- Но она кончится только с нашей смертью, разве не так? - спросила Марианна. Она запустила руку мне в волосы и весело сказала: - Ты знаешь, если тебе случится умереть раньше меня, я покончу с собой.
Я сжал ее сильнее:
- Я тоже не переживу тебя.
Я отпустил ее. Вдруг каждая минута стала казаться мне бесценной; я поспешно оделся, быстро спустился в лабораторию. Минутная стрелка бежала по циферблату стенных часов; впервые за многие века мне захотелось остановить ее. Так мало времени… Не теряя ни тридцати лет, ни года, ни дня, мне нужно было ответить на ее вопросы: чего она не узнает сегодня, она не узнает никогда. Я положил в тигель кусочек алмаза: удастся ли мне когда-нибудь сжечь его? Ясный и упрямый, он сиял, пряча за прозрачностью секрет своей неприступности. Справлюсь ли я с ним, а еще с воздухом, с водой, со всеми привычными и загадочными веществами - успею ли? Я вспомнил старый амбар с запахами трав и порошков и рассердился: разве я не смогу сегодня же вырвать их тайну? Петруччо всю жизнь провел, склонившись над перегонными кубами, и умер, так и не проникнув в тайну веществ; кровь бежала по нашим венам, земля вращалась, а он не узнал и никогда не узнает их секрета. Мне мучительно захотелось вернуться в прошлое и осыпать его пригоршнями знаний, о которых он так мечтал, но это было невозможно, дверь захлопнулась… Когда-нибудь захлопнется еще одна дверь, Марианна тоже будет поглощена вечностью, а я не мог прыгнуть вперед, в конец времен, и добыть для нее желанное знание: нужно было ждать у реки времени, терпеть минуту за минутой ленивое ее течение. Я отвел взгляд от алмаза, обманчивая его прозрачность усыпляла меня, а спать мне нельзя. Тридцать лет, год, день - обычная земная жизнь, и ничего больше. Ее часы были сочтены. Мои тоже.
Сидя у камина в уютной гостиной, обтянутой шелком цвета зеленого миндаля, Софи читала роман "Пигмалион, или Ожившая статуя", а остальные беседовали на тему о том, как следует управлять людьми, - будто ими можно управлять! Я толкнул застекленную дверь. Почему Марианны до сих пор нет? Спустился вечер, и на белом снегу виднелись лишь черные силуэты деревьев; от сада веяло холодом, это был прозрачный запах неживой природы, и мне казалось, что я вдыхаю его впервые. "Ты любишь снег?" Рядом с ней я любил и снег, и ей следовало быть тут, рядом со мной. Я вернулся в гостиную и раздраженно посмотрел на мирно читавшую Софи. Я не любил ни ее спокойного лица, ни ее внезапных приступов веселости, ни показного здравомыслия: я не любил друзей Марианны. Но я томился, и мне захотелось отвлечься.
- Марианна уже давно должна была вернуться, - сказал я.
Софи подняла голову.
- Ей пришлось задержаться в Париже, - без тени сомнения ответила она.
- Но могло что-то случиться.
Она засмеялась, обнажая крупные белые зубы:
- Какой вы мнительный!
И снова уткнулась в книгу. Казалось, они и не задумываются о том, что смертны; однако было довольно толчка или падения: стоило отвалиться колесу коляски, стоило лошади взбрыкнуть и ударить копытом, и их хрупкие кости крошились, сердце останавливалось и они умирали навсегда. Я почувствовал знакомый холодок в сердце: так и случится, однажды я увижу ее мертвой. Они могли думать: я умру первым, мы умрем вместе; и потом, для них разлука не была бы вечной… Я выбежал из дому: послышался знакомый мне перестук колес ее коляски, смягченный снегом.
- Как ты меня напугала! Что случилось?
Она улыбнулась и взяла меня за руку. Ее талия почти не расплылась, но лицо осунулось и поблекло.
- Почему ты так поздно?
- Пустяки, мне стало немного нехорошо, и я ожидала, пока это пройдет.
- Тебе нехорошо!
