Неоконченная повесть - Цви Прейгерзон 13 стр.


– Ты был самым близким другом Бори. Сейчас Бори нет. Приходи к нам каждый день, будешь желанным гостем. Хотя, что это я – каким гостем? – ты нам как сын, Шееле…

За Шульбергом закрывается дверь, Софья Марковна убирает со стола, расстилает свежую скатерть. Это намек: Хане пора готовить уроки.

– Ну так что – помочь тебе по математике? – как бы невзначай спрашивает Шоэль.

На лице Ханы волнение: как тут не вспомнить те незабываемые вечера, когда Шоэль и Боря возвращались из гимназии в своих серо-голубых шинелях и фуражках с кокардой! Три года… три года – как один день… Да и помнит ли что-либо Шоэль из курса математики местечковой Трудовой школы? И хотя помощь Хане не требуется, но как не использовать этот прекрасный предлог оставить Шоэля рядом? Шоэль остается, Хана принимается за уроки, а Софья Марковна расчехляет швейную машинку – самое время привести в порядок старую рубашку Ицхак-Меира.

В дверь звонят… кто бы это мог быть? А, Миша Бернштейн, ханин ухажер – отпрыск богатой семьи, не успевшей вовремя сбежать из Одессы. Миша расфуфырился, как настоящий франт – наверняка, хочет произвести соответствующее впечатление на Хану. Ну что же, дорогой читатель, не гнать же его, коли пришел… – невежливо получится. Да, конечно, мы не можем симпатизировать его намерению втиснуться между нашими любимыми молодыми героями. Однако и у персонажей второго плана есть право на внимание, вы не находите? А поэтому, пусть пока посидит за общим столом, ладно?

Не отрываясь от тетради, Хана бросает:

– Познакомься, это Шоэль Горовец!

Шоэль, церемонно кивнув, достает из кармана махорку, обрывок газеты и ловко сворачивает "козью ножку". Прежде чем чиркнуть спичкой, он просит разрешения закурить у Софьи Марковны.

– Ты куришь? – удивляется Хана.

Миша не остается в долгу. Он извлекает из кармана своего элегантного пальто изящный серебряный портсигар и широким жестом протягивает его Шоэлю. Ого! – папиросы "Сильва"!.. По комнате разносится тонкий запах дорогого табака. Хана приносит пепельницу – ее отец не курит, поэтому обычно пепельницы на столе нет.

Между молодыми людьми завязывается натянутая беседа. А ведь верно говорят, что третий – лишний! Зачем он нам, этот Миша Бернштейн? Да, он влюблен в Хану, но она-то к нему равнодушна. Хана принадлежит к тому типу женщин, в сердце которых есть место только для одной любви. И это место, как ни крути, уже занято! Стоит ли нам тогда тратить время на Мишу Бернштейна с его заведомо неудачными попытками? Любовный треугольник… – воистину, нет темы, которая пережевывалась бы чаще в литературе и искусстве! Она гораздо древнее любовных приключений царя Давида или истории пресловутого Лота с двумя его дочерьми.

Почувствовав неловкость, Шоэль начинает было прощаться, но Хану решительно не устраивает двусмысленность возникшей ситуации. Нельзя позволить глупым недоразумениям встать между Шоэлем и ею! Тем более, что уроки… ну, будем считать – готовы. Хана подскакивает к зеркалу и, наскоро пригладив волосы, заявляет:

– Мы с Мишей тебя проводим!

Мишино лицо вытягивается. Прогулка втроем его совсем не привлекает. Но делать нечего; они выходят на улицу, и Хана немедленно берет под руку своего прихрамывающего красноармейца. Шоэль – в длиннополой кавалерийской шинели и буденовке, с которыми не разлучался в лихие дни гражданской войны. Миша в своем дорогом пальто молча шагает рядом. Как же от него избавиться? Вот уже и дом на Арнаутской.

– Давай, зайдем! – предлагает Шоэль.

Хана счастлива. Но ей приходится тащить за собой и Мишу – просто так, ради приличия! Они поднимаются на знакомый третий этаж, где дверь еще хранит след от прямоугольной медной дощечки с именем Цадока Эпштейна. Вот и комната – вместе с молодыми людьми словно вошли туда свет и радость. Здесь целых два окна – одно выходит во двор, другое – на Арнаутскую. Хана скептически проводит пальцем по оконным стеклам: нет ли пыли?.. Фу! Есть, да еще сколько! Зато нет занавесок!

