Говорят, англичане нашего поколения не любят работать. Однако никак нельзя сказать, что они не ищут работы и не домогаются ее. На следующий же день после того, как объявление появилось в газетах, почтовые небеса разверзлись и на "Твигга и Дэрсингема" обрушился настоящий ураган писем. Весь день на улицу Ангела изливался нескончаемый поток ответов на объявление. Казалось, улица за улицей, целые участки города ожидали именно этого предложения. По-видимому, имелись десятки людей с обширными связями в мебельной промышленности, тончайших знатоков фанеры и инкрустации, и большинство этих людей, еще недавно отклонивших множество предложений, изъявляло полнейшую готовность работать для "Твигга и Дэрсингема". Другие признавали, что они, собственно, не специалисты в этом деле, но много лет занимались, так сказать, смежными профессиями: продавали рояли, ведали перевозкой мебели, выступали иногда в роли оценщиков, смыслили кое-что в обивке и драпировке. Предлагали свои услуги пожилые люди, все больше отставные чиновники, сведущие в чем угодно и готовые представить самые замечательные рекомендации. Они не отрицали, что производство мебели и фанеры для них дело совершенно новое, но были уверены, что быстро с ним ознакомятся, а пока жаждали проявить свое уменье руководить и необыкновенные организаторские способности. И наконец, приходили письма бывших воспитанников закрытых школ. Эти не имели никакого понятия о фанере и наборке и даже не выражали никакого интереса к той и другой. Они сообщали, что умеют управлять автомобилями или имениями, могут организовать что угодно и кого угодно и согласны ехать на Восток (видимо, у них сложилось впечатление, будто "Твигг и Дэрсингем", кроме конторы по сбыту фанеры, имеют еще и парочку чайных плантаций). Все эти люди излагали свои предложения всевозможными почерками, на всевозможной бумаге, начиная от превосходной пергаментной и кончая розовыми листками, хранившимися, вероятно, издавна в шкатулке на камине. Но в одном они были схожи между собой: все они утверждали, что энергичны и предприимчивы.
- Эти письма дают кое-какое представление о "старой Англии", не правда ли? - заметил мистер Голспи таким тоном, словно сам он был родом из более молодой страны. Мистер Голспи вместе с мистером Дэрсингемом и мистером Смитом просматривал всю эту гору писем.
- Тут виноват кризис, - заступился за Англию мистер Дэрсингем, в последнее время настроенный оптимистически. - И сейчас он уже проходит. Правда, Смит?
- Да, как будто проходит, мистер Дэрсингем. - Тон у мистера Смита был довольно неуверенный. Эти письма заставили его лишний раз заглянуть в темную пропасть. И то, что он там увидел, привело его в смятение.
- Во всяком случае, судя поэтам письмам, в Англии можно купить весь цвет ее талантов за четыре-пять фунтов в неделю, - фыркнул мистер Голспи. - Нет, кажется, ни единой вещи в мире, которой бы эти господа не умели делать, вот только работу найти они не способны. Ну ладно, тут я отобрал четырех как будто подходящих. А вы?
После долгих обсуждений и споров они наконец отобрали десять предложений, и этим десяти кандидатам было предложено явиться в контору через два дня. Они пришли все разом в назначенный час и ждали на площадке у дверей, а Стэнли, безмерно наслаждаясь своей ответственной ролью, носился из кабинета на площадку и обратно, по очереди вызывая их.
