- Я знаю, у тебя никогда не было достаточно контактов с первичными организациями, это было не твое дело, и я уже замечал, что ты говорил о них с некоторым романтизмом. У меня же такие контакты были, это моя работа, я работал в самой гуще, и я могу тебе подтвердить, что сначала люди не были против войны: сначала они были против нацистов, они не смирились ни с событиями в Эфиопии, ни в Испании, ни с Мюнхеном. В тридцать девятом они остались с нами, потому что им объяснили, что СССР хочет выиграть время, и вступит в войну, как только достаточно вооружится.
Шале смотрит на него с улыбкой. Брюне даже не удалось его разозлить.
- СССР никогда не вступит в войну, - просто говорит Шале.
- Это твое частное мнение! - кричит Брюне. - Твое мнение.
Он успокаивается и, ухмыляясь, добавляет:
- Я же придерживаюсь противоположного мнения.
- Ты? - удивляется Шале. - Ты, я… Причем здесь мы?
Он смотрит на Брюне с уничтожающим изумлением, как будто видит его в первый раз. Переждав с минуту, он продолжает:
- У меня складывается впечатление, что я тебе не слишком симпатичен.
- Оставь это, - смущается Брюне. Шале отрывисто смеется.
- О! - говорит он. - Я говорю тебе об этом попутно. Я от этого сон не потеряю. Только не нужно заблуждаться: мы не сопоставляем наши мнения. У меня были контакты с товарищами, тогда как у тебя их не было, и я тебя просто информирую, не больше того. Дело не в твоей персоне и не в моей. Мы не сделаем ничего хорошего, если позволим себе с самого начала вступать в личные перепалки.
- Именно так я и думаю, - сухо соглашается Брюне. Он смотрит на Шале, пытаясь больше его не видеть; он
думает: дело не в его персоне. Сейчас смотрит и судит не Шале; сам Шале не судит, не думает, не видит. Не нужно замыкаться на его личности, надо исключить личное достоинство и гордыню. Он говорит:
- Значит, СССР не станет воевать? Но почему?
- Потому что ему нужен мир, потому что поддержание мира уже двадцать лет является первейшей целью его вне-ней политики.
- Да, - с досадой говорит Брюне. - Я это когда-то слышал в речах на митинге четырнадцатого июля.
Он смеется.
- Поддерживать мир? Какой мир? Воюют все - от Норвегии до Эфиопии.
- Вот именно, - подтверждает Шале. - СССР же останется вне конфликта и приложит все усилия, чтобы он не распространился.
- Откуда вы это знаете? - с иронией спрашивает Брюне. - Вас поставил в известность сам Сталин?
- Нет, не Сталин, - спокойно отвечает Шале - Молотов.
Брюне смотрит на него, открыв рот: Шале продолжает
- Первого августа на заседании Верховного Совета Молотов заявил, что СССР и Германия имеют сходные основные интересы и что германо-советское соглашение основывается на этой общности целей.
- Ладно, - соглашается Брюне. - И что же дальше?
- В ноябре, - продолжает Шале, - он посетил Берлин, где его восторженно приняли. Там он разоблачил маневры английской и англофильской прессы; он сказал - я почти цитирую: "Буржуазные демократии возлагают свои последние надежды на разногласия, которые нас якобы разделяют с Германией; но скоро они увидят, что эти разногласия существуют только в их воображении".
- Брось! - говорит Брюне. - Он был просто вынужден это сказать.
- Три недели назад, - продолжает Шале, - СССР и Германия заключили торговое соглашение. СССР поставит двадцать пять миллионов центнеров зерна, полтора миллиона тонн мазута, смазочных материалов, нефти и тяжелых масел.
- Торговый договор? - спрашивает Брюне. - Да.
- Так, - говорит Брюне. - Понял.
Он встает, подходит к окну, прижимает лоб к ледяным стеклам, смотрит, как падают капли дождя.
- Я не…
- Что? - спрашивает за его спиной Шале.
- Ничего. Значит, я ошибся, вот и все.
Он оборачивается, снова садится, выбивает трубку о каблук.
