Шале пожимает плечами.
- Будь по-твоему.
Он выходит, Брюне выходит вслед за ним, останавливается на пороге барака и ищет взглядом Шнейдера. Тот стоит неподвижно, прислонившись к перегородке двадцать восьмого барака. Они смотрят друг на друга, Брюне разворачивается и возвращается к себе, оставив дверь открытой. Почти сразу появляется Шнейдер, постучав о пол ногами, чтобы сбить снег, он входит и закрывает за собой дверь. Брюне, отводя глаза, садится. Он слышит скрип стула. Шнейдер тоже сел. Брюне поднимает глаза: Шнейдер сидит рядом с ним, у него доброе круглое лицо, какое было всегда; словно ничего и не произошло.
- Я видел этого типа в Оране, - спокойно говорит Шнейдер.
- Ты мне не говорил, что ты был в Оране, - замечает Брюне.
- Верно, не говорил.
- Ты Викарьос? - Да.
Итак, рядом сидит Викарьос, но Брюне видит перед собой только Шнейдера.
- Однако я тебя где-то встречал, - говорит Брюне. - В первое время в Баккара я часто думал: мне знакомо это лицо.
- Мы встречались в тридцать втором году, - подтверждает Шнейдер, - на съезде партии. Я тебя сразу узнал.
- На съезде! Действительно!
Он изучает эти тяжеловесные черты, этот отвислый нос; за неимением Викарьоса, он пытается снова увидеть перед собой Шнейдера июня сорокового года, двоедушного, смутно знакомого незнакомца, которого можно было бы ненавидеть. Но за это время Шнейдер снова стал полностью Шнейдером. Брюне опускает глаза и говорит, уставившись в пол:
- Я тебя запишу в барак Тибо. После обеда можешь перенести туда свои пожитки.
- Ладно.
- Товарищам мы ничего не скажем.
- Хорошо, - говорит Шнейдер. - Спасибо.
Он встает, сейчас он уйдет, он делает шаг к двери, Брюне протягивает руку, рот его невольно открывается, и он громко говорит каким-то не своим голосом:
- Почему ты мне солгал?
Шнейдер удивленно смотрит на него, Брюне выпрямляется, он так же удивлен, как и Шнейдер. Он сурово поправляет себя:
- Почему ты нам солгал?
- Потому что я отлично вас знаю, - отвечает Шнейдер.
Ему холодно, как Шале, но это другой холод. Он возвращается, протягивает к печке большие добрые руки. Брюне молча смотрит на большие добрые руки Викарьоса. Спустя минуту Брюне спрашивает:
- Зачем тебе понадобилось примкнуть к нам, раз ты вышел из партии?
- Мне надоело быть одному, - говорит Шнейдер. Брюне внимательно смотрит на него.
- Другой причины не было?
- Нет.
Он делает несколько шагов по комнате с сонным видом и добавляет как бы для себя самого:
- Естественно, я понимал, что долго это не может продолжаться.
Внезапно он как бы просыпается, поднимает голову и улыбается Брюне.
- Я рад, что мы расстаемся так мирно, - говорит он. Брюне не отвечает. Шнейдер, улыбаясь, ждет, потом его улыбка гаснет, и он спокойно произносит:
- Прощай, Брюне. Мы хорошо поработали.
Он поворачивается, он уходит, больше мы никогда не увидимся, кровь бросается в лицо Брюне, гнев вращает в его глазах белые круги. Он говорит тихо и быстро:
- Все это ложь. Ты за нами шпионил.
Он бросает это в спину Викарьоса, но оборачивается и смотрит на него Шнейдер. Брюне двигается на стуле; он хочет снова почувствовать гнев, но больше не обнаруживает его. Шнейдер тихо спрашивает:
- Тебе действительно необходимо было это сказать? Брюне не отвечает, и Шнейдер добавляет:
- Я забьюсь в угол у Тибо, я попытаюсь привыкнуть, и ты отлично знаешь, что я ничем вам не наврежу.
