На юге страны продолжала греметь гражданская война. В январе 1920 года перешли в наступление белополяки. В марте численность их армии достигла семисот тысяч человек. В апреле они заключили союз с Петлюрой, а 7 мая захватили Киев. По городам и местечкам вновь прокатилась волна страшных погромов – в Чернобыле, Ржищеве, Житомире, Бердичеве и по Винницкой области было растерзано около четырех тысяч евреев. Эти печальные новости еще больше укрепили Шоэля в его намерении записаться добровольцем в Красную армию.
Но Фейга решительно воспротивилась планам сына. Какая мать согласится послать своего сына на бойню? Она настаивала, чтобы Шоэль продолжил учебу в высшем учебном заведении. Не для того вся семья приносила такие жертвы в прошлом, чтобы сейчас он отказался от высшего образования, которое может обеспечить будущий достаток и нормальную жизнь. Йоэль не вмешивался в эти споры, не желая оказывать давление на Шоэля. Он понимал, что двадцатилетний парень имеет право самостоятельно выбрать себе жизненную дорогу. К тому же Шоэль проявил неожиданное упрямство. Когда-то он уже послушался мать, уехал из Одессы – и что из этого вышло? В начале июля Горовец-младший вступил в Красную армию, и был зачислен в 14-ю дивизию в качестве санитара стрелкового полка. В этом можно усмотреть знак свыше: сын шел по стопам своего отца! Как раз в это время Красная армия вела ожесточенные бои с белополяками и примкнувшими к ним петлюровцами.
Линии фронта как таковой не существовало. Для Гражданской войны была характерна иная тактика, не похожая на позиционные окопные противостояния Первой мировой. Здесь использовались кавалерийские атаки; всадники и тачанки совершали стремительные наступательные маневры и столь же быстро отходили. Подразделение Шоэля часто меняло позицию. Это предъявляло особые требования к мобильности санитарных служб: нужно было не только оперативно подбирать пострадавших и предоставлять им первую помощь, но и заботиться об их своевременном перемещении в санитарных обозах и поездах, о переводе тяжелораненых в ближайшие тыловые госпитали. Ранеными занимался врач Николай Семенович, командир Шоэля – усталый человек лет сорока с заметными залысинами. Специалист по внутренним болезням, на фронте он переквалифицировался в полевого хирурга.
Трудное лето провел Шоэль на дорогах Украины. Вот вереница телег везет тяжелораненых на железнодорожную станцию. Шуршит на запущенном поле подсыхающая трава, где-то наверху, в небесной синеве, радостно поет жаворонок. Налетает теплый ветерок, ласкает лицо, играет с колосьями, кустами и деревьями, и так же неожиданно улетает восвояси. Из-под прикрытия домов на околице городка выходит обоз, медленно тянется через повисший над рекой мост. Слышится цоканье лошадиных копыт по дощатому настилу. Нещадным зноем палят солнечные лучи, спины лошадей взмокли от пота. Ох, бродячая и беспокойная жизнь! Только вечер принесет прохладу, пропитанную запахом сена, на западе погаснет цветная гамма лучей, выступят первые звезды. А пока… пока еле-еле тащатся усталые обозные клячи.
Миновали летние месяцы – кровавые и безжалостные, наполненные непрерывной стрельбой, канонадой, стонами, перевязками, слезами больных. Перед Шоэлем расстилались прекрасные поля Украины, ее города и местечки, залитые кровью евреев, чернеющие пепелищами их сожженных домов и остовами разграбленных синагог… Много на этой земле осталось изнасилованных и заколотых женщин, растерзанных детей, зарубленных стариков – многие тысячи невинно убиенных, по которым даже некому было сидеть "шиву".
