7 августа
Свет!
…Я сел в постели и зажег свечу на ночном столике. Я был весь в холодном поту, волосы на лбу слиплись. Что мне такое приснилось?
Опять то же самое. Будто я убил пастора. Будто ему полагалось умереть, ибо он живой издавал уже трупное зловоние, и я как врач обязан был это сделать… Мне это казалось трудно и неприятно, в моей практике такой случай встречался впервые - мне хотелось проконсультироваться с коллегой, не хотелось брать на себя ответственность в столь серьезном деле… Но в дальнем полутемном углу стояла голая фру Грегориус, пытаясь прикрыться маленькой черной вуалью. И когда она услышала слово "коллега", в глазах у нее появилось такое испуганное и затравленное выражение, что я понял, что мне надо действовать немедля, иначе она пропала, - как, почему пропала, я не знал - и что я должен сделать это в одиночку и так, чтобы никто никогда ни о чем не проведал. И я сделал это, отвернувшись. Как это произошло? Не помню. Помню только, что я зажал нос, отвернулся и сказал себе: "Ну вот, готово. Теперь он больше не пахнет". И я собрался было объяснить фру Грегориус, что это исключительно редкий, интересный случай: ведь большинство людей начинают пахнуть только уже после смерти, и тогда их закапывают; а если кто-то начинает пахнуть еще при жизни, его следует убить, наука на нынешнем уровне развития не знает иного средства… Но фру Грегориус исчезла, вокруг была пустота, и все расплывалось, удалялось, уходило от меня… Темнота прояснилась, превратившись в пепельно-серые лунные сумерки… А я сидел выпрямившись в постели, окончательно проснувшийся, и слушал свой собственный голос…
Я встал, что-то накинул на себя, зажег свет во всех комнатах. Я ходил взад-вперед, как заведенный, сам не знаю сколько времени. Наконец я остановился перед зеркалом в зале и долго глядел на свое бледное, безумное отображение, точно на кого-то мне совсем незнакомого. Однако, испугавшись внезапно овладевшего мною желания разбить старинное стекло, видевшее мое детство и чуть не всю мою жизнь и еще многое до моего рождения, я отошел и стал у растворенного окна. Луна уже не светила, шел дождь, и дождь дохнул мне прямо в лицо. Это было чудесно.
"Снам верить, так и дела не делать"… Ты мне известна, старинная пословичная мудрость. И большая часть из всего, что нам снится, и в самом деле не стоит того, чтоб ломать себе над этим голову, - обрывки и осколки пережитого, нередко совершенно случайного, пустякового, того, что сознание наше не сочло нужным зафиксировать, но что продолжает жить своей призрачной, обособленной жизнью в какой-нибудь из захламленных кладовок нашего мозга. Но бывают и иные сны. Помню, как-то в детстве я полдня бился над геометрической задачей и лег спать, так и не решив ее: во сне мозг продолжал работать, и решение мне приснилось. Оно оказалось правильным. А иные сны можно сравнить с пузырями, что подымаются на поверхность воды со дна. Ведь если задуматься: сколько раз сны рассказывали мне что-то обо мне самом. Сколько раз они изобличали желания, которых я не желал иметь, страсти, которых я и знать не хотел при дневном свете. Желания эти и страсти я взвешивал и проверял потом на ярком солнечном свету. Но почти все они не выдерживали света, и я запихивал их обратно в тусклую мглу, где и было их истинное место. Они нет-нет да и всплывали вновь в ночных сновидениях, но я тотчас их узнавал и язвительно усмехался им даже во сне, и в конце концов они уже не пытались более всплыть и существовать наяву и при свете дня.
Но сейчас это другое. И я хочу знать, что же именно; я хочу взвесить и проверить. Таков уж я от природы: не терплю ничего полуосознанного, неуясненного, не до конца понятого во мне самом, когда в полной моей власти вытащить это непонятное на свет божий и рассмотреть со всех сторон.
Итак, давай-ка поразмыслим.