Но Брюне не может пройти мимо предостережения партии. Он смотрит Шнейдеру в глаза и спокойно говорит:
- Тебе платил алжирский губернатор.
Шнейдер ошеломленно, с полуулыбкой смотрит на него.
- Кто тебе это сказал? Шале?
- О тебе предупреждали, я сам читал об этом прошлой зимой.
- Вот как! А я об этом не знал.
Наступает долгое молчание. Викарьос бледен, теперь это окончательно Викарьос. Брюне вновь чувствует гнев: он в бешенстве смотрит, как страдание исказило лицо Викарьоса, оно течет, как кровь, и Брюне хочется, чтобы она текла еще обильней.
- И что же было в этом предупреждении? - спрашивает Викарьос.
- Что ты был осведомителем. Алжирские товарищи имеют на сей счет доказательства.
Викарьос бросается к нему, Брюне думает, что он собирается его ударить, и, сжав кулаки, встает. Но Викарьос не наносит удара. Он стоит совсем рядом с Брюне, лицом к лицу. Глаза Викарьоса лишены взгляда. Это два широко открытых взывающих рта. У Брюне кружится голова, он отворачивается, так как у Викарьоса дурно пахнет изо рта.
- Брюне! Неужели ты этому веришь?
Брюне не знает, произнесли ли это губы или глаза Викарьоса. Он хочет единым махом закрыть все эти рты, которые молят о пощаде. Он говорит:
- Я верю всему, что утверждает партия.
Викарьос выпрямляется. На его меловом лице глаза черны и суровы, теперь они смотрят. Брюне делает шаг назад, но заставляет себя повторить под этим взглядом:
- Я верю всему, что утверждает партия.
Викарьос долго смотрит на него, потом отворачивается и подходит к двери. Но нужно идти до конца: это необходимо. Брюне кричит ему в спину:
- Если скажешь фрицам хоть слово, ты пропал! Викарьос оборачивается, и Брюне в последний раз видит Шнейдера.
- Бедный мой Брюне! - говорит Шнейдер.
Дверь закрывается: все кончено. "Печка потухла, - думает Брюне. - Я простужусь насмерть". Он смотрит на ящик с углем, потом отворачивается и выходит, поделом тебе, просто не нужно было лгать. В конце коридора он останавливается, открывает дверь. Шале сидит на скамейке. Туссю, Бенен и Лампреш наклонились к нему и говорят все сразу; около окна Морис, скрестив руки, кипит от гнева. При появлении Брюне все умолкают.
- Вы не на работе? - удивляется Брюне.
- Фельдфебель заболел, - объясняет Туссю. - Нас отослали в бараки.
- Хорошо, - говорит Брюне. - Хорошо, хорошо. И со злостью добавляет:
- Разожгите же огонь, черт возьми!
Шале внимательно смотрит на него, Брюне обращается к нему:
- Пошли поговорим.
Шале, не проронив ни слова, встает. В коридоре Брюне говорит ему:
- Дело сделано.
- Вижу, - отвечает Шале.
Они идут молча, потом Шале спрашивает:
- Он будет вести себя благоразумно? Брюне разражается смехом:
- Образцово!
Они входят к Брюне в мертвое тепло, которое больше не согревает. У Шале разочарованный вид, он поднимает воротник кителя, засовывает руки в карманы и садится. Брюне смотрит на потухшую печку, его разбирает смех.
- Ты знаешь, что у меня были контакты с товарищами? - через некоторое время говорит Шале.
Брюне вздрагивает и с жадным интересом смотрит на Шале:
- Серьезные контакты? Частые? Шале улыбается.
- Я думаю, ты лично знаешь Бюшне?
- Еще бы.
- В последний раз я его видел в понедельник. Брюне все еще смотрит на Шале, но он его больше не
видит.
- Как партия? - спрашивает он.
