Атаман Самосинко, садист и сифилитик, поклялся уничтожить всех евреев Проскурова. Переходя от дома к дому, гайдамаки резали людей ножами, а в соседних домах те, что были на очереди, парализованные ужасом, покорно ждали прихода ангела смерти. Результатом стали более тысячи шестисот жертв.
В Умани психопаты-убийцы заставляли евреев плясать и петь перед тем, как их мучили и убивали. Жуткие предсмертные пытки приняли там особую форму кровавого сатанизма. В Тростиниче заперли четыреста человек в здании военного комиссариата и держали там тридцать часов, прежде чем ворваться внутрь с ножами, топорами и ломами и учинить ужасную звериную резню. Всего в те годы было убито от ста восьмидесяти до двухсот тысяч евреев. Число сирот достигло трехсот тысяч. Имущество семисот тысяч жителей было разграблено.
Летом 1919 года на Украине появился Деникин. Его полумиллионная Добровольческая армия тоже расправлялась с евреями. Около трети ее составляли бывшие царские офицеры. Антанта поддержала белых, им предоставили помощь оружием, одеждой и инструкторами. Заодно с Деникиным действовали Юденич, поляки, эстонцы и финны. Петлюра и его бандиты также поддерживали Деникина. Это был разгар гражданской войны в России. В конце июня деникинцы взяли Харьков, Екатеринослав, Царицын. Сражения на Украине и на юге России продолжались и в июле-августе. 20 сентября деникинская армия захватила Курск, 1 октября – Воронеж, 13 октября – Орел. После этого дивизии белых двинулись на север, в сторону Тулы и Москвы.
Большевики перегруппировались и бросили все силы на борьбу с Деникиным. На Украине, в областях Проскуров-Коростин, завязались бои между дивизией известного советского командира Щорса и бандами Петлюры. Несмотря на террор и жестокость деникинцев, во многих местах действовали партизаны. В городке Баштанка Николаевской области была создана "Баштанская республика", просуществовавшая более двух месяцев. Осенью 1919 года южный фронт Красной армии начал наступление на деникинцев. После сорока дней тяжелых боев в районе Орла, Курска, Воронежа, Касторного, армия Деникина была отброшена.
Началось паническое отступление белых на юг. Именно в те дни была создана Первая конная армия под командованием Семена Буденного. Задачей кавалеристов было преследование отступающей Добровольческой армии. До конца 1919 года красные освободили Донбасс, Киев, Казатин, Кременчуг, большую часть территории Украины. Седьмого февраля была взята Одесса. Одновременно с событиями на юге под Петроградом был раздавлен Юденич и добиты остатки армии Колчака в Сибири.
В конце лета Фейга Горовец получила плохое известие: убили ее отца, Исайю Рахмилевича. Его родное местечко находилось в Киевской области, где бандиты особенно бесчинствовали. Сотни местечек и городков одной только этой области стали жертвами погромов. Был также тяжело ранен и зять Рахмилевича, Яков Урбах. Его семья к тому времени была уже достаточно большой – жена Ципора, двое сыновей и две дочери.
Погибший реб Исайя Рахмилевич, отец трех дочерей, – Фейги, Ципоры и Ханы, считался человеком мудрым и дальновидным. Он уделял много времени и внимания своим постояльцам, заботился о семье, занимался делами синагоги, решал многие проблемы, столь обычные в галуте, любил общественную работу, был убежденным сионистом, и тяга к Сиону вела его по жизни.
Реб Исайя покупал практически все книги, выходившие в издательстве "Мория"; в его книжных шкафах стояли Вавилонский и Иерусалимский Талмуд, "Сефер Ха-Агада", подшивки журнала "Ха-Шилоах", произведения современных еврейских поэтов и писателей. Увы, прочные нити галута так и не отпустили его, иначе реб Рахмилевич давно бы уже нашел себе место в Стране своей мечты, в Стране своего сердца. Но вышло по-иному, настали тяжелые времена – страшные годы для еврейского народа, и реб Исайя Рахмилевич погиб мученической смертью на чужой украинской земле.
Во время погромов 1919 года перестал работать и сионистский клуб в доме жестянщика Ерухама. Белые власти ненавидели евреев, красные власти не терпели сионистов. Ерухам подумал и понял: надо закрывать клуб, пока, неровен час, не грянула беда. Ему казалось, что надо всего лишь немного переждать, пока не минует опасность. Но опасность продолжала дышать в затылок, и тогда некоторые упрямые евреи ушли в подполье. Пожилые люди собирались в синагоге, или в доме Песаха Каца, главы местных сионистов.