– Вот что! – решительно объявляет она. – Я на днях забегу к тебе и приберу!

Миша печально вздыхает и снова вынимает свой единственный козырь – портсигар с дорогими папиросами "Сильва"…

Глава 16

Когда главой Народного комиссариата по делам национальностей был назначен Сталин, на ивритскую культуру в России обрушилось несчастье. Комиссариат включал в себя ряд учреждений, призванных решать национальные проблемы новой России, и среди них – Еврейский комиссариат, сокращенно – Евком – во главе с Шимоном Диманштейном. По этому образцу в крупных городах страны были созданы местные евкомы, управляемые местными комиссарами. Наряду с ними – уже по партийной линии – возникли так называемые евсекции, состоящие из коммунистов, занимающимися сугубо еврейскими вопросами.

На первых порах, пока жизнь российских евреев еще не претерпела особых изменений, отношение евкомов и евсекций к ивритской культуре представлялось достаточно терпимым. Когда Советское правительство перебралось из Петрограда в Москву, Евком обосновался на Пречистенке, в доме Гилеля Златопольского и Шошаны Персиц. Здесь же работали еврейские организации "Тарбут", "Ха-Мишпат Ха-Иври", издавался детский сборник "Штилим". Комиссар говорил на иврите и питался в кошерной столовой, устроенной в том же доме. В стране еще активно действовали всевозможные еврейские сообщества.

Глава петроградского евкома Раппопорт тоже заявлял, что не собирается выступать против еврейских общин и учреждений – при условии, что они не будут мешать советской власти. В первой половине 1918-го года еще выходили в свет "Ха-Ам", "Ха-Ткуфа", "Унзер Тогбладт" и другие издания. Проводились съезды еврейских организаций и выборы руководителей. При этом, кстати, большинство голосов получали национальные и религиозные партии, хотя многие голосовали и за Бунд – всеобщую еврейскую социалистическую партию. Словом, в то время еще могли существовать соперничающие партии, и можно было вполне беспрепятственно высказывать самые разные мнения.

Однако через некоторое время в Москве, Петрограде, Могилеве, Гомеле и многих других городах возникли неразрешимые разногласия между сторонниками иврита и сторонниками идиша. В Екатеринославе дело дошло до серьезной драки, хотя, слава Богу, никто не пострадал. Тем не менее, общество "Тарбут" еще и после этого могло вести активную работу по пропаганде иврита; его отделения действовали на Украине, в Белоруссии, на Кавказе и в Сибири. В Одессе "Тарбут" даже смог провести съезд учителей иврита, на котором собралось несколько тысяч преподавателей. Шестьдесят общеобразовательных ивритских школ, курсы усовершенствования учителей, гимназии, детские сады, вечерние кружки для взрослых, библиотеки и читальные залы – все это довольно мощное уже движение говорило и работало на иврите. Издательство "Оманут" снабжало учащихся учебниками, издательский дом "Штибель" выпускал массовым тиражом книги на иврите в области гуманитарных и естественных наук.

К самой Евсекции принадлежало относительно небольшое число евреев. Большинство коммунистов-евреев считали себя членами Всероссийской Коммунистической партии большевиков и не интересовались национальными проблемами. Диманштейн, к примеру, демонстрировал равное пренебрежение как ивритом, так и идишем.

– Для нас идиш – не святой язык, как для некоторых деятелей Евсекции, – подчеркивал он. – У нас нет никаких отдельных еврейских целей!

В конце октября 1918 года в Москве состоялся Первый съезд евкомов и коммунистических евсекций. Его участники, среди которых присутствовали и беспартийные, собрались в бывшем доме Персиц. Некоторые делегаты требовали, чтобы школы перешли в ведение общин, а не евкомов. Но главным итогом съезда стало решение об утверждении идиша официальным языком обучения. Тем не менее, к удушению иврита пока еще не перешли.

Между тем в России продолжалась гражданская война. В пламени жестоких боев сгорали старые ценности и зарождались новые. Борьба шла и среди самих евреев. Сионисты и бундовцы, социалисты и религиозные – между ними было крайне мало общего, и поэтому договориться не представлялось возможным. Даже когда говорили о национальной автономии, имели в виду совершенно разные вещи. Одни стремились к автономии культурной, другие отстаивали личную, третьи говорили о классовой…

Но и этим не ограничивался спектр разногласий: каждый из основных цветов дробился на множество оттенков – культурных политических и общественных. Те, к примеру, – просто сионисты, но за идиш; эти – с уклоном в социализм, но за иврит; третьи – только за русский; четвертые – за комбинацию идиша и иврита; пятые… десятые… двадцать девятые – за все три языка плюс эсперанто!..