- В порядке, - говорит Шале. - Правда, сначала мы допустили ошибку: советское радио рекомендовало членам партии не покидать пределы Парижа, но у большинства товарищей пробудился застарелый шовинистический рефлекс: они все же уехали, потому что не хотели иметь дела с врагом. А что в результате? "Юманите" могла бы выходить еще до прихода немцев, материал был готов, но все застряло, потому что не было персонала. Теперь товарищи на своих местах, и это превосходно.
Брюне слушает со смесью уважения и скуки: он разочарован. Есть вопросы, которые он хотел бы задать, но никак не может их сформулировать. Он говорит:
- Из-за арестов и повального бегства должны были произойти значительные изменения. Кто теперь в Центральном Комитете?
Шале криво улыбается:
- По правде говоря, я об этом ничего не знаю. Возможно, там Громер. Это все, что я могу тебе сказать. Времена изменились, старина, чем меньше знаешь, тем лучше.
- Это верно, - соглашается Брюне.
У него щемит сердце. Без всякой нужды Шале откашливается, потом поднимает голову и с минуту смотрит на Брюне.
- Этот Бенен, - спрашивает он, - из них? - Да.
- А Туссю? Лампреш?
- Тоже.
- Откуда они?
- Погоди-ка.
Он припоминает, потом говорит:
- Бенен - чертежник с завода "Ньом и Рон". Лампреш работает на муниципальных бойнях в Нанте. Туссю - слесарь из Бержерака. А что?
- Они меня удивили.
Брюне поднимает брови. Шале добродушно ему улыбается.
- Они какие-то возбужденные, разве не так?
- Возбужденные? - повторяет Брюне. - Да нет, не особенно.
Шале смеется.
- Туссю уверяет, что под бараком спрятано оружие. Он хочет взять лагерь штурмом, как только советские войска войдут в Германию.
Брюне, в свою очередь, смеется.
- Туссю гасконец, - поясняет он.
Шале перестает смеяться. Нейтральным тоном он замечает:
- Но остальные были с ним солидарны. Брюне достает свою новую трубку и набивает ее.
- Возможно, они немного возбуждены, - говорит он, - признаться, я этому особого значения не придаю. Но как бы там ни было, делу все эти бредни не вредят; к тому же, ребятам так легче скоротать время.
Не поднимая глаз, он продолжает усталым, всепонимающим тоном, который ему самому привычен:
- Они знают, что погибнут, если спасуют. Вот они и живут на нервах, они взвалили гнет времени на себя и все воспринимают немного преувеличенно. Знаешь, Шале, ведь самому старшему из них нет и двадцати пяти.
- Я это заметил, - говорит Шале. - Да и у вас у всех ужасно напряженный вид.
Он смеется:
- Они мне много чего порассказали.
- Что, например?
- Что война не закончилась, СССР раздавит Германию, трудящиеся обязаны отвергнуть перемирие, поражение стран оси Рим - Берлин - Токио станет победой пролетариата.
Он замолкает, чтобы понаблюдать за Брюне, Брюне молчит. Шале добавляет, деланно усмехаясь:
- Один даже спросил, бастуют ли парижские рабочие и стреляют ли в немцев на парижских улицах.
Брюне продолжает молчать. Шале наклоняется к нему и тихо спрашивает:
- Это ты им вложил в голову такие мысли?
- Но не в такой форме, - говорит Брюне.
- В такой или в другой, но это ты? Брюне зажигает трубку. Что-то происходит.
- Да, - признает он. - Это я.
Оба умолкают. Брюне курит, Шале размышляет. Унылый желтый свет проникает через окно: определенно будет дождь. Брюне смотрит на часы и думает: "Только половина девятого". Вдруг он встает.
- Мне нужно тебе кое-что объяснить, - говорит он. - Они тебе говорили о нашей организации?
- В двух словах, - рассеянно отвечает Шале. - Это ты ее создал?
- Да.
- По собственной инициативе?
Брюне пожимает плечами и начинает расхаживать взад-вперед.
- Естественно, - говорит он. - У меня-то не было контактов с товарищами.