Сионистская молодежь сначала пробовала встречаться в большом доме Зямы Штейнберга. Однако малышка Рохеле не могла заснуть от шума, табачного дыма и громких споров, и тогда Малка Зиновьевна без лишних слов закрыла дверь перед "Детьми Сиона". Тогда Шоэль испросил у отца разрешения собираться в помещении столовой. Йоэль согласился, и молодежь стала приходить дважды в неделю, после закрытия. При этом принимались все меры предосторожности. Молодые люди изо всех сил старались не шуметь за задраенными железными ставнями. В том же зале, в котором днем ели и пили крестьяне, поздними вечерами читались рассказы на библейские темы, проводились литературные обсуждения и даже занятия спортом.
Шоэль организовал в местечке спортивную секцию "Маккаби". Начинали с простых гимнастических упражнений, затем стали постепенно усложнять. Иногда группа выходила на улицу, где начинающие спортсмены соревновались в беге, прыжках и перетягиванию каната. Бывало, что выходили поиграть в футбол. В этих соревнованиях не было равных Зяме Штейнбергу.
Черниговская область, где располагалось местечко, считалась вотчиной атаманов Бондарчука, Тепы и их подручных – Шираченко, Васяновича, Мельниченко, Денисюка. Особой свирепостью отличался младший брат Тепы. Первое его нападение на городок закончилось убийством двенадцати человек. А потом случилась беда в местечке Глухово – там были замучены сотни евреев. Бандиты нападали внезапно, а еврейское население за долгие годы галута забыло, как надо защищаться. Такая возможность даже не рассматривалась: люди только прятались в укрытиях, в подвалах, на чердаках, в домах знакомых христиан. И тогда организация "Бней Цион" стала проводить ночные дежурства. Обычно бандиты действовали на рассвете или ночью. Обязанностью дежурных было вовремя предупредить о набеге, разбудить спящих евреев, чтобы те успели спрятаться. Среди дежурных были Зяма Штейнберг, Миша Зильбер, Шоэль Горовец, "маккабисты" и другие добровольцы.
Вот стоят они за околицей, всматриваются в черноту летней ночи, вслушиваются в звуки, предвещающие опасность. Дежурный Зяма Штейнберг услышал дробный стук копыт – это приближаются всадники. Он мгновенно предупреждает об опасности – стучит молотком по железному рельсу, а после этого еще и бежит от дома к дому, стучится в двери и окна: "Вставайте! Бандиты!"
В ночи слышится скрип дверей, испуганный шепот, приглушенный кашель, суматоха во дворах. О, Господи, да тише же! Еще не остыло тепло покинутой наспех постели, матери на чердаках укладывают полусонных детей, зажимают рот младенцам, чтоб не закричали, не выдали укрытия.
Пьяные бандиты бродят по улицам городка. Слышатся крики, хохот, свист, хриплые голоса: "Эх, яблочко, куда котишься?", "Потеряй моя телега все четыре колеса!", "Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить"… Вот они все ближе и ближе… Вот уже колотят в дверь сапогами: "Открывайте!" Сердца замирают от страха, волосы встают дыбом – это ведь не пьяный мужик, это сама смерть стучит в твою дверь.
В ту страшную ночь Зяминого дежурства в городке убили около ста человек, среди них и его жену – Фаню Шмуэлевич-Штейнберг. Ее с ребенком выволокли из большого шкафа в магазине, где они прятались: малышка Рохеле не вовремя заплакала. В мебельном магазине было достаточно кроватей – бандиты сначала изнасиловали, а потом убили молодую мать.
Глава 14
В начале 1920-го года в городке установилась советская власть. Нескольких буржуев и богатых землевладельцев расстреляли. У собственников и хозяев предприятий, использовавших наемных работников, конфисковали имущество. Столовую Йоэля Горовца закрыли, но его не тронули. Он считался "братишкой", из простых солдат. Кроме того, Йоэль не эксплуатировал наемных рабочих – в столовой работали лишь его жена и сестры, то есть это был, что называется, семейный кооператив.
После прихода красных на рынке стало существенно меньше народу. Закрылись и магазины. На крестьян наложили продналог, запретив продажу товаров до полной его выплаты. Начался период военного коммунизма, торговля умерла или была объявлена незаконной, резко взлетели цены на хлеб и мясо, соль и спички, одежду и обувь, мыло и керосин. Исчезли лекарства, размножились вши и паразиты, заразные болезни стали расползаться по домам. Сыпной тиф косил людей направо и налево.
Но обмен товарами и продуктами не мог прекратиться – он просто ушел в подполье, превратился в натуральный обмен. Стакан соли меняли на стакан масла, пианино отдавали за мешок муки, золотые часы – за несколько килограммов сахара. Горовцы пока сводили концы с концами благодаря небольшим запасам, которые удалось сохранить в подвале дома еще со времен столовой. Вернулись тяжелые времена, но Йоэль и Фейга не опускали рук. Выручали старые знакомые – крестьяне из окрестных деревень, которые когда-то посещали столовую. Но и эти контакты держались в большой тайне.