Кто-то уповал на создание универсального наречия для всего мирового пролетариата и даже слушать не хотел ни о каком отдельном еврейском языке. Другие отстаивали необходимость компромисса – дескать, будет хорошо, что бы ни решили – лишь бы прийти к какому-нибудь общему согласованному решению, лишь бы покончить со склокой. Однако ни одна из противоборствующих групп не соглашалась на уступки! Не оставалось даже минимальной надежды на компромисс. Немного сдвинуться вправо или влево? Что вы, Боже упаси, ни в коем случае! Будем стоять до последнего!..

Можно ли было говорить в такой атмосфере хотя бы о минимальном согласии в еврейских общинах?

Никуда, между тем, не делся и антисемитизм. В мае 1918 года на стенах петроградских домов появились листовки: "Ненавидим еврея! Твои дни сочтены! Мы знаем, где ты живешь! Скоро твоя грязная душа вылетит из ее поганого убежища!"

Угроза широких еврейских погромов выглядела настолько реальной, что понадобился специальный декрет против проявлений антисемитизма, подписанный самим Лениным в конце июня 1918 года.

В 1918 году Бунд и общие социалисты боролись не только против сионистов. С пеной у рта они нападали также на коммунистов и на Советскую власть. Моше Рафес – лидер Бунда на Украине и член Центральной Рады, заседал вместе с представителями национальных партий, включая сионистов, и при этом обвинял большевиков в уничтожении еврейских общин. Трудно себе представить, но Рафес делал это во имя той самой Рады, которая породила Петлюру.

"Именно предательская политика большевиков, – утверждал он, – швырнула Россию в объятия анархии, именно большевики усиливают сейчас контрреволюцию. Их власть – это чужая власть, власть оккупантов, не отличающаяся от немецкой или австрийской. Большевики бьют не по контрреволюции, они бьют по самой революции!"

Другой член Рады, бундовец Моисей Литваков, называл большевиков преступными авантюристами и призывал Раду решительно осудить захват Лениным власти и действовать подобно военному правительству Дона. В то же время один из вождей Бунда участвовал в восстании Чехословацкого корпуса против Советской власти.

Но свои обвинительные речи Рафес и Литваков произносили лишь в 1918 году, когда расстановка сил выглядела неблагоприятной для большевиков. В 1919-м, на пике гражданской войны, в год ужасающих еврейских погромов, Рафес уже иначе взвешивает ситуацию. Легко было храбриться за спиной Рады. Но Рада развалилась, шансы теперь – на стороне большевиков. И многие бундовцы, сделав разворот на сто восемьдесят градусов, переходят в лагерь своих бывших смертельных врагов.

Левое крыло Бунда вливается в компартию, руководители правого – уходят в Польшу. А что же Рафес? Он становится ни больше, ни меньше главой бундовцев-коммунистов! Теперь уже он предстает последовательным борцом за власть большевиков! Увы, подобный оппортунизм был весьма нередок в Еврейской социалистической единой партии. Вскоре бывшие левые бундовцы объединятся с коммунистами Евсекции в единый "Фарбанд" Союз еврейских коммунистов. Такое объединение произойдет как на Украине, так и в Белоруссии.

Но что же бедные, замученные петлюровцами и разгромленные бандитами еврейские местечки? Что с ними, словно проклятыми самим Господом?! Большинство общин еще дышат, но погодите, их еще ждет окончательное решение. Пример его можно обнаружить в Ромнах. Там безжалостно разгоняют еврейскую общину и ликвидируют все ее культурные заведения, взамен которых над дымящимися руинами еврейского духа возносится евком, возглавляемый бундовцем. И первое, что он делает – обкладывает население немыслимым налогом на сумму в полмиллиона рублей… С революционным энтузиазмом ликвидируются религиозные школы и учреждения. Впрочем, были и некоторые послабления: например, еврейская больница и дом престарелых продолжат свою работу. Кроме того, высочайше разрешат выпекать мацу к Песаху.