Летом 1920 года Красная армия ворвалась в Польшу и в конце июля форсировала реки Стырь и Збруч. В середине августа ее дивизии подошли к польской столице. Был брошен клич: "Даешь Варшаву!" Но затем наступил перелом, полякам удалось прорвать фронт, и красные откатились назад. Одновременно начались трудности и на Южном фронте. В августе Врангель захватил Мелитополь, Мариуполь, Александровск, Синельниково и вышел к Новороссийску. Красной армии пришлось перекинуть главные силы с польского фронта на юг. В этих условиях Советское правительство и Польша начали переговоры, и в октябре в Риге был подписан мирный договор. На польской стороне остались Ковель, Луцк, Дубно, Ровно, Кременец и прилегающие к ним районы Западной Украины и Белоруссии.
Теперь все силы могли быть брошены на борьбу с Врангелем. В ноябре Шоэля тяжело ранило в ногу. Несколько месяцев он провел в военном госпитале – перенес операцию и довольно долго лежал в гипсе. Наконец ему разрешили встать на костыли, но ходить он смог только через два месяца, да и то лишь опираясь на палку. Так пролетела зима. Он коротал время в чтении книг, в разговорах с ранеными товарищами, за игрой в шахматы. Кроме этого в красном уголке обнаружилось расстроенное пианино, на котором Шоэль мог иногда побренчать. Еще, конечно, были письма. Домой молодой солдат писал не так уж и часто, зато все оживленнее становилась его переписка с Ханой Шульберг. Одесса была совсем недалеко, и девушка упорно приглашала Шоэля погостить у них после выздоровления.
Прошло уже больше двух лет с тех пор, как возникло это, еще детское тогда чувство. Но, однажды поселившись в душе, оно так и не отпустило девушку. Все это время сердце Ханы оставалось верным своему избраннику. Правда, теперь к Шоэлю приходили письма, написанные отнюдь не детской
наивной рукой – его звала к себе умная, зрелая и сильная девушка. Наконец Шоэль Горовец выписался из госпиталя. Он тоже мало походил на прежнего розовощекого гимназиста. В мир, слегка прихрамывая на левую ногу, выходил высокий молодой человек, с бледным лицом и темными глазами. На нем была мятая шинель и армейские сапоги, на плече висел солдатский вещмешок.
Глава 15
Дверь Шоэлю открыла Софья Марковна, хозяйка дома. Но, боже мой, что это с ней? Неужели эта сгорбленная, словно придавленная к земле старуха – та самая Софья Марковна?! Что же случилось с ней, что произошло в благословенной Одессе за эти три года?
– Шоэль? – округлив глаза, в свою очередь изумилась Софья Марковна.
Да, это она! Но где же ее огромный живот, осанка, дородность? Неужели голодные годы забрали все, что было накоплено в этом крупном теле? Хозяйка ставит на стол чай и сладости, но чай морковный, а сладость обманчива – сахарин. Однако Шоэль не отказывается от угощения. Он не сообщил Хане о своем приезде, поэтому и застал в доме только ее мать. А остальные? Понятно – Хана в школе, в этом году она ее заканчивает. Ицхак-Меир – на работе. Подумать только, он по-прежнему трудится в той же самой пекарне – в дни военного коммунизма хлеб нужен людям не меньше, а может быть, даже больше, чем в прошлом.
– Ах, Шееле, разве ж это хлеб… – машет рукой Софья Марковна. – К тому же его выдают только по этим несчастным карточкам!
И все же, попробуйте-ка найти пекаря, у которого в доме не хватает хлеба! Уж чего-чего, а этого в семье у Ицхак-Меира, слава Богу, достаточно. В последнее время он заделался "кнакером" среди пекарей Одессы, членом профсоюзного комитета пекарей. Он ведь теперь у нас пролетарий и, когда надо, даже ведет переговоры с властями! Но почему же тогда так резко изменилась его жена, Софья Марковна? Ее ведь просто не узнать!.. И что с дорогим другом Борей, последователем великих сыщиков и воспитанником Седьмой гимназии?
Глаза Софьи Марковны наполняются слезами. Поплакав, она рассказывает Шоэлю трагическую историю своего бедного сына. Оказывается, Боря, закончив гимназию, пошел прямиком на службу к красным – защищать Одессу от Петлюры, Григорьева, деникинцев и прочей нечисти. Боря работал в ЧК, очищая мир от мусора перед приходом Мессии.