Женщина обратилась ко мне за помощью, и я обещал ей помочь. Помочь - что именно это означало или могло означать впоследствии, ни она, ни я тогда не задумались. Ведь исполнить ее просьбу было так легко и просто. Это не стоило мне ни хлопот, ни тревог, скорее даже позабавило, я оказал хорошенькой женщине услугу весьма деликатного свойства, заодно зло подшутив над мерзким слугой господним, и в тусклом мраке гнетущей меня хандры эпизод этот сверкнул алым отблеском иного мира, мне недоступного… Для нее же это был вопрос счастья, вопрос жизни - так, по крайней мере, она сама думала, да и меня сумела убедить. Хорошо, я обещал ей помочь, и я это сделал - то, что требовалось тогда сделать.
Однако со временем все это стало выглядеть иначе, и уж на сей раз я непременно должен докопаться до сути, до дна, прежде чем двинуться дальше.
Я обещал ей помочь; но я не люблю делать дело наполовину. А я ведь знаю теперь, и давно уж знаю: единственное, чем ей реально можно помочь, - это освободить ее.
Через два-три дня вернется пастор - и все начнется сначала. Я его достаточно изучил. Но проблема не только в этом; она уж, верно, и сама поняла, что тут, как бы тяжко ни было, ей придется выкарабкиваться собственными силами, хоть жизнь ее будет разбита, а сама она превратится в выжатый лимон. Есть еще и другое. Что-то подсказывает мне, и с полнейшей притом определенностью, что вскоре она будет носить ребенка под сердцем. При такой-то любви ей уж наверное не миновать сей чаши. Хочет она или нет. И вот тогда: если это случится, - когда это случится, - что тогда?.. Тогда пастор должен уйти с дороги. Насовсем.
Впрочем, и то правда: если это произойдет, она, может статься, придет ко мне и попросит меня оказать ей того же рода "помощь", о какой тщетно просили уже столькие до нее, - и поступи она так - ну что ж, я, верно, сделаю по ее, ибо я не представляю себе, как бы я мог сделать ей что-то наперекор. Но тогда уж с меня довольно, я выхожу из игры.
Однако я чувствую, чувствую и знаю, что ничего подобного не будет. Она не походит на прочих, она никогда не станет просить меня о подобного рода помощи.
И стало быть, пастор должен уйти с дороги.
Как ни крути, иного выхода я не вижу. Образумить его? Растолковать ему, что он не имеет больше права пакостить ее жизнь, что он обязан дать ей свободу? Вздор. Она его жена; он ее муж. Все подтверждает его права на нее: общество, бог, его собственная совесть. Любовь для него, разумеется, то самое, что она была для Лютера: естественная потребность, удовлетворять каковую ему раз и навсегда велено было господом с одною определенною женщиной. Холодность и неприязнь с ее стороны никогда ни на секунду не заставят его усомниться в собственном "праве". Кстати, он, вероятно, думает, что она в известный момент испытывает то же, что и он, но разве подобает христианке, да еще жене священника, признаваться в этом, хотя бы и самой себе? Он и сам-то не любит называть это занятие удовольствием; он предпочел бы называть его - "долг", "божья воля"… Нет, с дороги такого, с дороги его, с дороги!
Ведь как было: я искал Дела, я молил о нем. Так вот оно, может, Дело-то - мое Дело? Дело, которое непременно нужно сделать, необходимость которого видна только мне и которое никто, кроме меня, не сумеет и не захочет на себя взять?
Можно возразить, что с виду оно несколько странно. Но это не довод, ни "против", ни "за". "Величие", "красота" в поступке - всего лишь отблеск его воздействия на публику. А поскольку я, по скромному моему разумению, намерен держаться в данном случае подальше ото всего, что зовется публикой, то соображение это в расчет не идет. Моя публика - это я сам. Мне хочется разглядеть свое Дело с изнанки; мне хочется увидеть, как оно выглядит изнутри.
Прежде и раньше всего: выходит, я действительно всерьез хочу убить пастора?
"Хочу" - что это означает? Человеческая воля не есть нечто цельное; она синтез сотен противоречивых импульсов. Синтез есть фикция: воля есть фикция. Но мы нуждаемся в фикциях, и нет фикции более для нас необходимой, нежели воля. Итак: хочешь ли ты?
И хочу, и не хочу.
Я слышу два противоречивые голоса. Мне необходимо учинить им допрос: мне необходимо знать, отчего один говорит - хочу, а другой - не хочу.
Начнем с тебя. Ты говоришь "хочу" - отчего ты хочешь? Отвечай!
Я хочу действовать. Жизнь есть действие. Когда что-то меня возмущает, мне хочется вмешаться. Это не значит, что я вмешиваюсь всякий раз, как вижу муху в сетях у паука, ибо мир пауков и мух - сторонний мне мир, и я знаю, что нужно уметь себя ограничивать, и я не люблю мух. Но если я вижу в паутине маленькое красивое насекомое с золотистыми крылышками, я разрываю паутину и, если надо, убиваю паука, ибо я не верю, что нельзя убивать пауков. Я иду по лесу; я слышу крик о помощи; я бросаюсь на крик и вижу мужчину, вознамерившегося изнасиловать женщину. Я, естественно, делаю все возможное, чтобы вызволить ее, и, если необходимо, убиваю мужчину. Закон не дает мне на то права. Закон дает мне право убить другого лишь в целях необходимой самообороны, а под необходимой самообороной закон разумеет лишь оборону - в случае крайней необходимости - своей собственной жизни. Закон не дозволяет мне убить кого-то, чтобы спасти своего отца, или своего сына, или своего лучшего друга, или чтобы защитить свою возлюбленную от насилия либо поругания. Закон смехотворен, короче говоря, - и ни один порядочный человек не станет руководствоваться им в своих поступках.
А неписаный закон? Мораль?..
Милый друг, мораль пребывает, и тебе это известно не хуже моего, в состоянии текучести. Она претерпела заметные изменения даже за тот мгновенно промелькнувший отрезок времени, что мы с тобою прожили на свете. Мораль - это знаменитая меловая черта вокруг курицы: она связывает того, кто в нее верит. Мораль - это представления других о "правильном" в жизни. Но ведь тут-то речь идет обо мне! Не стану отрицать, что в очень многих случаях, возможно даже в большинстве, и как раз в наиболее распространенных, мое представление о "правильном" более или менее совпадает с представлениями других, с "моралью"; а во многих случаях я просто не считаю расхождение между своим "я" и моралью стоящим того риска, который может повлечь за собой отклонение от оной, и потому подчиняюсь. Таким образом, для меня мораль - вполне осознанно - именно то самое, что она есть практически для всех и каждого, хоть и не все это осознают: не какой-то непреложный, наивысший закон, но лишь удобный для повседневного употребления modus vivendi в той непрекращающейся войне, что ведут между собою индивидуум и мир. Я знаю и признаю, что ходячая мораль, как и буржуазный закон, в своих общих, главных чертах отражает те правовые понятия, что явились плодом из поколения в поколение передаваемого, постепенно наращиваемого и видоизменяемого опыта касательно необходимых условий человеческого общежития. Я знаю, что в общем и целом законы эти следует соблюдать, иначе поистине невозможной станет жизнь на земле для таких существ, как мы, существ, немыслимых вне общественного организма и вскормленных на его разнороднейшей пище: библиотеках и музеях, полиции и водопроводе, уличном освещении, ночных арестах, церемонии смены караулов, проповедях, классическом балете и тому подобном. Но вместе с тем мне известно, что люди, хоть сколько-нибудь мыслящие, никогда не относились к этим законам педантически. Мораль - предмет домашнего обихода, а не божество. Ею нужно пользоваться; не нужно ее боготворить. И пользоваться ею нужно с умом, чуточку подсолив. Считаться с обычаями страны, в которую, ты попал, - разумно; глупо делать это убежденно. Я путешественник в этом мире; я гляжу на людские обычаи и перенимаю те, что могут мне пригодиться. А ведь мораль происходит от "mores" - обычаи, потреба; она целиком и полностью основана на обычае, на общепринятом; у нее нет иной почвы. И тебе нет надобности поучать меня, что, убивая священника, я совершаю поступок, противоречащий общепринятому. Мораль - ты шутишь!
Признаюсь, я задал тебе этот вопрос скорее ради проформы. Я думаю, что относительно морали мы друг друга понимаем. Но ты у меня этим не отделаешься. Ведь первоначально-то вопрос мой был поставлен по-иному: я не спрашивал, как осмеливаешься ты сделать то, о чем мы толкуем, хотя это против обычаев и морали; я спрашивал тебя, отчего ты хочешь это сделать. Ты ответил аллегорией о насильнике, который бесчестит в лесу женщину. Что за уподобление! Низкий преступник - и безупречный, уважаемый старик священнослужитель!
Да, сравнение несколько хромает. В нем речь идет о неизвестной нам женщине и неизвестном мужчине и лишь отчасти известных нам отношениях между ними. Нет никакой уверенности, что неизвестная женщина стоит того, чтобы убивать ради нее мужчину. И где уверенность, что неизвестный мужчина, встретивший в глухом лесу молодую женщину и внезапно сраженный Паном, достоин по этой причине смерти. Наконец, где уверенность, что перед нами и в самом деле случай, требующий немедленного вмешательства! Девушка кричит оттого, что напугана, и оттого, что ей больно, но где сказано, что нанесенный ущерб следует измерять криком. Не исключено, что эти двое расстанутся добрыми друзьями. В деревнях многие браки начинаются с изнасилования и оказываются впоследствии не хуже прочих, а умыкание женщин было когда-то обычной формой сватовства и женитьбы. Стало быть, если в приведенном мною примере я убиваю мужчину, дабы вызволить из опасности женщину, - поступок, который, я думаю, одобрило бы большинство моралистов, за исключением разве что стражей закона, и который, будучи вынесен на французский или американский суд присяжных, снискал бы мне безоговорочное оправдание под аплодисменты публики, - то я действую чисто импульсивно, не подумавши, и совершаю, возможно, изрядную глупость. Но в нашем случае дело обстоит совершенно иначе. Здесь речь идет не об единичном факте изнасилования, но о насилии беспрестанно повторяющемся, об опасности, угрожающей самой жизни. Речь идет не о каком-то неизвестном мужчине неизвестных нам достоинств, но о человеке, прекрасно тебе известном: о пасторе Грегориусе. И речь идет о реальной помощи, о спасении, и не какой-то неизвестной тебе женщины, но тайной твоей возлюбленной…
- Нет, молчи, довольно, умолкни!..
- Может ли мужчина позволить, чтобы на глазах у него бесчестили, пачкали и топтали ту, которую он любит?
- Замолчи! Она любит другого. Это его дело, не мое.
- Ты знаешь, что ты любишь ее. Следовательно, это твое дело.
- Замолчи!.. Я врач. А ты хочешь, чтобы я незаметно подсунул смерть старому человеку, обратившемуся ко мне за помощью!
- Ты врач. Сколь часто ты твердил: мой долг врача. Так вот же он пред тобою: по-моему, он ясен. Твой долг врача обязывает тебя помогать тому, кому можно и нужно помочь, и удалять гнилую плоть, губящую здоровую. Славой, правда, на том не разживешься: тебе придется держать язык за зубами, если не хочешь угодить в дом умалишенных.
Как я теперь припоминаю, порыв ветра подхватил вдруг занавеску и поднес ее к свече, край тотчас занялся, но я моментально придушил в кулаке крохотное голубое пламя и затворил окно. Я проделал это механически, можно сказать, бессознательно. Дождь хлестал в стекло. Свечи горели застыло и ровно. На одной из них сидела крапчато-серая ночная бабочка.
Я глядел на недвижное пламя свечи, а дальше у меня в памяти провал. Должно быть, я просто погрузился в оцепенение. А может, и вздремнул немного. Но внезапно я вздрогнул как от толчка и вспомнил все: вопрос, с которым я обязан был покончить, решение, которое обязан был принять, прежде чем иметь право укладываться на покой.
- Итак, теперь ты, ты говоришь "не хочу", - отчего ты не хочешь?
- Я боюсь. Прежде всего боюсь разоблачения и "наказания". Не думай, что я недооцениваю твою предусмотрительность и твою хитрость, ты, вероятно, устроишь все наилучшим образом. Это вполне правдоподобно. Но риск все же остается. Случайность… Все может быть.
- В этой жизни надо уметь рисковать. Ты жаждал Дела. Ты забыл, что ты писал в этом вот самом дневнике всего несколько недель назад, когда мы с тобой и не подозревали еще о том, что случилось после! Положение, репутация, будущее - все это ты готов был забросить на первый же корабль, груженный Делом… Ты забыл? Показать тебе?
- Нет. Не забыл. Но то была неправда. Я хвастал. С совсем иным чувством смотрю я теперь на приближающийся корабль. Разве ты не понимаешь, что мне и не снилось столь призрачное чудище? Я хвастал! Я лгал! Никто нас теперь не слышит; я могу быть откровенен. Моя жизнь пуста и убога, и я не вижу в ней смысла, но я все же цепляюсь за нее, я люблю побродить по солнышку и поглазеть на народ, и я не желаю, чтобы надо было что-то скрывать и трястись от страха, оставь меня в покое!
- Покой, э, нет - покою все едино не бывать. Ты хочешь, чтобы я равнодушно смотрел, как та, кого я люблю, тонет, захлебываясь, в грязной луже, меж тем как мог бы вытащить ее одним единственным смелым и быстрым рывком, - да разве будет мне покой, разве смогу я обрести когда-нибудь покой, если повернусь к ней спиною и отправлюсь себе бродить по солнышку да глазеть на народ? Разве будет мне покой?
- Я боюсь. И не столько разоблачения; ведь у меня всегда под рукой мои пилюли, и я смогу выйти из игры, как только почую неладное. Но я боюсь самого себя. Что знаю я о самом себе? Я боюсь, как бы не угодить во что-нибудь такое, что спутает меня и свяжет так, что после и не развяжешься. То, чего ты хочешь от меня, нисколько не противно моим убеждениям; подобного рода поступок я всячески одобрил бы у другого, если предположить, что я знал бы то, что знаю; но это не про меня. Это противно моим наклонностям, привычкам, инстинктам, всему, что, в сущности, и составляет мое "я". Я не так устроен. Есть тысячи решительных, энергичных парней, убивающих человека легко, словно муху, отчего бы не перепоручить это одному из них? Я боюсь, меня совесть загрызет, такое случается, когда лезешь из кожи вон. "Не лезть из кожи вон" - означает осознавать предел своих возможностей: я не хочу лезть из кожи вон. Мы каждый божий день с необыкновенною легкостью и даже с удовольствием совершаем поступки, противные самым нашим искренним и самым продуманным убеждениям, и наша совесть чувствует себя при этом как рыба в воде; но попробуйте поступить противу своей природы, и вы услышите, как завопит ваша совесть! То-то будет кошачий концерт! Ты говоришь, что я выпрашивал и вымаливал себе Дело, - этого не может быть, это неправда, тут, видно, какое-то недоразумение. Я никогда не поверю, чтобы у меня могло возникнуть столь безумное желание, - я рожден зрителем, я хочу сидеть, удобно устроившись, в ложе, и наблюдать, как актеры на сцене убивают друг друга, но самому мне там делать нечего, я хочу быть в стороне, оставь меня в покое!
- Ничтожество! Ты ничтожество!