А в большинстве еврейских общин продолжается шумная, беспорядочная суета, бесконечные склоки, вражда между сторонниками иврита и идиша. И под шум этого беспомощного, обреченного гвалта прокладывает себе дорожку русский язык. В шкафах еще безмолвно ожидают своей участи книги на иврите, религиозные и светские. Воспоминания об их предсмертном молчании разрывают мне сердце… Тогда, когда я шагал нога в ногу с поколением Шоэля Горовца, мы были еще совсем юнцами. Получится ли теперь вытащить из забвения давно ушедшие, покрытые пылью события тех дней?

Поглощение – неважно, добровольное или насильственное – еврейских партий Евсекцией ускорило исполнение приговора, вынесенному ивриту и ивритской культуре. Казалось, еврейские ревнители большевизма совсем обезумели, словно в их вены вкололи сыворотку зависти и подлого карьеризма, вирус жажды власти, главенства и почета! Летом 1919 года разразилась настоящая беда. В начале июня в Москве прошел Второй съезд еврейских секций и комитетов. В нем приняли участие тридцать два делегата: двадцать пять от центральной России, пять – от Белоруссии, два – от Украины. Эта ничтожная горстка самозванцев объявила себя представителем всего еврейского народа, миллионов людей, которые были обречены на жестокие страдания и лишения на просторах истерзанной страны.

Съезд обратился к соответствующим компетентным органам с предложением закрыть все национальные и культурные организации на языке иврит. Возражений не последовало. 4-го июня 1919 года Коллегия Наркомпроса – Народного комиссариата по просвещению – приняла дополнение к Постановлению о языке в школах национальных меньшинств. Дополнение гласило: "Родным языком массы трудящихся евреев, проживающих на территории РСФСР, является только идиш, но не иврит!"

Напрасно раввин Мазе пытался доказать Луначарскому, что иврит – тоже язык еврейского народа. Комиссар Диманштейн от имени пролетариата выступает с категорическим опровержением: "Неправда! Лишь идиш был, есть и будет истинным языком еврейских народных масс!" Что ж, против пролетариата не попрешь, и убойный довод Диманштейна перевешивает мнение уважаемого раввина. Иврит окончательно приговаривается в России к уничтожению.

По окончании работы съезда, при Центральном Евкоме организуется специальный отдел – этакий спецназ – по ликвидации буржуазных ивритских организаций и объединений. Уже 17 июня член Евкома Агурский подписал декрет о ликвидации Совета еврейских общин и всех его отделений, действующих на территории Российской социалистической республики. Одной из целей декрета называли пресечение антипролетарской деятельности общин в области культуры, которая, по мнению властей, наносила вред молодому поколению. Декрет был утвержден тогдашним наркомом по делам национальностей Иосифом Сталиным.

Во исполнение указания ивритская школа при московской общине – та, что на Пятницкой – была немедленно переведена в систему общего образования, официальным языком обучения которой стал идиш. А вслед за этим в июле 1919 года по всем городам Советской России был разослан приказ, подписанный комиссаром Евкома Диманштейном. В нем предлагалось в кратчайшие сроки ликвидировать все еврейские организации, а культурную деятельность общин сосредоточить в рамках евкомов и евсекций.

Это означало конец еврейских общин в России. Диманштейн развернул широкую разъяснительную работу. В молодости он учился в йешиве, и, разумеется, имел хорошее представление о том, что намеревался уничтожить. Комиссар Евкома выступал в роли защитника трудящихся евреев. А работа под руководством Сталина – известного специалиста в области языкознания – обеспечивала ему надежное прикрытие. К тому же Диманштейн широко апеллировал к истории, доказывая, что нет в мире ничего более затхлого и реакционного, чем еврейские общины.

"Вспомните Амстердам, – говорил Диманштейн. – Вспомните, как безжалостно тамошняя община преследовала и гнала Уриэля Акосту и Баруха Спинозу – великих людей и ученых. Этих гениев предали анафеме, отлучению, разрушили их жизни. Угроза бойкота всегда служила надежным средством давления в руках раввинов и еврейской буржуазии. Общины постоянно выступали против ассимиляции и прогресса. Пора положить конец этому пережитку. Смерть еврейским общинам! Дайте дорогу прогрессу, ассимиляции, языку идиш!"

Вот как! Не кого-нибудь – самих Спинозу и Акосту привлек на свою сторону Диманштейн, чтобы их именами вершить ликвидацию ивритских школ и библиотек. Думали ли преподаватели еврейской гимназии на Пятницкой, что они платят по полному счету за чьи-то давние счеты с Барухом и Уриэлем?

Назад Дальше