- Если ты воспримешь ситуацию конкретно, - задушевно говорит Шале, - то увидишь, что французские трудящиеся нисколько не заинтересованы в том, чтобы СССР принял участие в конфликте.
- Французские трудящиеся здесь, в лагере. Или в других, ему подобных. А те, что не здесь, принудительно работают на фрицев.
- Что ж, верно, - подтверждает Шале, - именно поэтому необходимо, чтобы СССР продолжая свою независимую политику. Он становится сейчас решающим фактором европейской политики. В конце войны воюющие страны будут истощены, и он продиктует им условия мирного договора.
- Хорошо, - говорит Брюне. - Хорошо. Хорошо. Шале уже не дрожит: он встал, быстро ходит вокруг стула, вынимает руки из карманов, он на глазах расцветает.
Брюне наклоняется, поднимает щепку и начинает чистить трубку, он промерз до костей, но ему это безразлично: холод и голод не имеют больше никакого значения.
- Принимая все это во внимание, - продолжает Шале, - чего должны требовать французские массы?
- Я тебя о том и спрашиваю, - не поднимая головы, говорит Брюне.
Голос Шале кружится вокруг его затылка, то близкий, то отдаленный, ботинки Шале весело поскрипывают.
- Французские массы, - отвечает он, - должны сформулировать четыре требования: первое - немедленное подписание мира, второе - франко-советский пакт о ненападении по типу германо-советского пакта, третье - торговый договор с СССР, который избавит наш пролетариат от голода, четвертое - всеобъемлющее урегулирование европейского конфликта с участием СССР.
- А внутренняя политика? - спрашивает Брюне.
- При каждом удобном случае и всеми возможными средствами надо требовать легальности для компартии и разрешения печатать "Юманите".
- Нацисты позволят выпускать "Юманите"? - ошеломленно спрашивает Брюне.
- Они нас держат про запас, - говорит Шале. И неспешно добавляет:
- А на кого, по-твоему, им опираться? Все партии в полном разложении, их лидеры сбежали.
- Но они могут организовать чисто фашистское движение.
- Во всяком случае, могут попытаться. И, по правде говоря, пытаются; но они не дураки, они хорошо знают, что никогда не увлекут за собой народные массы. Нет, единственная организация, которая поднялась против войны, которая защитила германо-советский пакт, которая сохранила доверие масс, - это наша партия, и, можешь быть уверен, немцы это знают.
- Ты хочешь сказать, что они нам протягивают руку?
- Еще нет. Но факт есть факт: их пресса на нас не нападает. И потом, абсолютно очевидно, что они подписали секретные соглашения с СССР относительно европейских компартий.
Он наклоняется над Брюне и доверительно произносит:
- Наша партия должна быть одновременно легальной и нелегальной, именно это определяет ее структуру и деятельность. Когда обстоятельства загнали нас в полуподполье, мы объединили в своих руках преимущества легальности и преимущества нелегальности, теперь же у нас одни неудобства и от того, и от другого: теряя статус официально признанной партии, мы теряем возможность открыто отстаивать свои требования и занимать в качестве коммунистов ключевые позиции буржуазии, но одновременно мы слишком известны: руководители партии затравлены, у врага есть списки, адреса, он изучил нашу тактику. Нужно выходить из этого положения как можно быстрее. Но как? Подшучивая над немцами, царапая в общественных туалетах "Смерть фрицам"?
Брюне пожал плечами, Шале поднимает руку, призывая его к молчанию.
- Предположим, мы сможем организовать волнения, покушения и стачки. Но кому это пойдет на пользу? Английскому империализму. И то ненадолго, потому что Англия заведомо побеждена. Но если мы снова станем легальной партией со своей программой, со своим местом в политической сфере, мы сможем требовать создания народного правительства, располагающегося в Париже, и выдвинуть обвинения против поджигателей войны. Тогда и только тогда встанет вопрос о новой форме нелегальной деятельности, искуснее приспособленной к обстоятельствам.
- И ты воображаешь, что немцы…? Шале лукаво перебивает его:
- Ты знаешь "Глас народа"? Это газета бельгийской компартии.