Военный коммунизм неузнаваемо изменил облик местечка. Так, например, высоко поднялся Ицик Сапир – сын трубача-портного и известный специалист по революциям. В один прекрасный день он объявился в местечке в военной униформе и вместе с другими строителями нового мира принялся наводить порядок в старом – и не просто так, а от имени ЧК. Местную гимназию переименовали в Трудовую школу второй ступени, что, впрочем, стало пока единственным образовательным новшеством: в школе продолжали работать те же учителя, что и прежде. Терещенко все так же дремал на уроках математики, и его лысая, круглая, как арбуз, голова так же нелепо покачивалась на короткой шее. Матвей Федорович завершил свой долгий рассказ о Французской революции и неохотно перешел к другим темам.
Пройдет еще немного времени, и наш Шоэль закончит Трудовую школу. А пока он продолжает незаметно дурачиться в классе, перебрасываясь с другом стишками собственного производства. Шоэль Горовец и Миша Зильбер старательно составляли рифмованные строчки, используя при этом самый высокий стиль ашкеназийского иврита. Впрочем, эти произведения вряд ли могли украсить золотой фонд мировой поэзии…
А что же "Бней Цион"? Организация потихоньку начала разваливаться. Перед молодыми людьми открывались новые возможности. Неокрепшей еще советской власти остро требовались работники. Прежняя система управления исчезла, рассыпалась, многих чиновников уволили или они ушли сами, партийные же большевистские кадры находились к тому моменту преимущественно в Красной армии. Говорили, что партия большевиков не заражена антисемитизмом, что красный террор бьет лишь по буржуям и врагам революции, вне зависимости от национальной принадлежности.
Ицик Сапир, превратившийся отныне в Исаака Эммануиловича, жестко следил за соблюдением революционного порядка. Он расхаживал в военной гимнастерке, подпоясанной блестящим кожаным ремнем, с которого свисала кобура с пистолетом системы "Маузер". Всевидящие глаза новоявленного чекиста внушали замешательство и страх. Грозная поступь военного коммунизма слышалась повсюду на просторах большой страны – не миновала она и нашего местечка, где воплотилась в знакомом образе худого и сутулого Ицика Сапира с вечно горящими глазами.
Все умолкло и словно бы сжалось в размерах. Не было слышно и сионистов, ушедших, как им казалось, в безопасное подполье. Они все еще продолжали изредка собираться в доме Песаха Каца, чтобы за опущенными занавесками потолковать о том, о чем они толковали уже годы – о насущных проблемах еврейского народа. Но Сапир все же учуял что-то своим длинным носом, а может, нашлись стукачи-доброхоты. Пришла весна, а вместе с нею – Сапир со своими людьми. Перед самым Песахом арестовали Песаха Каца.
"Хватит! – словно решила новая власть. – На протяжении нескольких лет сионисты устраивали в городке черт знает что, морочили головы еврейской молодежи никому не нужными лекциями о палестинской глухомани, да еще и деньги на это собирали! Ну кому интересна в новой России далекая турецкая провинция? Довольно мракобесия! Октябрьская революция живо покончит со всеми мелкобуржуазными партиями – от меньшевиков и эсеров до националистов и сионистов. Нет никакой разницы между Петлюрой и "Ховевей Пион"! Те – украинские националисты, а эти – еврейские. Жители городка должны стать гражданами советской Родины, и точка. Красные товарищи положат конец сионистскому безобразию, и уж он-то, Исаак Сапир, об этом позаботится!"
А весна набирала силу. Свежий ветерок, радуясь вновь обретенной свободе, играл во дворах бельем на веревках, резво перепрыгивал с ветки на ветку еще не зазеленевших деревьев, искрился в оконных стеклах, по-хулигански залезал под юбки, да еще и задирал их, так и норовя оголить женские ноги. Улицы, казалось, безмолвно чего-то ждали; среди топей непролазной грязи ширились сухие проплешины. Как приятен весенний ветер с полей усталому сердцу! Кто знает, не знак ли это, не признак ли нового возрождения?
В забытой и запущенной столовой Йоэля, где уже давно правили новые хозяева – крысы, прошла последняя подпольная встреча сионистской молодежи местечка. На ней присутствовали двенадцать юношей и девушек. Были приняты меры предосторожности: плотно закрыты ставни, на дверях висел огромный замок. Снаружи вокруг дома небрежно прогуливался дежурный.