Он продолжает ходить, взгляд Шале перемещается вслед за ним.
- Нужно представить себе создавшуюся странную ситуацию, - продолжает Брюне. - Парни были на нуле, нацисты и попы делали из них, что хотели. Ты знаешь, что здесь есть даже активисты францистской партии, официально признанной и опекаемой нацистами? Вот я и использовал крайние средства.
- Какие именно? - интересуется Шале.
- Было четыре основных фактора, - отвечает Брюне. - Голод, депортация в Германию, принудительные работы и националистические настроения. Всем этим я и воспользовался.
- Всем? - переспрашивает Шале.
- Да, всем. Существовала смертельная опасность, и я не имел права на чрезмерную щепетильность. Впрочем, - добавляет он, - моя задача была строго определена обстановкой: мне оставалось только использовать их недовольство.
- На какой основе?
Брюне прикасается рукой к перегородке, потом резко поворачивается и идет к противоположной перегородке.
- Я им дал идеологическую платформу, - говорит он. - Только необходимый минимум, самые азы: власть принадлежит народу, Петэн ее узурпирует, его правительство не имело права подписывать перемирие. Война не закончена, СССР рано или поздно вступит в войну; все пленные должны считать себя бойцами.
Он резко умолкает. Шале спрашивает:
- Так вот чем ты был занят?
- Да, - признает Брюне. Шале грустно качает головой:
- Так я и думал.
Он смотрит на Брюне и откровенно улыбается:
- Бывают моменты, когда можно сдохнуть, если не пытаешься сделать хоть что-то. Так ведь? Неважно что. А поскольку у тебя не было контактов, ты работал в потемках.
- Пусть так, - говорит Брюне, - не утруждай себя дальнейшими упреками.
Голос его суров; сам толком не понимая, обращается ли он к Шале или к партии, он спрашивает:
- В чем ты можешь меня упрекнуть, если взять последние два месяца?
Голос партии становится более суровым:
- Все надо начинать сызнова, старина. Ты оказался полностью на обочине.
Брюне молчит. Шале наклоняется и растерянно щупает печку.
- Она погасла.
Брюне, в свою очередь, трогает печку.
- Да, верно. Погасла.
- А вы слушали в вашей дыре о голлизме?
Брюне думает: слышали не хуже тебя. Он собирается сказать: у нас есть радиоприемник. Но воздерживается.
- Смутно, - отвечает он.
- Де Голль, - говорит Шале почти грозным доктринерским голосом, - это французский генерал, который уехал из Бордо в момент поражения и увез с собой радикальных политиканов и франкмасонских сановников.
- Понятно.
- Сейчас все они в Лондоне. Черчилль предоставляет им радио, и они каждый день болтают в микрофон о немцах. Передачи оплачивают, естественно, английские банкиры.
- Ну и что?
- Что? А ты знаешь, что они говорят по радио?
- Наверно, что война продолжается?
- Да, и что она охватит весь мир, а это прозрачный намек на вовлечение СССР и Америки. Они также говорят, что Франция проиграла только одно сражение, что правительство Виши незаконно и что перемирие - это измена.
Брюне пожимает плечами, Шале улыбается:
- Конечно, они еще не дошли до того, чтобы говорить о народовластии. Но и до этого дойдет, если только Его Величество посчитает, что это необходимо для его пропаганды.
- Ты меня этим не шибко смутил, - говорит Брюне. Он сплетает руки, хрустит суставами и спокойно продолжает:
- Нет, не шибко. Я тебе уже сказал, что моя программа поневоле состояла только из азов. Позже мы пойдем дальше. В этом бараке есть люди, которых я за ручку приведу в партию. Но зачем торопиться: мы здесь надолго. Что касается твоих дружков из Лондона, то некоторые совпадения неизбежны. Англичане воюют с союзниками Гитлера, чтобы защитить свои интересы, а мы боремся против Гитлера, потому что мы антифашисты. Неважно, что мы временно имеем тех же врагов: неудивительно, что порой мы используем те же слова.