Мистеру Смиту (он отправлялся в банк) пришлось прокладывать себе дорогу через эту толпу. В первую минуту, когда он вышел на площадку и те, кто стоял ближе к двери, посторонились, пропуская его с почти демонстративной предупредительностью и поспешностью, он испытал чувство торжества, гордость солидного и преуспевающего человека среди толпы неудачников. Но чувство это тотчас исчезло. Все претенденты были в своих лучших, тщательно вычищенных костюмах и заранее старались произвести впечатление "энергичных и дельных", в особенности те, кто был ближе к двери, - на их лицах уже появилось выражение, которым они надеялись расположить в свою пользу таинственные силы внутри конторы. Среди них было несколько молодых; эти держались уверенно и непринужденно, как люди, попросту желающие для разнообразия переменить службу. Другие, постарше, были менее самоуверенны, в них чувствовалась настороженность или подавленность. Мистер Смит столкнулся с одним из них, последним в очереди, который стоял в углу у самой лестницы.
- Простите! - воскликнул тот поспешно и сконфуженно. Это был робкий человек таких же лет, как мистер Смит, и немного похожий на него: седоватый, морщинистый, болезненный на вид. Человек семейный, доедающий последние крохи. Человек, который уже далеко не первый раз оказывался последним в толпе просителей. Он ожидал в углу с надеждой, вспыхнувшей в нем сегодня утром, когда пришло письмо, - ошеломительное, как удар грома, как весть о победе, как спасение. А теперь надежда умирала в его душе.
- Это я виноват, - успокоил его мистер Смит, остановившись и любезно улыбаясь ему. Но когда глаза их встретились, улыбка мистера Смита дрогнула, сбежала с губ, и мистер Смит стал так же серьезен и озабочен, как этот незнакомый человек. Он почувствовал вдруг к нему живую симпатию, глубокое волнение жалости, какого давно уже не испытывал. Их можно было принять за братьев. И одно мгновенье они глядели друг на друга, как братья в доме, омраченном трагедией.
- Желаю успеха! - услышал мистер Смит собственный голос.
- Спасибо. - Мелькнула тень улыбки.
Мистер Смит больше не видел этого человека. Ему не повезло. Избранный счастливец был совсем в другом роде, - гораздо моложе, высокий, с удивительно маленькой головой, красным носом, как будто постоянно что-то разнюхивавшим, и очень широким ртом, открывавшим вдвое большее, чем у других людей, количество зубов. Фамилия его была Сэндикрофт, и дело он знал: хоть и не сбывал никогда фанеру, но закупал ее, когда служил у фирмы "Братья Бриггс". Это давало ему преимущество перед остальными кандидатами. К тому же он был воплощенная энергия и усердие и вкладывал страстную выразительность в каждую самую незначительную реплику.
- Мистер Твигг, - воскликнул он (это относилось к мистеру Голспи), - и мистер Дэрсингем! Вы можете на меня положиться! Я дело знаю. Я знаком с нужными людьми. Я, если позволите так выразиться, на этом собаку съел.
- Прекрасно, - отозвался мистер Голспи с обычной своей веселой грубоватостью. - Но смотрите, не слишком объедайтесь этой собакой. Верно я говорю, Дэрсингем?
- Да, конечно, - подтвердил мистер Дэрсингем, не совсем понимая, что хочет этим сказать мистер Голспи, но на всякий случай придав лицу многозначительное выражение.
- Понимаю, сэр. Знаю, что вы имеете в виду! На такие вещи я не способен. Это не в моем характере. Честность - не все, но я считаю, что она - главное. И я человек прямой. Я считаю, что прежде всего надо быть честным, сэр.
- Отлично, - сказал мистер Голспи благодушно, ибо и он тоже считал, что Сэндикрофт и ему подобные должны быть честны.
- И если можно, джентльмены, - продолжал Сэндикрофт, глядя то на одного, то на другого, - я хотел бы уже сейчас остаться здесь и ознакомиться со всем, чтобы завтра же с утра пуститься в путь. Мне не терпится поскорее приступить к работе. Прямо-таки чешутся руки. Вы меня поймете, сэр. Когда такой человек, как я, ходит без настоящего дела хотя бы неделю-другую, он чувствует, что ржавеет. Жена моя смеется надо мной. "Отдохнешь немного, вот и все", - говорит она. Но я - нет, я не таков. Мне надо поскорее заняться делом.
