XII
- Извините, что принимаю вас лежа, дорогой друг, - заговорил Фале слабым, почти беззвучным голосом. - Но радость видеть вас и благодарность за то, что вы не забыли отверженного, от этого не уменьшаются. - Белой, прозрачной рукой он указал Фабиану на плетеное кресло возле дивана.
Фабиан, в свою очередь, сердечно приветствовал его.
Фале кивнул головой.
- Как видите, волнения последних месяцев окончательно сломили меня, - продолжал он. - Сегодня мне захотелось хоть немного насладиться последними солнечными лучами.
У Фале всегда было худое, аскетическое лицо человека, всю жизнь занимавшегося умственным трудом, но сегодня он производил впечатление немощного старика. Его седая бородка стала как будто реже и казалась совсем белой. Над высоким лбом почти не осталось волос, и на изможденном лице жили только темные глаза под взъерошенными, темными с проседью бровями, которые непрерывно двигались, когда он говорил, отчего на бледном лбу залегали глубокие борозды. Правая его рука, как всегда, была затянута в темно-серую перчатку, скрывавшую увечье, полученное им очень давно во время экспериментов с рентгеновскими лучами.
- Вот я лежу здесь и думаю, как хороша немецкая земля, - снова начал он, устремив печальный взор на экзотический бук, одетый в красную листву и точно охваченный пламенем пожара. - Вы сами понимаете, как тяжело не принимать ни в чем участия, быть исключенным из жизни страны, где ты вырос и дожил до семидесяти лет. Тут, я думаю, пояснения не требуются. Я вижу перед собой здание немецкой духовной культуры, невидимое для многих; кристально-прозрачное и прекрасное, оно вызывало уважение у образованных людей всего мира. Я горжусь, что есть и моя скромная доля в его построении. Я вижу перед собой мир исследователей и ученых, величавый мир музыки, поэзии и философии. Трудно даже обозреть эти миры! Всю жизнь я жил в них, а теперь вынужден жить только в них, ибо свою земную родину я потерял. Можете ли вы понять, какое удовлетворение испытываю я при мысли, что из этих миров никто и ничто меня не изгонит, даже огонь пожарищ?
Он замолчал, устремив затуманенный взгляд на Фабиана, и прозрачной рукой погладил свою почти белую бороду, едва касаясь ее кончиками пальцев.
- Полагаю, что я понял вас, - отвечал Фабиан, потрясенный горем старика.
Улыбка появилась на лице Фале.
- Удовлетворение? - продолжал он, словно не слыша Фабиана. - Не будь я сейчас так угнетен, я бы сказал - счастье! Можете ли вы понять это счастье? Оно самое дорогое из всего, что у меня есть, и никто не может отнять его у меня. Никто, никто! - Он облегченно вздохнул и улыбнулся.
Марион принесла кофе и, весело болтая, принялась накрывать на стол. Белый котенок, как собачонка, бегал за ней.
Марион рассмеялась.
- Видишь, папа, - воскликнула она, - какую я одержала серьезную победу!
Глаза Фале засветились счастьем.
- Ты покоряешь не только людей, дитя мое! - воскликнул он.
Марион схватила котенка, посадила его на плечо и, звонко смеясь, убежала с террасы.
Счастливое выражение все еще светилось в темных глазах Фале, когда он проводил ее взглядом.
- Я благодарю бога, - обратился он к Фабиану, - что судьба не так беспощадна к Марион, как к ее старому отцу. Девочка переносит все это легче, чем я, с легкостью юности, которая не страшится даже смерти, потому что не думает о ней. В сердце Марион царят смех и веселье. Вы слышали, что ее исключили из университета?
Фабиан кивнул головой и густо покраснел, вспомнив свой бестактный вопрос.
- Какое позорное решение! - продолжал Фале. - Подумайте, ведь это университет, в котором дедушка Марион в течение двадцати лет руководил кафедрой глазной хирургии. - Фале замолчал, снова устремив мрачный взгляд в глубь парка. - Сейчас она учительница в еврейской школе. У них там тридцать учеников, а помещаются они в каком-то подвале. Но работа педагога удовлетворяет ее, и она как будто счастлива. Я, по крайней мере, никогда не слышал от нее ни единого слова жалобы.
- Это тяжелое испытание решительно для всех, - сказал Фабиан. - Помните, что я говорил вам об этих дикостях? Я и сейчас не изменил своего суждения и никогда не изменю. Кстати, я все еще убежден, что все эти непонятные мероприятия - явления переходного периода и носят временный характер.
Фале поднял руку в серой перчатке и скептически повел ею в воздухе.
- Будем надеяться, мой молодой друг! - воскликнул он. - Ваши слова радуют меня и вселяют в меня мужество. Но о кофе тоже не следует забывать.
Фабиану удалось воспользоваться этой паузой и придать другое направление разговору. Он стал рассказывать о своем лечении, о санатории, врачах, ваннах, прогулках, питании. Медицинский советник заинтересовался его рассказом и начал прерывать Фабиана короткими вопросами, требовал разъяснений, спрашивал о подробностях, порицал, хвалил. Вскоре он поборол свое удрученное настроение, и к нему, казалось, вернулась прежняя живость.
- Я рад, что вы поправились, - сказал он наконец. - А теперь разрешите мне поделиться с вами своими горестями и рассказать о деле: мне необходимы ваш совет и ваша помощь.
Фабиан заверил старика, что сделает все от него зависящее.
- Вы можете полностью располагать мною, - заключил он.
- Я знал, что могу на вас положиться, дорогой друг, - с благодарностью проговорил Фале. - На днях меня навестил ваш брат Вольфганг и рекомендовал мне подождать вашего возвращения. "Мой брат, - сказал он, - сохранил свой ясный ум и доброе сердце, он сумеет дать вам хороший совет".
Согласно существующим расовым законам медицинский советник Фале был отстранен от занимаемой им должности в городской больнице, а спустя некоторое время ему и практику разрешили только среди его единоплеменников. Затем власти добрались и до рентгеновского института, которым он продолжал руководить. Сперва были уволены два его ассистента, евреи, весьма ценные работники, и заменены новыми, а под конец был назначен и новый директор, правда, очень способный человек. С месяц назад этот директор запретил Фале переступать порог института. А ведь институт-то создал и содержал на собственные средства он, Фале, не говоря уж о том, что многие редкие аппараты - его изобретение. И вот новый директор преспокойно заявляет ему, что столь ценный институт со столь незаменимым оборудованием ни в коем случае не может быть подвергнут опасности вредительства.
Фабиан отшатнулся.
- Вредительства? - воскликнул он с возмущением.
- Да, - подтвердил медицинский советник.
Фабиану стало казаться, что он больше не видит его лица, а видит только огромные, полные гнева, темные глаза и взъерошенные темные брови над ними.
Минуту спустя Фабиан вновь овладел собой.
- Бог знает что! - воскликнул он. - Ведь это верх наглости, дорогой господин советник.
Он встал с кресла и покачал головой.
- Вероятно, даже несомненно, в данном случае речь идет о произволе со стороны местного начальства, - сказал он наконец. - Так или иначе, но я немедленно, завтра же утром, переговорю с директором больницы. Я ведь хорошо знаком с доктором Франке.
Фале горько усмехнулся:
- Доктор Франке? Доктора Франке вы там не найдете. Уже несколько месяцев, как он уволен.
Фабиан взглянул на него, пораженный.
- Я хорошо знал доктора Франке! - воскликнул он. - Это на редкость хороший и способный человек. Какие же могли найтись причины для его увольнения? Вы не знаете?
Фале кивнул головой.
- Знаю, так же как знают все, - ответил он усталым голосом. - По его делу долго велось следствие, потом оно было передано прокурору. Медицинская сестра, когда-то работавшая в больнице, обвинила его в том, что пять лет назад он сделал ей аборт.
- Вероятно, с ее согласия?
- Не только с ее согласия, но и по ее просьбе. В то время ей было всего семнадцать лет. Но доктора Франке хотели уничтожить и уничтожили. А эта сестра, член нацистской партии, была оправдана и получила весьма недурное назначение. - Фале рассмеялся.
Фабиан молчал и хмурым, невидящим взглядом смотрел в парк.
- Директор больницы теперь некий доктор Зандкуль, человек еще молодой, но неприступный, - продолжал Фале, задыхаясь от кашля. - Вряд ли он согласится изменить постановления, касающиеся института, тем более что они, надо думать, исходят от него самого.
- Институт объявлен общественным достоянием, - немного помолчав, продолжал Фале, в то время как Фабиан, погруженный в свои мысли, казалось, вовсе не слушал его. - А разве он в продолжение двадцати лет не служил благу общества, хотя в нем велась работа и над чисто научными проблемами? Я и так намеревался завещать его городу.
- Меня уже несколько недель занимает одна своеобразная идея, - продолжал Фале. Фабиан очнулся от своей задумчивости, глаза его снова приняли сосредоточенное выражение. - Своеобразная идея, которую я могу проверить только в институте, с помощью новых аппаратов. Это плодотворная идея, может быть очень плодотворная. Но, чтобы проверить ее, я должен иногда работать в институте, хотя бы по воскресеньям, когда там нет ни души. Кому это помешает? На это мне нужно согласие доктора Зандкуля. Как вы полагаете, сможете вы это устроить? Вот просьба, из-за которой я побеспокоил вас.
Фабиан поднялся с решительным видом.
- Я уверен, что это будет не так уж трудно. Во всяком случае, я сделаю все, что в моих силах, - заверил он. - В конце концов, когда дело идет о научном исследовании, можно на минуту забыть о политических капризах.
- Благодарю вас, друг мой! - Фале пожал его руку и с горькой усмешкой добавил: - Несколько лет назад Кембриджский университет предложил мне кафедру. На беду, я отклонил предложение. Наш друг Крюгер ни за что не соглашался отпустить меня и поклялся, что, если это потребуется, он в любое время будет моим ангелом-хранителем. Ангел-хранитель! А теперь я должен вымаливать разрешение поработать несколько часов в моем собственном институте.
Разговор прервался. Вошла Марион. Она просит прощения, сказала Марион, но стало прохладно, и лучше им уйти в комнаты.
- Ты, как врач, не должен быть таким легкомысленным, папа, - пожурила она отца и обратилась к Фабиану: - Надеюсь, вы доставите нам удовольствие отужинать с нами?
Фабиан выразил сожаление: он уже наполовину обещал этот вечер брату.
- Наполовину? - смеясь, воскликнула Марион и торопливо подошла к телефону. - Вот посмотрите, как быстро я добьюсь второй половины согласия. - И она тотчас же непринужденно заговорила с Вольфгангом, приглашая и его к ужину. Но Вольфганг отказался: он сегодня даже не сможет прийти в "Звезду" к брату, такой его вдруг обуял рабочий пыл.
Все сразу уладилось.
- Ну вот, препятствия устранены! - торжествующе воскликнула Марион, помогая отцу подняться с кушетки. - Между прочим, к ужину будут фрау Лерхе-Шелльхаммер и Криста. Они, конечно, не откажутся отвезти вас в город в своей машине.
- Криста? - Как только было произнесено ее имя, Фабиан увидел перед собой ее нежную улыбку. И очень обрадовался неожиданной встрече.
XIII
Фабиан решил во что бы то ни стало заняться делом Фале. Он считал возмутительным такое бесцеремонное, унизительное обращение с ученым, заслужившим мировую известность. "Ограниченность мелких чиновников, ничего более", - решил он.
Прежде всего нужно попасть на прием к доктору Зандкулю, новому директору больницы, и здесь, пожалуй, самое верное действовать через советника юстиции Швабаха, играющего видную роль в партии. Швабах был председателем городской коллегии адвокатов, и, кроме того, вел бракоразводный процесс Фабиана. Кстати, ему все равно надо было встретиться со Швабахом. Он тотчас же позвонил ему по телефону, и адвокат назначил встречу на другой день. Проделав все это, Фабиан немного успокоился.
Контора советника юстиции помещалась на Хауптгешефтсштрассе, в заново отстроенном доме ювелира Николаи. Вход, прямо как в столичных домах, производил весьма внушительное впечатление, так же как и медная дощечка с надписью "Эдлер фон Швабах".
Фабиан улыбнулся. "Эдлер фон Швабах! Неплохо звучит, а в наши дни такое имя дорого стоит! Швабах принадлежит к людям, для которых любое положение оказывается выигрышным", - подумал он. Швабаху, как и всем адвокатам, пришлось раздобывать немало документов для доказательства своего арийского происхождения. На своей родине, в маленькой вюртембергской деревушке, он узнал, что происходит из аристократической семьи. Уехал он туда бюргером, вернулся дворянином. Теперь он даже обзавелся почтовой бумагой с гербом: птица, несущая рыбу в клюве.
Приемная, скорей напоминавшая салон, была полным-полна клиентов, что не без зависти отметил Фабиан. Швабах считался одним из лучших адвокатов в городе, а теперь еще многие нуждались в нем как во влиятельном члене нацистской партии. Заведующий канцелярией тотчас же доложил о Фабиане, и ему почти не пришлось ждать.
- Вы, оказывается, в данный момент отрешены от должности юрисконсульта, дорогой. коллега, - сказал Швабах, здороваясь с Фабианом. - Бургомистр Таубенхауз сообщил мне об этом вчера на заседании.
Швабах был коренастый тучный человек, смахивавший на добродушного серого пуделя; во всяком случае, его растрепанные волосы и взлохмаченные усы всегда вызывали у Фабиана представление о пуделе. У него были толстые губы и несколько глубоких шрамов, казалось, разрезавших на куски era мясистые щеки и круглый подбородок. В юности Швабах слыл забиякой.
- Надеюсь, что это ненадолго, - ответил Фабиан, улыбаясь и разглядывая глубокие шрамы на лице советника юстиции. "Боже милостивый, - думал он, - они превратили пуделя в котлету".
- Будем надеяться, - сказал Швабах. - В конце концов, это от вас зависит. Как мне сообщил Таубенхауз, вы уже предприняли первые шаги, не так ли?
Фабиан был ошеломлен.
- Ведь я просил сохранить это в полной тайне, - произнес он.
Швабах рассмеялся.
- В полной тайне? - повторил он. - Мы живем в государстве с установившимся строем, благодаря которому многие вещи не могут остаться тайной. Таубенхауз знает обо всем, да как бургомистр он, собственно, и обязан быть в курсе того, что происходит в городе. - Швабах указал Фабиану на складное удобное кресло позади письменного стола и затем с деловитостью сильно занятого человека без всякой подготовки перешел к вопросу о разводе. - После вашего возвращения противная сторона снова начала торопить меня, полагаю, что по инициативе вашей супруги.
Фабиан кивнул.
- По всей вероятности, - согласился он.
О, он хорошо знал глаза Клотильды и не мог ошибиться. С тех пор как он приехал, они с каждым днем смотрели все жестче и равнодушнее; в последнее время он видел в них только холодный блеск, а иногда они казались ему совсем стеклянными. Клотильда презирала его, считая недостаточно решительным в политических вопросах, которые она принимала близко к сердцу.
Швабах порылся в груде документов на письменном столе и так сильно выпятил мясистые губы, что звуки, исходившие из них, походили на гудение.
- Ее адвокат переслал мне новые материалы, которые несколько усложняют дело.
Швабах был очень близорук и низко склонялся к бумагам. Фабиан видел теперь только его голову с огромной лысиной и красный затылок, поросший седыми волосами.
Вдруг советник юстиции подскочил и поднял взгляд на Фабиана.
- Вы ведь никогда не отрицали своей связи с певицей Люцией Эленшлегер? - осведомился он.
Фабиан покачал головой.
- Я бы постыдился отрицать это, - отвечал он, вспомнив несчастную женщину, с которой у него была мимолетная связь. Она почти всегда плакала и год спустя отравилась в одном из отелей Гамбурга. За несколько дней до начала этой интрижки Клотильда просто выгнала его вон. Спальню себе она устроила в гостиной, а соседнюю комнату превратила в свой интимный будуар.
- Все это, конечно, имеет уже порядочную давность, - продолжал изрекать "пудель". - Но противная сторона утверждает, что фрау Фабиан считает это для себя особенно оскорбительным, потому что фрау Эленшлегер была еврейкой. Это является отягчающим обстоятельством.
Фабиан иронически скривил губы.
- Фрау Фабиан, - заметил он, - в свое время так же не знала, что фрау Эленшлегер еврейка, как не знал этого и я.
Швабах взъерошил свою седую шевелюру.
- Все-таки было бы очень хорошо, если бы мы могли на это ответить контрударом. Разве вы не утверждали, что ваш брак расстроился потому, что ваша жена не желала больше иметь детей, боясь испортить себе фигуру? Так мне помнится. Хорошо бы иметь на руках какое-нибудь доказательство, письмо, записку!
- Клотильда еще грубее выражала свое нежелание стать матерью, - заявил Фабиан. - Но, к сожалению, никаких письменных доказательств у меня нет.
- Жаль, очень жаль! - воскликнул советник юстиции, качая головой. - Никакой записки, никакого письма? Это бы произвело громадное впечатление! Немецкая женщина, которая боится испортить фигуру! Жаль! Жаль! - Он опять стал качать головой. - Так или иначе, но мы сделаем упор на это ее заявление, даже если противная сторона будет всячески его отрицать.
Они обсудили еще кое-какие вопросы, но мысли Фабиана были далеко. Он думал о своем браке.
Его охватила грусть при мысли, что так постыдно закончились этот брак и эта любовь.
Он видел перед собой Клотильду молодой девушкой в белоснежной шляпе из флорентинской соломки на белокурой головке. Темно-синяя лента оттеняла голубизну ее глаз. Она была свежа и очаровательна, как все молодые девушки, к чему-то стремилась, интересовалась литературой и искусством, была любознательна, трудолюбива, посвящала много времени игре на рояле и изучала иностранные языки. Она тогда много путешествовала со своей матерью, капризной, высокомерной женщиной, разыгрывавшей из себя знатную даму. Клотильда считалась богатой невестой, у ее матери было четыре доходных дома в городе, и Фабиан не мог отрицать, что эти четыре дома подстрекнули его просить руки молодой девушки.
Разумеется, о приданом не было и речи: Клотильда была единственной дочерью, и дома должны были перейти к ней по наследству. Но, когда мать умерла, выяснилось, что эти дома находятся в таком запущенном состоянии и так обременены долгами, что Фабиан был рад, когда ему удалось наконец от них отделаться.
Вот что пронеслось у него в голове, пока советник юстиции вполголоса читал различные пункты заявления адвоката его жены. Все это Фабиан слышал уже неоднократно и теперь слушал так, точно речь шла о ком-то постороннем.
Перед его глазами проходила вся его неудачная жизнь с Клотильдой. "Или все женщины так меняются после замужества? - думал он. - Может быть, в браке, когда цель уже достигнута, проявляется их подлинная сущность? Может быть, легкомысленные становятся мотовками, а более хозяйственные - ведьмами? Кто знает!"
Клотильда прекрасно играла на рояле, и Фабиан, любивший музыку больше всего на свете, заранее радовался будущим музыкальным вечерам у них в доме. Небольшой круг истинных любителей музыки - разве это не прекрасно? Как часто он мечтал об этом! Но после замужества Клотильда почти не подходила - к роялю. Она ничего не читала и все разговоры о книгах и литературе находила смертельно скучными. Все ее интересы сосредоточивались на чисто внешнем.