Он смотрит на Шале и начинает смеяться, как будто сейчас сболтнет глупость, но горло его сжимается.
- Я полагаю, что до нового указания антифашизм еще не стал отклонением?
- Нет, - отвечает Шале. - Он не стал отклонением. Мы, как всегда, против фашизма во всех его формах. Но ты будешь неправ, если из этого заключишь, что мы собираемся сближаться с буржуазными демократами.
- Я никогда так не думал.
- Этого недостаточно. Объективно же ты вербовал людей для прислужников Черчилля.
Брюне подскакивает. Он поражен. - Я?
Но он тут же успокаивается, улыбается и, заметив, что сжал кулаки, разжимает их и кладет ладони на колени,
- Я тебя не понимаю.
- Представь себе, - говорит Шале, - что парней, которых ты наставлял, освобождают. Они возвращаются во Францию и больше не узнают никого и ничего, пропаганда правительства Виши вызывает у них рвоту. Куда они пойдут?
- Но, Боже мой!.. - говорит Брюне. Глаза Шале жгут его.
- Куда они пойдут?
- До сих пор я предполагал, - с горечью отвечает Брюне, - что они пойдут в партию.
Шале улыбается и спокойно продолжает:
- Они, сломя голову, бросятся в голлизм, они сложат головы в империалистической войне, которая их совершенно не касается, а ты, Брюне, поддерживаешь своим авторитетом эту нелепость.
Взгляд его угасает, Шале пытается улыбнуться, но его лицо перестало ему повиноваться. Из этой фиолетовой красноносой маски исходит только голос, проникновенный и убедительный:
- Не тот момент, Брюне. Ведь мы выиграли, наш злейший враг повержен…
- Наш злейший враг? - не понимая, повторяет Брюне.
- Да, наш злейший враг, - твердо говорит Шале. - Империализм французских генералов и двухсот семейств.
- Это наш злейший враг? - переспрашивает Брюне. Он стискивает руки на коленях и пытается произнести бесстрастно:
- Значит, партия изменила свою политику. Шале внимательно на него смотрит.
- А если и изменила? Ты против? Брюне пожимает плечами:
- Я просто подумал, изменила ли она политику.
- Партия не отклонилась ни на сантиметр. В тридцать девятом она заняла антивоенную позицию, и ты знаешь, чего нам это стоило. Но ведь ты был тогда согласен, Брюне, что партия права. Она была права, потому что выражала коренной антивоенный настрой масс, коммунистов или беспартийных. Сегодня нам остается только пожинать плоды этой линии: наша организация - единственная, кто может стать проводником воли трудящихся к миру. Где ты усматриваешь изменение? А ты сейчас играешь на национализме своих товарищей и хотел бы впутать нас в империалистическую авантюру. Нет, Брюне, это не партия изменилась, а ты.
Брюне зачарованно слушает этот голос, звучащий, как из громкоговорителя: это безличный голос, голос исторического процесса, голос истины. К счастью, взгляд Шале потеплел. Брюне вздрагивает и сухо спрашивает:
- Ты мне излагаешь собственное мнение или сегодняшнюю политику партии?
- У меня никогда не было собственного мнения, - произносит Шале, - я тебе излагаю точку зрения партии.
- Хорошо, - говорит Брюне, - тогда продолжай, я тебя внимательно слушаю, только не нужно комментировать, не будем понапрасну терять время.
- Я и не комментирую, - удивляется Шале.
- Ты только это и делаешь. Ты говоришь: в тридцать девятом году партия выражала антивоенный настрой масс. Это мнение, Шале, не что иное, как мнение. Мы как раз те люди в партии, которые знали, что сентябрьский поворот был крутым, и мы его чуть не упустили. Мы те, кто почувствовал на собственной шкуре, что в тот период массы не были так уж антивоенно настроены.
Он поднимает предплечье и ладонь, как Шале, он улыбается, как Шале, улыбкой точной и скупой.