- Молодчина! - сказал мистер Дэрсингем одобрительно.
- Ну-с, я полагаю, и нам тоже пора заняться делом, - заметил мистер Голспи. - А он пускай лучше придет сюда завтра утром и узнает все, что ему нужно знать, а там пошлем его в район.
- Пожалуй, так будет лучше, - согласился мистер Дэрсингем. - Вот что, молодой человек, вы сейчас идите себе домой, обрадуйте новостью жену и отдохните, а завтра утром, часов в девять, приходите в контору. Если нас не будет, обратитесь к Смиту, это наш кассир, он вам может дать кое-какие указания.
- Слушаю, сэр. - У Сэндикрофта был такой вид, как будто он собирается отдать честь. Но он ограничился тем, что послал еще один "усердный и энергичный" взгляд мистеру Голспи (в котором он сразу признал главное начальство), затем мистеру Дэрсингему, взял шляпу с таким видом, словно он даже и с нею мог бы делать чудеса, если бы захотел, и, держа ее на уровне второй пуговицы пальто, сделал три коротких поклона. Затем повернулся на каблуках и вылетел из комнаты, как мина из миномета.
Дело, которым занялись по его уходе мистер Дэрсингем и мистер Голспи, состояло, собственно, в приглашении на обед, которое первый сделал, а второй принял. К этому мистера Дэрсингема вынудили обстоятельства. Ему многое не нравилось в Голспи: его невоспитанность и резкость, авторитетный, диктаторский тон, склонность насмехаться и зубоскалить, возмущавшая и задевавшая мистера Дэрсингема. Год-другой пребывания в Уоррелской школе, несомненно, принес бы большую пользу этому Голспи, который слишком ясно доказывал и словом и делом, что он не джентльмен. Да, это был неоспоримый факт: Голспи не джентльмен. Но Дэрсингем видел в нем не англичанина, дурно воспитанного, хвастуна и вообще человека низшего круга (а Голспи по временам держал себя и поступал именно как человек низшего круга). Мистер Дэрсингем заставлял себя смотреть на Голспи как на иностранца, прекрасно владевшего английским языком. Это было нетрудно, так как Голспи, по-видимому, провел большую часть жизни за границей и, так сказать, не пустил корней в Англии. Притом нельзя было не признать, что он открыл фирме "Твигг и Дэрсингем" новую жизнь, блистательное будущее, как некий бог, лысый и пышноусый бог коммерции. Поэтому супруги Дэрсингем, обсудив вопрос со всех сторон, решили, что Голспи следует пригласить к обеду, - не просто позвать как-нибудь в воскресенье и угостить чем бог послал, а устроить настоящий парадный обед. Это уже кое-что значило: ибо всякий "старый уоррелец", которому приходится ради куска хлеба тянуть лямку в Сити, готов, когда это необходимо, выкурить сигару и выпить виски или съесть пару клубных котлет в обществе любого приличного человека, с которым у него деловые отношения, но, по его собственному выражению, он под этим подводит черту и очень редко приглашает таких людей к себе в дом провести вечер в обществе его жены и двух-трех таких же "старых уоррелцев", как он. Следовательно, уже одно то, что мистер Голспи, несмотря на некоторые свои явно отрицательные черты, получил такое приглашение (которое он, кстати сказать, принял довольно равнодушно, не выразив ни приятного удивления, ни благодарности), показывало, какое положение он занял в конторе.
- Вы встретите у нас людей, с которыми вам, я думаю, будет приятно познакомиться. Кстати, имейте в виду, что мы не соблюдаем особых церемоний. Белый галстук необязателен, достаточно будет черного, - сказал мистер Дэрсингем тоном, каким всегда говорят в таких случаях, - как будто белый галстук весит по крайней мере тонну и, освобождая вас от него, вам доставляют безмерное облегчение.
- Что вы хотите этим сказать? Следует надеть визитку?