- Знаю, - говорит Брюне.
Выдержав паузу, Шале улыбается и бесстрастно добавляет:
- С июня "Глас народа" снова выходит.
Брюне оседает на стуле, запускает руку в карман и сжимает еще теплую трубку. Он спрашивает:
- А что следует делать здесь?
- Прямо противоположное тому, что делаешь ты.
- То есть?
- Нападать на империализм буржуазных демократий, нападать на де Голля и Петэна, поддерживать в массах волю к миру.
- А по отношению к немцам?
- Сугубая сдержанность.
- Хорошо, - не возражает Брюне.
Шале потирает руки: он славно поработал и доволен.
- Мы с тобой, - говорит он, - разделим работу надвое. Товарищи нуждаются в том, чтобы их мало-помалу прибрали к рукам, но лучше, чтобы это был не ты: ими займусь я. А ты поработаешь с беспартийными.
- И что же мне следует делать?
Шале внимательно смотрит на Брюне, но кажется, будто он его не видит: он размышляет.
- В настоящий момент, - говорит он, - твоя знаменитая организация скорее опасна, чем полезна. Но это хорошо, что она существует, и она однажды сможет сослужить службу: было бы желательно ее законсервировать, не ликвидируя ее полностью. Только ты можешь это сделать.
- Бедняги, - сокрушается Брюне. - А?
- Я говорю: бедняги.
Шале удивленно смотрит на него.
- А что это за парни?
- Радикалы, - отвечает Брюне. - Социалисты… Есть и вовсе беспартийные.
Шале пожимает плечами.
- Радикалы! - о презрением цедит он.
- Они хорошо работают, - заверяет Брюне. - И потом, знаешь ли, потерявшим надежду здесь трудно выжить.
Он останавливается, он уловил звуки чужого, заимствованного голоса, это голос предателя. Он говорил: "Не напускай на себя вид смотрителя покойницкой". Он говорил: "Бедняги, у них смерть в душе".
- В любом случае, это люди пропащие, - чеканит Шале. - Остается только оставить их околевать.
Он ухмыляется.
- Радикалы? По мне так уж лучше нацисты. Это псы, но у них есть социальное чутье.
Брюне думает о Тибо. Он вспоминает его широко смеющийся рот и думает: "Он пропащий, но стоит меньше, чем нацисты, у него нет социального чутья". Он вспоминает: "У нас был радиоприемник". Брюне начинает дрожать. Он думает: "Наш радиоприемник". Он встает, подходит к Шале, теперь они стоят лицом к лицу. Брюне говорит:
- Что ж, все это звучит правдоподобно!
- Еще бы, - с ворчливой сердечностью отзывается Шале, - еще бы не правдоподобно!
- Все на свете правдоподобно, - говорит Брюне. - Можно доказать, что угодно.
- Тебе нужны доказательства?
Шале роется во внутреннем кармане кителя. Он вынимает грязную помятую газету.
- Держи.
Брюне берет газету: это "Юманите". Он читает: № 95, за 30 декабря 1940 года. Газета так истерта, что наполовину рвется, когда он ее разворачивает. Он пытается читать передовицу, но не может. Он думает: "Это "Юманите"" и вслепую проводит пальцами по буквам названия и заголовков. Это "Юманите", я в ней писал. Он старательно сворачивает газету и протягивает ее Шале.
- Ладно.
Сейчас он выйдет и улыбнется Шнейдеру, он ему скажет: "Ты мне это говорил". Мыльный пузырь тут же лопается: нет больше никакого Шнейдера. Есть Викарьос, осведомитель. Свет меркнет у него перед глазами, его легко хлопают по плечу, он вздрагивает. Это Шале: губы Шале кривит мальчишеская улыбка, его рука с механической точностью отстраняется и падает вдоль тела.
- Вот так-то, - говорит Шале. - Вот так-то, дружище!
- Вот так-то! - повторяет Брюне.
Они смотрят друг другу в глаза, они качают головами и улыбаются. В тридцать девятом году он меня боялся.
