утрам они беседуют. Они делятся всем, что знают. Шале ничего не отвечает, он клацает зубами. Брюне
как бы сам себе добавляет:
- Если бы была возможность добыть для них книги… Он показывает на Шале и Мориса:
- Вот два новых товарища. Они прибыли из Франции.
Все с теплыми улыбками поворачиваются к ним. Брюне удовлетворенно смотрит на своих парней, по ним Морис всегда сможет равняться. Брюне им, в свою очередь, улыбается, у него создается мимолетное впечатление, что он прощается с ними, он кладет руку на плечо Шале и, подталкивая его вперед, говорит громко и торжественно:
- Он будет для вас тем же, чем был я.
Люди переводят взгляды с него на Шале. Брюне секунду-другую смотрит в их глаза, которые больше не глядят на него, ему хочется что-то добавить, но он не помнит, что именно. Он поворачивается на каблуках и через плечо бросает Шале:
- Приходи ко мне после еды, побеседуем.
Он выходит, смутно ощущая: что-то сейчас свершается, он ускоряет шаги, ему не терпится увидеть Шнейдера; при всех своих недостатках Шнейдер - как родной. Он открывает дверь: Шнейдер здесь, склонился над печкой. Брюне чувствует облегчение.
- Вот и я.
Брюне входит и вздрагивает, тепло начинает ласкать ему кожу, потом неожиданно волной крови ударяет ему в лицо, он снимает шинель, бросает ее на койку, он испытывает стыд от того, что ему тепло.
- Ну что? - спрашивает Шнейдер.
Брюне садится, стул под ним трещит, затем он увесисто хлопает Шнейдера по спине.
- Старый прохвост! Заматерелый социал-предатель! Он смеется. Шнейдер оборачивается и смотрит, как он смеется.
- Что случилось? Неприятности? Брюне перестает смеяться.
- Нет, - говорит он. - Все идет как надо.
Он вытягивает ноги к огню, глубоко вздыхает, зажигает трубку.
- Славная будет трубка. - А?
- Вот эта трубка. Я купил ее вчера в столовой. Славная будет трубка.
Трубка славная, на доброе лицо Шнейдера, покрасневшее от огня, приятно смотреть. Чувствуешь себя как дома, в полной безопасности.
- Я встретил двух товарищей, паренька с завода "Флев" и Шале.
Шнейдер поднимает голову, помертвевшими глазами смотрит на Брюне и рассеянно повторяет:
- Шале… Шале…
- Да, - говорит Брюне, - его фамилия тебе ничего не говорит: за пределами партии он мало известен, но он человек влиятельный. В тридцать девятом году был депутатом, его бросили в тюрьму, а потом прямо оттуда погнали на передовую.
Шнейдер молчит. Брюне продолжает:
- Я рад, что он здесь. Очень рад. Всегда все решать одному - это прекрасно, но… Но какую позицию следует занять по отношению к свободной Франции? Я тебе говорил, что это меня тревожило. А он должен знать: у него были контакты с товарищами.
Он останавливается. Шнейдер, багровый, с полузакрытыми глазами, кажется спящим. Брюне стукает его каблуком по икре:
- Ты меня слушаешь?
- Да, - отвечает Шнейдер.
- У Шале много опыта, - говорит Брюне. - Но это совсем не тот опыт, что у меня: он сын пастора, интеллектуал. Он всегда редко посещал собрания и сохранил пуританские черты характера. Но у него холодный ум. И он знает, чего хочет.
Брюне выбивает трубку в печку и заключает:
- Он будет здесь очень полезен.
Брюне останавливается. Шнейдер настораживается, как будто прислушивается к шуму извне.
- Что это с тобой? - нетерпеливо спрашивает Брюне. Шнейдер улыбается:
- Честно говоря, смертельно хочу спать. Прошлой ночью я из-за холода не сомкнул глаз.
- С сегодняшнего вечера будешь спать здесь, - повелительно говорит Брюне. - Это приказ.
Шнейдер открывает рот, по коридору кто-то идет, и он молчит. На его губах играет странная улыбка.
- Ты меня слышишь? - спрашивает Брюне.
- Там будет видно, - отвечает Шнейдер. - Впрочем, если ты вечером это повторишь, подчинюсь с удовольствием.
Шаги приближаются, в дверь стучат. Он умолкает, он будто чего-то ждет.
- Войдите!
Это Шале. Остановившись на пороге, он смотрит на них.
- Ты нас заморозишь, - говорит Брюне. - Дверь закрой.