- Вы угадали, - подтвердил мистер Дэрсингем, мысленно отмечая, что этого Голспи ничем не прошибешь. - Значит… э… часам к восьми во вторник, хорошо?
- Отлично, - ответил мистер Голспи. - Приду с удовольствием.
2
Дэрсингемы занимали небольшой особняк в Баркфилд-Гарденс, между Глостер-роуд и Эрлс-Корт-роуд, - квартале в высшей степени респектабельном, но немного мрачном. Все обитатели этой части Лондона пользуются привилегией "жить среди садов", - так утверждают в своих объявлениях посреднические конторы по продаже домов. Это означает, что окна домов выходят на железные ограды, закопченные шпалеры лавровых кустов и бирючины или на лужайки и цветники, у которых такой вид, словно они изнемогли в неравной борьбе. Некоторые из таких "садов" получше других, но о баркфилдском этого никак не скажешь. Он один из самых маленьких и унылых скверов, и быстро теряет свой аристократический характер; здесь дома, ускоренным темпом пройдя стадию особняков и больших квартир, приближаются уже к стадии маленьких квартирок, пансионатов и клубных общежитий для девушек. Дэрсингемы не любили Баркфилд-Гарденс. Не любили и свой особнячок, в котором все комнаты были непропорционально высокие и какие-то удивительно мрачные. Мистер Дэрсингем ничего не предпринимал, выжидая - как он часто говаривал, - пока не выяснит свою позицию в деловом мире (отсюда можно заключить, что свою философскую, социальную, политическую и эстетическую позиции он уже себе уяснил). Впрочем, миссис Дэрсингем время от времени просматривала столбцы объявлений о сдаче внаем домов и квартир, ездила к агентам и даже обследовала несколько домов, но так как она никак не могла решить, что именно ей нужно, а супруг ее все никак не мог выяснить свое финансовое положение, то они и продолжали жить в высоких комнатах дома № 34-а, как насекомые на дне пробирки, и постоянно жаловались, а через темное подвальное помещение проходил бесконечный поток кухарок и горничных, направляемых из четырех контор по найму прислуги, оставляя по себе осадок бесчисленных воспоминаний об угрюмых лицах, дерзких ответах, лживых увертках, о пропаже шелковых чулок, разбитой посуде, испорченных обедах. Для многих дам такие обстоятельства, нарушающие уют и покой, до некоторой степени искупаются тем, что дают неисчерпаемую тему для разговоров, но миссис Дэрсингем, как она с гордостью заявляла, была не из тех женщин, кто тратит время на разговоры о недостатках своей прислуги. Большинство ее приятельниц обычно заявляли то же самое и сразу вслед за этим поясняли друг другу, что именно они могли бы порассказать, будь они женщинами такого сорта, затем начинали приводить примеры. "Да, знаю, но вы послушайте, что я вам расскажу, дорогая", - старались они перекричать друг друга.
Вечером того дня, когда должен был состояться обед, на который пригласили мистера Голспи, в три четверти восьмого мистер Дэрсингем уже хлопотал у стола, исполняя обязанности дворецкого. В один графин налил красного вина, в другой - белого, в третий - портвейна; затем смешал немного джина с большой дозой итальянского и французского вермута и отнес графин и стаканы в гостиную. Сделав все это, он вспомнил о папиросах и наполнил серебряный портсигар (свадебный подарок, украшенный эмалью цветов Уоррелской школы) папиросами "Саиб" и турецкими, которые миссис Дэрсингем, по ее словам, предпочитала всяким другим. Потом он сбил себе коктейль, посмотрел на огонь, весело пылавший в камине, на низенькие и мягкие коричневые кресла, окинул взглядом столовую. И сейчас, когда затененный абажурами свет двух ламп скрадывал мрачную беспредельность стен наверху, эта комната показалась ему очень уютной и красивой. Потягивая коктейль, он пытался в промежутках насвистывать какой-то мотив и уже испытывал приятное воодушевление, какое приличествует хозяину, ожидающему гостей.