- Мне нужно пойти предупредить Тибо, - говорит Брюне. - Можешь остаться здесь.
Шале трясет головой, его черты опадают, он говорит ребячливым тоном:
- Ладно, завернусь в одеяло и растянусь на кровати.
- Одеяла за печкой. Возьми два. Скоро увидимся.
Брюне выходит под дождь. Чтобы согреться, он бежит. Туман проникает ему в голову: ни снаружи, ни внутри нет ничего, кроме тумана. Тибо один, на столе колода карт.
- Ты раскладываешь пасьянс?
- Нет, - говорит Тибо, - я слушал радио. Я держу колоду на столе на случай, если кто-то придет.
Он хитро улыбается: должно быть, у него есть новости, он ждет, что Брюне его сам спросит. Но тот не спрашивает: его больше не интересуют победы английского империализма. Он спрашивает:
- В твоем борделе еще есть место?
- Да, в комнате голландцев, - говорит Тибо.
- Я к тебе потихоньку переброшу одного из моих людей.
Глаза Тибо оживляются.
- Кого именно?
- Шнейдера.
- У него неприятности? - спрашивает Тибо. - Его ищут фрицы?
- Нет, - отвечает Брюне, - пока что нет.
- Понимаю, - говорит Тибо. Он качает головой. - Ему будет скучно, голландцы совсем не говорят по-французски.
- Это даже хорошо.
- Тогда пусть переселяется, когда захочет.
- А у голландцев тепло? - спрашивает Брюне.
- Пекло. Там живет повар, угля у них - завались.
- Прекрасно, - говорит Брюне. - Что ж, я пошел. Он не уходит. Он касается ручки двери и смотрит на
Тибо, как смотрят на город, который собираются покинуть. Ему уже нечего сказать. Радикал, заведомо пропащий человек… Тибо ему доверчиво улыбается; Брюне не может выдержать эту улыбку: он открывает дверь и выходит. На дворе идет частый дождь, бараки едва различимы. Брюне шлепает по грязи и талому снегу. Парни тридцать девятого года снаружи оставили скамейку, на скамейке сидит какой-то человек, он опустил голову, дождь стекает по его волосам и шее. Брюне подходит:
- Ты что, спятил?!
Человек поднимает голову: это Викарьос. Брюне говорит:
- Тибо тебя ждет.
Викарьос не отвечает. Брюне садится рядом. Они молчат; колено Викарьоса касается колена Брюне. Время идет, дождь идет, время и дождь - это одно и то же. Наконец Викарьос встает и удаляется. Брюне остается один, он опускает голову, дождь струится по его волосам и шее.
Брюне зевает: полдень, ему предстоит как-то убить десять часов. Он потягивается, собственная сила душит его, нужно как-то себя изнурять. С завтрашнего дня - гимнастика до изнеможения. Стучат, он выпрямляется: кто-то пришел, это всегда помогает скоротать время.
- Войдите.
Это всего лишь Тибо. Он входит и спрашивает:
- Ты один?
- Как видишь, - отвечает Брюне.
- Вижу, но не верю своим глазам. Здесь нет Шале?
- Он у зубного врача, - зевая, говорит Брюне.
- У этого типа вечно что-то болит.
Он берет стул, пододвигает его к стулу Брюне, садится.
- Вы с Шале стали неразлучны.
- Он мне все время нужен, - объясняет Брюне. - Он переводчик.
- Но до него переводчиком, кажется, был Шнейдер?
- Да, Шнейдер.
Тибо пожимает плечами:
- Ты как красивая женщина, у тебя какие-то мимолетные увлечения. В прошлом месяце все было только для Шнейдера. Теперь все только для Шале. Мне больше нравился Шнейдер.
- Дело вкуса, - говорит Брюне.
Тибо отбрасывает назад голову и сквозь ресницы рассматривает Брюне:
- Разве вы со Шнейдером не были друзьями?
- Конечно, да.
- Тогда ты будешь доволен, - хитро улыбается Тибо. - Я к тебе с поручением от него.
- От Шнейдера?
- Он хочет тебя видеть.
- Шнейдер? - повторяет Брюне.