Я сердился, видя ее усталые глаза. Почему я уступил ей? Она хотела ребенка, и теперь в ее животе затевалась странная и опасная алхимия. Я усадил ее у огня.
- Больше ты в Париж не поедешь.
- Что за глупости! Я чувствую себя превосходно!
Софи смотрела на нас испытующе: она уже понимала, о чем речь.
- Ей было нехорошо, - сказал я.
- Это нормально, - отозвалась Софи.
- Ну так и смерть - это тоже нормально! - рассердился я.
- Беременность вовсе не смертельная болезнь, - улыбнулась она со знанием дела.
- Доктор сказал, что я могу продолжать мои занятия до апреля, - заметила Марианна.
Подошли двое мужчин, и она весело продолжала, глядя на них:
- Что будет с музеем, если я перестану им заниматься!
- Скоро всем придется как-нибудь обойтись без тебя.
- К апрелю Вердье совсем оправится от болезни, - стояла на своем Марианна.
Вердье с готовностью повернулся ко мне:
- Если вы устали, я завтра же вернусь в Париж: четыре дня на свежем воздухе заметно пошли мне на пользу.
- Что за фантазии! - возразила Марианна. - Вам нужен длительный отдых.
Он и впрямь выглядел неважно: бледный, мешки под глазами.
- Вам обоим нужен отдых, - настаивал я.
- Тогда придется закрыть университет, - сказал Вердье.
Его насмешливый тон взбесил меня.
- Почему бы и нет! - воскликнул я.
Марианна посмотрела на меня с упреком, и я добавил:
- Ни одно предприятие не стоит того, чтобы рисковать ради него здоровьем.
- Но здоровье перестает быть благом, если начинаешь над ним трястись, - заметил Вердье.
Я смотрел на них с раздражением. Они объединились против меня, они отказывались рассчитывать свои силы, беречь свое и чужое время: они сплотились в их общем упрямстве; и моя настойчивость не могла убедить Марианну. Я видел, что любой смертный ей ближе, чем я, и моя любовь бессильна; я не принадлежал их племени.
- Какие новости в Париже? - примирительным тоном спросила Софи.
- Мне подтвердили, что кафедры экспериментальной физики скоро будут созданы по всей Франции, - ответила Марианна.
Пруво оживился:
- Это наш самый ощутимый результат.
- Да, это большой шаг вперед, - кивнула Марианна. - Как знать! Быть может, дела пойдут быстрее, чем мы смеем надеяться!
Ее глаза блестели, и я тихонько вышел. Мне было невыносимо слышать, с каким жаром она говорит о тех днях, когда самой ее уже не будет и в помине. Возможно, именно это и разделяло меня с ними более всего. Они были устремлены в будущее, в котором осуществятся все их теперешние усилия. А для меня будущее было чуждым, ненавистным: Марианна будет мертва и наша с ней жизнь будет представляться мне канувшей в глубь веков, напрасной, утраченной; и нынешнему времени суждено в свой черед кануть в вечность, тоже стать потерянным и напрасным.
На дворе была чудная морозная ночь. На небе мерцали мириады звезд, все тех же звезд. Я смотрел на эти неподвижные светила, раздираемые разнонаправленными силами. Луна тяготеет к Земле, Земля - к Солнцу, ну а Солнце, к чему тяготеет оно? К какой-нибудь неведомой звезде? Не могло ли быть так, что его движение компенсируется движением Земли и наша планета в действительности стоит на месте где-то посреди небосвода? Как об этом узнать? Узнают ли об этом когда-нибудь? Узнают ли, почему небесные тела притягиваются друг к другу? Притяжение было удобным словом, все объяснявшим, но что за ним стояло? Были ли мы ученее алхимиков Кармоны? Мы выяснили кое-какие факты, которых они не знали, и мы их упорядочили, но продвинулись ли мы хоть на шаг к таинственной сути вещей? Было ли слово "сила" понятнее, чем слово "добродетель"? А "притяжение" понятнее, чем "душа"? И становилась ли суть явления, производимого трением янтаря или стекла, понятнее, когда произносили слово "электричество", чем тогда, когда первопричиной мироздания называли Бога?