– Вот что с нами случилось, Шееле, – снова плачет несчастная мать. – Пришли большевики и мир перевернулся.
Кто был наверху, тот упал вниз, а низы, наоборот, поднялись вверх, и Боря тоже закрутился в этом водовороте. Только вот сильно подвели его прежние красивые фантазии, все эти книжки про сыщиков, которые он поглощал в таких безумных количествах. А реальность оказалась совсем другой – страшной, кровавой и совсем не романтической. Он-то думал, что станет в ЧК проницательным красным Пинкертоном, будет раскрывать преступления, предотвращать злодеяния, и разоблачать всемирные заговоры… А его вместо этого послали взимать продналог с жителей немецких колоний, в гнездо самой отъявленной контры. И вот однажды ночью Бореньку застрелили из-за угла. Хоронили его торжественно, с большим почетом, играл военный оркестр, произносили речи…
– Но мне-то что? – плачет Софья Марковна. – Бори-то ведь нет. Похороны, будь они прокляты! Оркестры! Чтоб все враги Израиля были так похоронены!..
Послышался звук открываемого замка – это Хана вернулась из школы. Шоэль шагнул к ней навстречу. Как она повзрослела.. С лица исчезла мягкая округлость, прежде придававшая ей особую детскую привлекательность. Но глаза – те же, такие же любимые, подернутые нежной печальной поволокой.
Растерявшаяся Хана вначале не сразу признала в этом высоком солдате Шоэля.
– Шалом, Хана! – слышит она голос, огрубевший в передрягах последнего года войны.
Хана вздрогнула от неожиданности.
– Шоэль! – выпаливает она дорогое имя.
А вот и ее ладошка в его руке – такая маленькая и близкая… Сердце Шоэля сжимается, он погребен под лавиной чувств, мыслей, воспоминаний. Хана снимает пальто и садится за стол, мать наливает ей стакан чая. "Надо же, – думает Шоэль, пронзенный неожиданной аналогией. – Ведь когда-то и Йоэль, мой отец, точно таким же молодым солдатом сидел за столом напротив бледного лица любимой девушки… Вот и я теперь повторяю тот же путь… как странно…"
– Когда ты приехал, Шоэль?
– Несколько дней тому назад.
– И не дал о себе знать?
– Хотел сначала найти жилье.
Как участник гражданской войны Шоэль имел право получить комнату в Одессе.
– И где ты сейчас живешь?
– В квартире Эпштейнов на Арнаутской… – Шоэль улыбается. – Ты помнишь их, Хана? Мы когда-то обедали там в конце семнадцатого.
Конечно, Хана помнила. Где они сейчас, Эпштейны – очаровательная Гита, джентльмен Цадок с его роскошной лысиной, маленький Арик? Оказывается, во время беспорядков Эпштейны покинули Одессу и перебрались в Румынию. Там, возле города Яссы, Цадоку принадлежали лесные угодья, и семья обосновалась в этом городе. В квартире же на Арнаутской осталась их бывшая служанка Полина со своим сыном Васенькой и молчаливым ухажером Митей, который дождался-таки своего часа. Ведь сердцу-то не прикажешь, не вытравишь оттуда юношескую любовь. Так что Митя оставил законную супругу с тремя детьми и переехал к своей Поленьке, а там и мальчик Вася на свет появился.
Сначала Поля встретила Шоэля настороженно. Она уже распоряжалась имуществом Эпштейнов как своим собственным и опасалась, что Шоэль будет претендовать на вещи. Но Шоэль успокоил бывшую прислугу: ему требовалась только комната и самое необходимое – кровать, два стула и стол… ну, может быть, еще и пианино. И Поля успокоилась. Хотя, честно говоря, особого выбора у нее не было – как поспоришь с инвалидом гражданской войны, да еще и близким родственником прежних хозяев?
– Приходи ко мне, – сказал Шоэль Хане. – Посмотришь, как я устроился.