По мнению Зямы Штейнберга, власть красных обрела стабильность, и теперь не осталось ничего иного как разойтись, прекратить работу организации, а документы, ставшие уликами – список членов группы, тетради с протоколами, бело-голубой флаг – либо уничтожить, либо надежно спрятать. Затем поднялся казначей объединения, Миша Зильбер. Ему всегда было трудно говорить, а тем более – сейчас, на этой последней встрече с друзьями и единомышленниками.
В большой комнате все еще остро пахло солеными огурцами и махоркой. Зильбер говорил, запинаясь, но значение его слов было достаточно твердым. Он, Миша, не собирается поддаваться ни белым, ни красным. Тот, у кого есть свои мировоззрение и вера, не может быть клоуном, перебегающим из одной партии в другую, оппортунистом, стремящимся приспособиться к любому изменению.
– И если вы хотите знать, – тут голос Зильбера прервался, и в наглухо закрытой комнате воцарилась мертвая тишина, – я готов к жертвам, хоть жизнь у меня только одна. Пусть приходят и арестовывают. За свою веру я буду стоять твердо. Мы с вами дети униженного и расколотого народа.
Кто только ни издевался над нами? Египтяне и ассирийцы, греки и римляне, византийцы и крестоносцы, испанские католики и казаки Хмельницкого, гайдамаки и черносотенцы, Петлюра и Деникин… Если нас уничтожают потому, что мы евреи, то мы должны ясно сказать: "Да, мы евреи!" И я собираюсь твердо стоять на своем: на моей любви к Сиону! До последнего вздоха!..
Вот такие удивительные слова произнес Миша Зильбер-Каспи, словно не видевший, что происходит вокруг, не боявшийся даже чекистского маузера Ицика, сына Менделя Сапира. Пока он говорил, Лея Цирлина не сводила с него восторженного взгляда своих темных библейских глаз. Когда настала очередь Шоэля Горовца, он достал из кармана помятый блокнот, чтобы сухо, с цифрами в руках, отчитаться о проделанной работе. За три года существования "Бней Цион" было прочитано восемнадцать лекций по истории, географии и экономике Израиля; четырнадцать – по истории еврейского народа; девятнадцать – по ивритской литературе. Состоялись пятнадцать лекций и обсуждений по вопросам сионистского движения; прошли шесть концертов и два десятка праздничных вечеров, на которых звучали ивритские песни и рассказы, демонстрировались танцевальные номера.
Шоэль отчитывается подробно и обстоятельно, особое внимание уделяя литературе. Казалось бы – зачем? Кому теперь нужны эти цифры? Какая разница – те или иные лекции здесь прозвучали и сколько их было? Ведь еще час-два, и присутствующие разойдутся навсегда в разные стороны, каждый своей дорогой. Сотрется из памяти все – в том числе и данные из этого потрепанного блокнота…
Но Шоэль упрямо доводит свой отчет до конца и хочет сказать еще несколько слов от себя. Он глубоко убежден, что еврейская молодежь не вправе стоять в стороне, пока белополяки, Петлюра и другие бандиты продолжают уничтожать евреев.
– Мы должны присоединиться к большевикам, чтобы воевать против наших убийц, – говорит он. – И я, Шоэль Горовец, иду добровольцем в Красную армию.
После того, как каждый из участников высказал то, что было у него на сердце, настала пора расходиться. И тогда "Дети Сиона" поднялись со своих мест и тихо запели на иврите гимн своей далекой, незнакомой, но такой родной страны. Они пели приглушенными голосами – без дирижера Шахны Марковича, когда-то руководившего хором, без принявшей мученическую смерть Фани Шмуэлович-Штейнберг, всегда так некстати фальшивившей, без многих своих братьев и сестер, вырванных из общего хора смертью или судьбой.
Но вот гимн, спетый двенадцатью едва слышными голосами, смолк и растворился в стенах, пропахших кислыми щами, котлетами и табачным дымом. Из дома выходили осторожно, крадучись, по одному. Но уже на пороге расходящихся молодых людей вдруг остановил взволнованный Миша Зильбер-Каспи.
– Друзья! – произнес он, и глаза его увлажнились. – Давайте поклянемся: что бы то ни случилось, мы никогда, никогда не изменим своему народу и своей земле!
И они принесли эту торжественную клятву друг другу и самим себе.
А на улице ждала весна – голубая пора, золотое время. Гудели телеграфные столбы, свистел ветер в проводах, шли по ним тревожные вести, проклевывались внизу нежные зеленые ростки. Бездомные собаки кувыркались в молодой зелени, оставляли на столбах свои подробные отметки. Щедрое солнце улыбалось всем, ласкало каждый росток, каждую ветку, каждый камень. Бежали один за другим дни Омера. Подошло к концу обучение Шоэля и его друга Миши Зильбера в бывшей городской гимназии, ныне Трудовой школе второй ступени.