- Ну да, Шнейдер. Он поручил мне передать тебе, что в час дня будет за девяносто вторым бараком.
Брюне ничего не говорит, Тибо с любопытством смотрит на него.
- Ну что?
- Скажи ему, что я постараюсь прийти, - говорит Брюне.
Тибо не уходит, он открывает большой рот, он смеется, но его глаза остаются застенчивыми.
- Я рад тебя видеть, старина.
- Я тоже, - говорит Брюне.
- Ты редко показываешься.
- У меня много работы.
- Знаю. У меня тоже. Но когда хочешь, всегда найдешь время. Люди десять раз на дню меня спрашивают, куда ты делся.
Брюне не отвечает.
- Естественно, - продолжает Тибо, - я уничтожил радиоприемник. Мы теперь больше ничего не знаем, мы как в потемках: ребята злятся.
Брюне нервничает под этим пристальным взглядом. Он сухо отвечает
- Я тебе уже объяснял. У кого-то слишком длинный язык, а у фрицев ушки на макушке. Пока нужно сделать наши встречи более редкими - это элементарная осторожность.
Тибо вроде и не слышит. Он спокойно продолжает:
- Некоторые говорят, что тебе не стоило так горбить, чтобы бросить нас всех при первых же сложностях.
- Ерунда! - весело возражает Брюне. - В полита?" всегда так: топчутся на месте, отступают, а потом снова делают бросок вперед.
Он смеется, Тибо серьезно смотрит на него, в дверь стучат ногой, Брюне быстро встает и идет открывать: это Мулю с банками консервов в руках. Вслед за ним входят Корню и Полен, они несут в одеяле буханки хлеба. Мулю кладет банки на стол, отходит и добродушно созерцает их, сложив руки на животе.
- Сегодня куриные ножки. Тибо встает.
- Тогда до скорого, - говорит он. - Когда у тебя найдется время.
- Да, - отвечает Брюне. - До скорого.
Тибо выходит, Мулю делает шаг по направлению к двери.
- Я позову ребят.
- Нет, - останавливает его Брюне. Мулю изумленно смотрит на него.
- Как это нет?
- Сегодня мы разнесем это по комнатам. - Но почему?
Почему? Потому что здесь нет Шале. Брюне виновато произносит:
- Потому.
- Мы никогда так не делали, - удивляется Мулю.
- Правильно, произведем опыт. Я думаю, это сэкономит время.
- Мы здесь только и делаем, что экономим время.
- Пошевеливайтесь! - нетерпеливо говорит Брюне. - Идите за мной.
Они ходят из комнаты в комнату, как когда-то. Брюне открывает двери и входит, Мулю вдет следом, объявляя:
- Сегодня вас обслуживают на дому, счастливчики. Подождите немного: завтра вам подадут шоколад в постель.
Люди не отвечают. Они возвращаются с работы, они устали, взгляды их медленны, движения неповоротливы. Большинство сидит на скамейках, большие руки они кладут ладонями на стол, ни на кого не смотрят, молчат. Брюне думает: хватило одного месяца. Один месяц - и барак походит на все остальные. Когда-то, в полдень, они пели. Перед комнатой товарищей по партии он мешкает, он почти боится: он вообще никогда не заходит туда без Шале, у него такое ощущение, будто он возвращается из путешествия.
- Ну, - спрашивает Мулю, - ты нам откроешь дверь или нет?
Брюне не отвечает. Корню поворачивает ручку левой рукой, они входят, оставив дверь открытой. Брюне остается в коридоре. Заметив удивление на повернувшихся к нему лицах, он все же вынужден зайти. Переступает порог и думает: "Я не должен этого делать, это огромная ошибка".
- Смотри-ка, - удивляются в комнате, - а вот и Брюне.
- Да, - говорит Брюне, - вот и я.
Он хочет посмотреть им в глаза, он видит только полуприкрытые веки, люди сидят вокруг стола, руки их перебирают хлеб и банки с консервами, кто-то говорит:
- Черт! Опять куриные ножки.
- Счастливчики, - лопочет Мулю, - вас обслуживают на дому…