Я опустил глаза. Окна гостиной светились на дальнем краю белой поляны; собравшись у огня, они разговаривали о том будущем, когда сами они превратятся в горстку праха. Вокруг них были бескрайнее небо, безграничная вечность, но для них наступит конец; и поэтому им так легко было жить. В своем уютном ковчеге они плыли из ночи в ночь, плыли все вместе. Я медленно двинулся к дому; для меня не было пристанища, не было ни будущего, ни настоящего, была лишь любовь Марианны. Я был навсегда исключен из их круга.
"Улитка, улитка, покажи свои рога, дам кусок пирога". Анриетта напевала, прижимая к стволу дерева одну из тех улиток, что она насобирала в свое ведерко; Жак бегал вокруг липы, стараясь повторить припев, а Марианна озабоченно наблюдала за ним.
- Как ты думаешь, Софи права? Мне кажется, что левая ножка у него немного искривлена.
- Покажи его врачу.
- Врачи ничего не нашли…
Она с тревогой разглядывала маленькие пухлые ножки; оба ребенка чувствовали себя прекрасно, но она всегда беспокоилась: вполне ли они здоровы, красивы, умны и счастливы? Я сердился на себя, что не могу разделить с ней ее забот; я тепло относился к этим детям лишь потому, что Марианна когда-то носила их в себе, но они не были моими детьми; когда-то у меня был сын, мой собственный: он умер двадцатилетним, и теперь не осталось даже малой его частицы на этой земле…
- Хочешь купить у меня улитку?
Я погладил Анриетту по щечке; у нее был мой высокий лоб, мой нос и забавная серьезная гримаска; она совсем не походила на свою мать.
- Эта крепко стоит на ножках, - сказала Марианна. Она вглядывалась в личико девочки, будто пытаясь угадать ее будущее. - Как ты думаешь, она вырастет красавицей?
- Несомненно.
Несомненно, когда-нибудь она станет прелестной девушкой, потом состарится, станет беззубой старухой, и однажды я узнаю о ее смерти.
- Кого из них ты больше любишь? - допытывалась Марианна.
- Не знаю. Обоих.
Я улыбнулся ей, и наши руки сплелись. Стоял чудный летний день, пели птицы в вольере, в глицинии жужжали осы; я сжимал руку Марианны, но я ей лгал. Я любил ее, но не разделял ее радостей, печалей и тревог: я не любил того, что любила она. Она была одинока рядом со мной, но не знала этого.
- Слышишь? - Она вскинула голову. - Кто бы это мог приехать сегодня?
Я услышал стук колес по дороге, в парк въехала коляска, из нее вышел мужчина; это был человек в возрасте, довольно полный, шел он с видимым усилием; он направился к нам, и широкое лицо его просияло: это был Бомпар.
- Как ты здесь оказался? - удивился я, плохо скрывая свой гнев.
- Вот уже неделя, как я вернулся из России, - улыбнулся он. - Представьте меня.
- Это Бомпар, ты встречала его когда-то у мадам де Монтессон, - объяснил я Марианне.
- Я припоминаю.
Она с любопытством разглядывала его; он сел, и Марианна спросила:
- Вы вернулись из России: это красивая страна?
- Холодная, - со злостью сказал он.
Они заговорили о Санкт-Петербурге, но я не слушал. У меня сжалось сердце, перехватило дыхание, кровь стучала в висках, и я узнал это помрачение: то был страх.
- Что с тобой? - спросила Марианна.
- Солнце напекло голову.
Она взглянула на меня с удивленным беспокойством:
- Может, тебе прилечь?
- Ничего, само пройдет. - Я встал и посмотрел Бомпару в глаза. - Пойдем, я покажу тебе парк. Мы ненадолго, Марианна.
Она кивнула, проводив нас озадаченным взглядом: у меня никогда не было от нее секретов.
- Ваша жена прелестна. Я был бы счастлив узнать ее поближе и рассказать ей о вас.
- Берегись, я сумею отомстить, ты ведь помнишь?
- Мне кажется, что сегодня ваши угрозы неуместны, ведь вам есть что терять.
- Ты хочешь денег, сколько?