Миссис Дэрсингем еще одевалась у себя в спальне и в этот момент пыталась напудрить спину между лопатками. Она была в менее счастливом расположении духа, чем ее супруг. Ее мучило беспокойство: кухарка сегодня весь день злится и может испортить обед, она и без того всегда способна сварить суп слишком жирным и забыть посолить овощи. А новая горничная, Агнес, хотя и уверяет, будто ей известны все тонкости прислуживания за столом, но от этой дуры можно ожидать, что она ткнет блюдо в самый нос гостю и непременно наделает жуткий беспорядок, когда будет перед десертом убирать со стола. Конечно, к таким вещам следовало бы относиться юмористически, но все это так несносно, так надоело! Все время беспокоишься, волнуешься из-за неудачных блюд или сервировки. А тут еще от тебя требуется, чтобы ты поддерживала разговор, играла роль веселой и радушной хозяйки!
"Боже, как бы я хотела быть талантливой и знаменитой актрисой, - вздохнула глупенькая девушка, которая до сих пор еще жила в глубине ее души, но редко подавала голос, разве только в тех случаях, когда миссис Дэрсингем бывала утомлена или раздражена. - Жить в чудесной маленькой квартирке, иметь преданную служанку и своего парикмахера и громадный автомобиль. Я ничего не ела бы перед спектаклем, а потом выходила бы на сцену и была бы обворожительна, и все бы мне аплодировали. А после спектакля я надевала бы чудесные русские соболя и бриллианты и уезжала куда-нибудь ужинать, - и все смотрели бы на меня. Нет, не то… Лучше быть известной писательницей и иметь где-нибудь на Ривьере свою виллу с апельсинными деревьями и мимозой и всякими прелестями, по утрам завтракать на воздухе. У меня бывали бы разные замечательные, утонченные люди… Нет, я хотела бы быть страшно богатой, иметь экономку, человек пятнадцать прислуги и замечательную камеристку и каждый сезон получать из Парижа уйму туалетов, последние модели. Иметь дом в Лондоне… и поместье. И чтобы за мной ухаживал какой-нибудь красавец брюнет с аристократическими манерами, у которого собственная яхта или гоночный автомобиль, и чтобы он был в меня безумно влюблен, но всегда оставался робко-почтителен и приходил с таким печальным видом, а я бы ему говорила: "Мне жаль вас, друг мой, но вы сами видите, что я ничего не могу поделать. Я никогда никого не полюблю, кроме Говарда, но ведь мы с вами можем оставаться друзьями, не так ли?""
Глупенькая девушка еще продолжала нести чепуху, а в душу миссис Дэрсингем уже снова стучались разные заботы и беспокойные мысли о соусе для рыбы, о желе, которое может не застыть, о том, как бы Агнес чего не пролила. И в то же время миссис Дэрсингем усердно пудрила спину и шею, примеряла то бусы из горного хрусталя, то янтари, натирала щеки подушечкой с румянами, изучала себя в зеркале Жако, купленном ею в Брайтоне и оказавшемся очень плохим и вовсе не старинным. Утешало только сознание, что в этом дурацком зеркале ты кажешься гораздо хуже, чем на самом деле. В тысячный раз напомнив себе об этом, миссис Дэрсингем потушила свет, потом постояла минуту у дверей детской, прислушиваясь, спят ли дети, и пошла к мужу в гостиную.
- Ох, слава Богу, никого еще нет, - сказала она, входя. Переложила с места на место подушки, погрела руки у камина. - Надоела эта суета! Как приятно отдохнуть несколько минут в тишине. - Она сказала это таким тоном, как будто гости уже побывали здесь.
- Да, конечно, - поддержал ее мистер Дэрсингем.
Жена остановилась перед ним.