Шале делает шаг вперед и останавливается; он смотрит на Шнейдера. Потом, не переставая смотреть на него, ногой закрывает за собой дверь.
- Это Шнейдер, мой переводчик. - Брюне поворачивается к Шнейдеру. - А это Шале.
Шнейдер и Шале смотрят друг на друга. Шнейдер все еще такой же красный. Он медленно, вяло встает и смущенно говорит:
- Ну, я пошел.
- Останься, - говорит Брюне. - С жары сразу в холод - заболеешь.
Шнейдер не отвечает. Шале произносит четким голосом:
- Я хотел бы поговорить с тобой с глазу на глаз. Брюне хмурит брови, потом добродушно улыбается,
поднимает руку и тяжело опускает ее на плечо Шнейдера. Лицо Шнейдера остается по-прежнему вялым и невыразительным.
- Это мое доверенное лицо, - поясняет Брюне. - Все, что я здесь делаю, я делаю с ним.
Шале совершенно неподвижен, он больше ни на кого не смотрит, кажется, он ко всему равнодушен. Шнейдер выскальзывает из-под руки Брюне и, волоча ноги, подходит к двери. Дверь закрывается. Брюне долго смотрит на дверную ручку, потом поворачивается к Шале.
- Ты его оскорбил!
Шале не отвечает, Брюне злится.
- Послушай-ка, Шале… - сурово начинает он. Шале поднимает правую руку, прижав локоть к боку,
Брюне умолкает. Шале говорит:
- Это Викарьос.
Брюне непонимающе смотрит на него, Шале продолжает говорить. Внешне он холоден, но его звучный голос трибуна весьма выразителен.
- Тип, который только что вышел, - Викарьос.
- Какой Викарьос?
Но ответ он уже угадал. Шале, не повышая голоса, отвечает:
- Викарьос, которого исключили из партии в тридцать девятом году.
- Но этого человека зовут Шнейдер, - неуверенно возражает Брюне.
Тем же скупым и молчаливым жестом Шале поднимает предплечье и протягивает к Брюне открытую ладонь.
- Не утруждай себя возражениями. Он меня узнал. И он понял, что я его узнал.
Брюне повторяет:
- Викарьос!
Фамилия вертится у него в голове, он думает: эта фамилия мне о чем-то говорит. Он через силу произносит:
- Я не знал, что это Викарьос…
- Понятно, не знал, - соглашается Шале.
Брюне кажется, что он уловил в этой фразе оттенок снисходительности. Он вскидывает голову, но глаза у Шале тусклые, он прижимает руки к бокам, втягивает голову в плечи: можно подумать, что он сопрягает свои члены, чтобы лучше ими управлять. Брюне спокойно спрашивает:
- Он случайно не был журналистом?
- Подожди! - прерывает его Шале.
Он быстро пересекает комнату и прислоняется к печке. У него униженный вид.
- Никак не могу согреться.
Брюне ждет: ему не холодно, он чувствует, какой он тяжелый и сильный, он ощущает себя хозяином своего тела и своего духа. Он ждет, у него есть время ждать, он терпеливо улыбается Шале, превращаясь в бесконечное терпение. Шале придвигает к себе стул и садится. Очень скоро он вновь говорит режущим, как лезвие ножа, голосом:
- Ты что, не получил прошлой зимой предупреждение партии?
- Относительно Викарьоса? - Да.
- Вероятно, получил, - отвечает Брюне. - Но я был солдатом, а в полку не было никакого Викарьоса…
- Он был главным редактором оранской газетенки, - говорит Шале. - Газетенка не была в прямом смысле партийной, но партии симпатизировала. Викарьос же стоял на партийном учете. Его жена тоже. Он вышел из партии в тридцать девятом году.
- Из-за пакта?
- Естественно. Он опубликовал заявление о выходе из партии в своей газете, после этого напечатал три передовицы, направленные против нас, а потом ушел в армию добровольцем. А может, его и мобилизовали, точно не знаю.
- Ты говоришь правду? - спрашивает Брюне.
Он взвинчен, словно получил извещение о чьей-то кончине. От слов Шале жизнь Шнейдера мгновенно завершается. Ведь покинуть партию и умереть - это одно и то же.
- Чистую правду.
Брюне мысленно повторяет эти слова и думает: происходит что-то важное.
- Потом, - продолжает Шале, - стало известно, что он посылал донесения в генеральное губернаторство Алжира. Алжирские товарищи имели на сей счет верные доказательства.
Брюне падает на стул и от всего сердца хохочет. Шале удивленно смотрит на него.
- Я смеюсь, - объясняет Брюне, - потому что как раз сегодня утром узнал, что мои ребята его не выносят.
Шале важно и одобрительно кивает головой.
- Партийные массы никогда не ошибаются.
Брюне думает: что ты знаешь о партийных массах? Он говорит:
- Точно. У них нюх на такие дела.
Шале греется. Брюне думает: Шнейдер был осведомителем. Это ему почему-то льстит. Наполовину прикрыв глаза, он стискивает зубы и сквозь ресницы смотрит на некрасивое лицо Шале, он думает: вот мой товарищ. Брюне очень покойно: все это не так уж неприятно, это даже лестно. Каждый раз, когда обнаруживаешь веские причины, чтобы думать, что люди сволочи и что не стоит жить, это доставляет некое удовлетворение. Он смотрит на Шале: теперь мы будем жить вместе в этом лагере в течение месяцев, лет, день за днем.
Это тоже лестно. Шале с любопытством изучает его и спрашивает:
- Что собираешься делать?
Брюне в замешательстве кусает губы: А разве необходимо что-то делать? На секунду он становится вялым и инертным, но внезапно на него накатывает ярость.
- Ты еще спрашиваешь?! - заикается он. - Ты еще спрашиваешь?!
Он берет себя в руки и сухо добавляет:
- Я его вышвырну вон, вот что я сделаю. И немедленно!
У Шале холодный и растерянный вид. Он бормочет:
- Это слишком рискованно.
- Рискованно было бы оставлять его в бараке.
- Он знает, что ты из партии?
Брюне отворачивает голову, его гнев утихает.
- Он узнал меня с первого дня.
- А товарищи? Он тоже знает, кто они?
- Конечно.
- Хуже некуда! - говорит Шале. Брюне живо объясняет:
- Это было необходимо. Он мне очень помогал в работе.
- Какую работу ты выполнял? - небрежно спрашивает Шале.
- Мы об этом поговорим позже.
- Как бы то ни было, раз он так много знает, нужно предполагать самое худшее: если ты его вышвырнешь вон, как кусок дерьма, он нас выдаст.
Брюне пожимает плечами:
- Вовсе нет! Он не из таких. Шале раздраженно говорит:
- Но я же тебе сказал, что он писал донесения губернатору.
- Пусть так. Но я его досконально знаю: он не из таких.
Шале медленно, как бы самому себе, говорит:
- Я вот что думаю: не предусмотрительнее ли оставить его здесь? Мы сказали бы ему, что не станем возвращаться к его осуждению партией, что мы для этого недостаточно компетентны, но что, при нынешних обстоятельствах…
Брюне издает короткий смешок.
- Он не дурак. Он уже успел узнать за десять лет в наших рядах, что партия никогда не прощает: если мы его оставим, он решит, что мы его боимся.
- Не обязательно, - возражает Шале, - можно… Брюне снова овладевает ярость. Руки его дрожат, он
громко кричит, весь в жару:
- Хватит! Я и пяти минут не смогу дышать одним воздухом с этой продажной тварью! Один раз он меня подловил, но больше я ему не поддамся!
- Как хочешь, - говорит Шале. Брюне через силу добавляет:
- Я его сбагрю к Тибо, он староста барака. Это надежный человек, и он будет держать язык за зубами.
Они умолкают, Брюне мало-помалу успокаивается, он не очень хорошо понимает, что с ним только что произошло. Бессвязные слова крутятся у него в голове; когда он думает о Шнейдере, у него возникает желание его избить. Все подозрительное внушает ему омерзение.
- Что ж, - соглашается Шале, - зови Викарьоса, сообщи ему о нашем решении. Скажи ему, что он еще дешево отделался и что ему будет худо, если он будет крутиться у комендатуры и его застукают.
Наступает короткое молчание.
- Позови его! - повторяет Шале. - Уверен, что он недалеко.
Брюне не шевелится. Шале хмурит брови.
- Чего ты ждешь?
- Чтобы ты ушел.
Шале неохотно встает. Понятно, думает Брюне, тебе жаль уходить от печки. Шале берется за ручку двери. Внезапно Брюне говорит:
- Ничего не сообщай товарищам. Удивленный, Шале оборачивается.
- Почему?
- Потому. Он… он был привязан к ним. К тому же, не стоит доводить человека до крайности…
Шале колеблется:
- Но ведь было предупреждение.
- Я тебя прошу ничего не говорить товарищам, - не повышая голоса повторяет Брюне.