Софья Марковна насторожилась. Можно было не придавать особого значения девчоночьей любви трехлетней давности, но теперь… Горе и старость озлобили женщину, она потеряла способность сочувствовать, даже перестала замечать, как больно иногда ранит душу собственной дочери. Поднявшись из-за стола, Софья Марковна занялась домашними делами, и Шоэль снова поразился произошедшей с ней разительной перемене. Ее сникшая, словно растаявшая фигура напоминала опустошенный сосуд и вызывала огромную жалость.
Тем временем прошло первое напряжение долгожданной встречи, и Хана успокоилась.
– А что с твоей ногой?
Шоэль ждал этого вопроса с некоторой тревогой – он еще в госпитале переживал из-за ноги. Но, как говорится, от такой темы не уйдешь, и он рассказал Хане о том, что у него была повреждена кость, но в госпитале его лечили хорошие специалисты, и они в один голос заверяли, что через несколько месяцев все пройдет. А пока он немного прихрамывает, и единственно чего боится, так это как бы его не прогнала одна прекрасная девушка… Потому что – кому же нужен инвалид?
Стараясь говорить в шутливом тоне, Шоэль встает и, прихрамывая, делает несколько шагов от стола к окну и обратно. Он помнит это окно с давних пор – сейчас на нем висят те же занавески, хотя и основательно выцветшие за прошедшие годы. Шоэль возвращается к Хане, останавливается перед ней и спрашивает изменившимся голосом:
– Ну как, прогонишь меня?
Ответом ему – улыбка. Это улыбка не той, прежней, маленькой Ханеле – теперь Шоэлю улыбается взрослая, знающая себе цену красавица. И, тем не менее, – это та же прелестная улыбка, которую он помнит с давних пор, которая жила в его сердце все эти годы.
Взгляд Ханы становится задумчивым. Перед нею стоит молодой красноармеец, оборванец в застиранной гимнастерке, да и сапоги соскучились по сапожнику. Она и Шоэль, Шеилка, Шееле… Им нужно так много рассказать друг другу. Ей всего девятнадцать, но она так повзрослела за дни постигшего семью страшного горя! Похоронила брата, научилась выживать среди опасностей военного времени, поддерживала родителей. После окончания школы она пойдет учиться на врача.
– А как же любимая математика? – шутливо спрашивает Шоэль. – Не нужно ли помочь?
Хана снова улыбается. Это так, она никогда не любила математику, хотя училась всегда ровно. Но на медицинском, слава Богу, много математики не требуется.
Шоэль тоже делится своими планами. Он хочет поселиться в Одессе. Летом навестит родителей и вернется обратно. Нужно продолжить учебу, получить высшее образование. Они говорят, перебивая друг друга, глаза блестят и смеются. Этот незнакомый солдат вдруг снова стал прежним Шоэлем, гимназистом далекого времени, образ которого целых три года не давал Хане покоя.
– Ты должен идти на медицинский!
Щеки девушки раскраснелись, в душе ее настраивает струны маленькая певучая скрипка. Софья Марковна, занятая домашними делами, то и дело недовольно поглядывает на двух сидящих рядом молодых людей. Волнение дочери ей более чем не нравится. В доме не переводятся ухажеры, а Хана все чего-то ждет да страдает. Неужели – по этой детской любви трехлетней давности? А вокруг такие варианты! Взять хотя бы того же Мишу, что ходит вокруг нее вот уже несколько месяцев – студент, и с серьезными намерениями.
Без сомнения, Миша куда лучше подходит Ханочке, чем этот хромой провинциал! Кто он вообще, из какой семьи? А вот мишин папа, Эдуард Ефимович Бернштейн, был в свое время владельцем завода по производству электротоваров. Правда, завод-то большевики отобрали, но быть такого не может, чтобы копилка Бернштейнов оскудела – что-то в ней обязательно застряло! И вообще, это уважаемая одесская семья – даже по нынешним беспросветным временам Бернштейны сохраняют дух какой-то респектабельной особенности. А что Шоэль? – Сын бедняка из далекого захолустья! Сидит себе и пялится на Ханеле – ее единственное сокровище!