- Вы ведь и правда очень счастливы, не так ли?
- Пусть мое счастье не заботит тебя. Сколько ты хочешь?
- Счастье дорогого стоит, - отвечал он. - Я хочу пятьдесят тысяч ливров в год.
- Тридцать тысяч, - сказал я.
- Пятьдесят. И никакого торга.
Мое сердце бешено стучало; в этой игре меня устраивал лишь выигрыш, и играл я всерьез: любовь моя была подлинной, и подлинной была нависшая надо мной опасность. Нельзя было допустить, чтобы Бомпар заподозрил безграничность своей власти надо мной, иначе он очень скоро разорил бы меня своим вымогательством; я не хотел, чтобы Марианна умерла в нищете.
- Ладно, - сказал я. - Расскажи Марианне. Она скоро простит мне мою ложь, а ты останешься ни с чем.
Он помялся:
- Сорок тысяч.
- Тридцать. И никакого торга.
- Согласен.
- Деньги получишь завтра. А теперь уходи.
- Ухожу.
Я смотрел ему в спину и вытирал вспотевшие руки. Мне казалось, что на кону стоит моя жизнь.
- Что он хотел от тебя? - спросила Марианна.
- Он хотел денег.
- Почему ты с ним так резко обошелся?
- Он навеял мне тяжелые воспоминания.
- И поэтому ты так разволновался при его появлении?
- Да.
Она смотрела на меня с подозрением:
- Забавно, можно было подумать, что ты его испугался.
- Какая чушь! С чего бы мне его бояться.
- Возможно, между вами произошло что-то, о чем я не знаю.
- Говорю тебе, это человек, которому я причинил много зла. И очень в том раскаиваюсь.
- И это все?
- Разумеется. - Я обнял ее. - Что тебя беспокоит? Разве у меня могут быть от тебя секреты?
Она тронула мой лоб:
- Ах, если б я могла прочесть твои мысли! Я ревную ко всему, что происходит в твоей голове без меня, и к твоему прошлому, о котором я так мало знаю.
- Я рассказывал тебе о моем прошлом.
- Ты о нем рассказывал, но я его не знаю.
Она прижалась ко мне.
- Я был несчастен. И я не жил. Ты дала мне счастье и жизнь…
Я колебался. Мне захотелось во всем признаться, страстно захотелось перестать ей врать, вверить ей себя с моей непомерной правдой: ведь тогда, если она сможет любить меня и бессмертным, я буду и впрямь спасен вместе со всем моим прошлым и безнадежным будущим.
- Да? - В глазах ее был вопрос. Она чувствовала, что я что-то скрываю.
Но я вспомнил другие глаза: глаза Карлье, Беатриче, Антонио. И я боялся увидеть, как ее взгляд изменится.
- Я люблю тебя, - ответил я. - Разве этого не довольно?
Я улыбнулся, и ее лицо смягчилось; она доверчиво улыбнулась мне в ответ:
- Да, мне этого довольно.
Я мягко коснулся моими бессмертными губами ее смертного рта и подумал: да будет Всевышнему угодно, чтобы она никогда не узнала о моем предательстве!
Прошло пятнадцать лет. Бомпар несколько раз обращался ко мне за внушительными суммами денег, и я ему всегда их давал, но в последнее время он больше не объявлялся. Мы были счастливы. В тот вечер Марианна вновь надела свое платье из черной тафты с красными полосками; стоя перед зеркалом, она придирчиво себя разглядывала: она все еще была прекрасна. Внезапно она обернулась:
- Как молодо ты выглядишь!
Я понемногу обесцвечивал волосы, стал носить очки, я пытался усвоить повадки человека в возрасте, но лицо оставалось предательски молодым.
- Ты тоже! - Я улыбнулся. - Мы не замечаем, как стареют наши любимые.
- Ты прав.
Она склонилась над букетом хризантем и принялась обрывать увядшие лепестки.
- Как жаль, что мне придется сегодня сопровождать Анриетту на бал. Потерянный вечер. Я так люблю наши вечера…
- У нас много вечеров впереди.
- Но этот будет потерян, - вздохнула она.
Она выдвинула ящичек туалетного столика, вынула несколько колец и надела их.
- Ты помнишь, как Жак любил это кольцо? - спросила она, показывая мне массивное серебряное кольцо с синим камнем.
- Помню.
Я не помнил. Я ничего не помнил о нем.
- Он так грустил, когда мы уезжали в Париж; он был чутким ребенком, не то что Анриетта.
Она помолчала, глядя в окно: на дворе моросило, стояла осень. Ватное небо тяжко нависало над полуголыми деревьями. Марианна весело подошла ко мне и положила руки мне на плечи:
- Скажи, как ты проведешь вечер, и мне будет чем заполнить мысли о тебе.
- Я спущусь в лабораторию и поработаю, пока не начну клевать носом. А ты?
- Мы зайдем домой перекусить, а потом я проскучаю на этом балу до часу ночи.
- Мама, вы готовы? - спросила Анриетта, входя в комнату.
Она была стройной и высокой, как и ее мать, и унаследовала ее голубые глаза, но лоб был высоковат, а нос резковато очерчен: нос Фоска. На ней было розовое платье, усеянное маленькими букетиками, и оно плохо сочеталось с резкими чертами ее лица. Она подставила мне лоб:
- До свидания, отец. Вы будете скучать без нас?
- Боюсь, что да.
Она, смеясь, обняла меня:
- Я буду веселиться за двоих.
- До завтрашнего утра, - сказала Марианна и легко скользнула пальцами по моему лицу, - думай обо мне.
Я выглянул в окно и смотрел, как они садятся в коляску, которую затем проводил взглядом до первого поворота дороги. Я чувствовал себя потерянным. Чем бы я ни занимался, этот особняк оставался для меня чужим; мне казалось, что я поселился в нем вчера и покину его завтра, - я не чувствовал себя дома. Я выдвинул один из ящичков туалетного столика: там была шкатулка, в которой хранились локон Жака, его миниатюрный портрет и сухие цветы; в другой шкатулке лежали памятные вещицы Анриетты: молочный зуб, страница с детскими каракулями, вышитый лоскуток. Я закрыл ящик и позавидовал Марианне: у нее так много драгоценностей!
Я спустился в лабораторию, она была пуста; белые плиты гулко отозвались на мои шаги. Колбы, пробирки и реторты смотрели на меня враждебно и вызывающе. Я подошел к микроскопу. Марианна собственноручно посыпала стеклышко мелким золотым порошком, и я знал, что она была бы счастлива, если бы мне удалось дать ему точное описание; но мои иллюзии развеялись: мне никогда не удастся сорвать с мира его маску. В микроскоп и сквозь очки я все равно смотрел своими глазами; ибо, лишь оставаясь ощутимыми и видимыми, предметы начинали существовать для нас, послушно занимая место в пространстве и времени среди других предметов; даже если мы поднимемся до луны или спустимся на дно океана, мы останемся людьми в мире людей. А таинственные реалии, которые рукой не потрогаешь: силы, планеты, молекулы, волны, - лишь зияющая пустота, углубленная нашим неведением и прикрытая словами. Природа никогда не откроет нам своих секретов, потому что у нее секретов нет: мы сами придумываем вопросы и конструируем ответы на них, и на дне наших реторт мы обнаруживаем только собственные мысли; эти мысли способны с течением времени умножаться, усложняться, объединяться во все более хитроумные системы, но как они могут вытащить меня из меня самого? Я приложил глаз к микроскопу; я вечно буду видеть одну и ту же картину перед моими глазами, перед моим мысленным взором; ничто никогда не станет другим, и сам я не сделаюсь другим.
Было около полуночи, когда я с удивлением услышал стук колес; влажная дорога хлюпала под лошадиными копытами. Я вышел с канделябром в сад; из коляски выскочила Марианна, она была одна.
- Почему ты так рано?
Она проскользнула мимо, не обняв меня, даже не глянув в мою сторону; я последовал за ней в библиотеку. Она встала у огня, и мне показалось, что она дрожит.
- Ты замерзла, - тронул я ее за руку.
Она живо отпрянула от меня:
- Нет.
- Что с тобой?