Нет, в самом деле, Софья Марковна решительно не разделяет дочернего воодушевления – и что она нашла в этом оборванном инвалиде? Софья Марковна шумно встает и выходит на кухню – перевернуть на сковородке картошку. Быстрее, быстрее, не оставлять их одних… – бросив картошку, она спешит назад в комнату.
Так, с недовольной миной на лице, она и мечется между кухней и гостиной. На кухне жарится картошка, а материнскую душу грызет беспокойство. А Хана, знай себе, звонко смеется, и смех ее – словно хрусталь, разлетающийся на мелкие осколки. Сколько в нем скрытого чувственного очарования! Кому, как не Софье Марковне, знать этот смех: сама на этом попалась – еще в те давние времена, когда таким же вот смехом обольщал ее искуситель Ицхак-Меир. А вот, наконец, и он сам – явился – не запылился…
Да, этот еврей тоже не помолодел, зрение его ослабло, да и ростом он не сделался выше, хотя и сохранил прежнюю живость характера. К удивлению всех, в последние, далеко не сладкие годы, именно старый пекарь Шульберг, проживший всю жизнь под каблуком своей властной жены, неожиданно проявил энергию и силу. Хороший специалист своего дела, человек прямой и неглупый, он стал для многих опорой и советником. И если обычно дочери тянутся к матери, то здесь, у Шульбергов, все оказалось наоборот. Взрослея, Хана находила утешение и понимание не у категоричной Софьи Марковны, а у спокойного и немногословного отца. Именно ему, когда мамы не было дома, Хана зачитывала выдержки из писем Шоэля. Кстати говоря, Ицхак-Меир отнюдь не поддерживает планы Софьи Марковны относительно завидного жениха Миши Бернштейна.
– А, вот и солдат вернулся! – широко улыбается он Шоэлю и протягивает ему жесткую рабочую руку. Шоэль тотчас же поднимается и, слегка прихрамывая, идет навстречу старому пекарю. Ицхак-Меир заметно взволнован:
– Дорогой гость в доме! Соня, поставь-ка на стол вишневку!
Приготовление наливок, как известно – хозяйкино дело, хозяйкина гордость. На полках в чулане стоят бутылки вишневки первой и второй перегонки. В честь гостя поставлена бутылка "первача". Все садятся за стол, глава семьи наполняет рюмки. На тарелке уложена разрезанная на кусочки селедка с кольцами лука, заправленная подсолнечным маслом и острым уксусом. Ицхак-Меир произносит с несколько преувеличенной, в духе того времени, торжественностью:
– Выпьем за нашего гостя, прибывшего из Красной армии и принесшего нам революцию. Вся семья Шульбергов приветствует тебя, дорогой наш человек!
Все чокаются, выпивают, а затем принимаются за селедку с луком. Конечно, это не самое удачное сочетание – ароматная сладкая вишневка и соленая рыба. Но времена нынче такие… – разруха перевоспитала гурманов и приверед. Теперь, если уж кому-то повезло найти что-либо пожевать, то он сначала жует, а потом уже думает о вкусе. Вот и Шоэль с большим удовольствием поел хлеба и селедки, а когда Софья Марковна подала жидкий мучной суп-затируху, то в два счета проглотил и его. Хана материнскими глазами смотрит на своего солдата.
– Мама, добавь ему супа, смотри, как проголодался, – говорит она, и Софья Марковна послушно наполняет тарелку.
Затем на столе появляется жареная картошка – кто против нее слово скажет? Шульберг доливает вишневки, и Шоэль поднимает ответный тост за хозяина дома – вечного труженика и его жену Софью Марковну. Он желает им всего наилучшего – как, впрочем, и их скромной, но прекрасной дочери. И чтобы в этом доме, наконец, воцарились мир и спокойствие!
После картошки у Шоэля не остается сил на морковный чай с пирогом. Давненько солдату не приходилось так туго набивать живот! Он чувствует себя, как та гусыня, которую откармливают перед ханукальными трапезами. Ицхак-Меир поднимается – ему пора возвращаться на работу. Прощаясь с Шоэлем, он говорит: