Он уже завтра начнет работать с отцом и освоит специальность строителя. Впрочем, там ведь нужны будут не только рабочие руки, но и врачи, учителя. А они с Ханой как раз поступают в медицинскую академию. Но как же сильно все изменилось! Всего лишь несколько лет тому назад "Дети Сиона" с серьезными лицами слушали лекции и доклады об истории, о географии Палестины. Сейчас же звучат совсем другие песни: "Хе-Халуц" требует практической подготовки, и все собравшиеся здесь мечтают превратиться в халуцников-первопроходцев.
А пока – пока в закрытой от чужих глаз и ушей комнате, под сиплые звуки дряхлого граммофона, продолжается тайное собрание первопроходцев возвращения в Сион. Но вот встреча закончилась. Девушки и парни встают со своих мест, чтобы хором спеть песню "Мы будем сильными". Потом – чтобы граммофон не обижался – молодежь сплясала-таки один-другой краковяк.
Время расходиться. Довольные удачным вечером халуцники поодиночке и парами покидают дом часовщика Зильбера. Они чувствуют себя так, словно только что приняли самое важное решение в своей жизни. На дворе давно уже стемнело, изящно очерченный серп молодой луны бездумно плывет по небесному океану, рядом с подмигивающими звездами. В городском саду терпеливо ждут прихода молодых пар сколоченные из бревен скамейки. Где-то дерут горло собаки, и лишь одинокий сверчок осмеливается робко возражать им. Но вот умолкают все – и собаки, и сверчок; городок привычно погружается в теплую ночную тишину.
Глава 23
Не успел пропасть из виду хвост поезда, который увез от нее Шоэля, как лучистые глаза Ханеле заволокло смертной тоской. Придя с вокзала, она закрылась в своей комнате и уткнулась лицом в подушку. Вернулся с работы Ицхак-Меир, сел за стол, жена, как обычно, поставила перед ним тарелку горячего супа. Позвали Хану – не идет. Да еще и молчит! Лежит лицом вниз на кровати и даже не шевелится, лишь плечи слегка вздрагивают от горького плача.
– Ну, ты идешь? – нетерпеливо спрашивает мать.
В ответ ханины плечи начинают дрожать еще сильнее; она снова и снова поливает подушку слезами. Ицхак-Меир тоже пробует утешить дочь, присаживается на постель, нежно гладит и увещевает девушку. Нет, ни в какую!
– Но послушай, дочка, так ведь нельзя, ты хоть ради отца успокойся!
Ицхак-Меир говорит мягко, деликатно, то шутит, то стыдит… – все впустую. Лежит себе и плачет! Дело серьезное: единственная дочь – это вам не фунт изюму, и если уж она так мучается, то есть о чем хорошенько подумать! А Софья Марковна что – не думает? Да она лишь о ней и думает, о своей драгоценной Ханочке! А толку-то? Хоть неделю думай без перерыва, все равно дочь тебя не слышит! И дался ей этот Шоэль! Нет, как вам нравится подобный спектакль?!
Прошел день, другой. Хана по-прежнему слоняется из комнаты в комнату с опухшими глазами. Правда, теперь она плачет только по ночам, но от этого домашним не легче. Софья Марковна ходит черная, как туча.
И вдруг прибегает Ицхак-Меир с интересной новостью: в Киеве намечается съезд профсоюзов, и он выбран делегатом. Вот вам и Ицхак-Меир – маленький пожилой человек с плохим зрением и тяжелой судьбой! Судьба судьбой, но жизнь старый Шульберг понимает совсем неплохо, а в груди его бьется любящее отцовское сердце. В конце концов, страдающая Ханеле – его единственная дочь. А тут еще, глядя на дочкины мучения, не находит себе места и несчастная мать! Значит он, Ицхак-Меир, не может сидеть сложа руки. Бог наградил его этими двумя женщинами, и он за них в ответе! И старый пекарь приступает к обработке жены.
– От нашей бедной Ханеле скоро ничего не останется!
– Ну так что? – горько шепчет она в ответ. – Если уж ты такой умный, то скажи, что делать.
– Надо отправить ее к Шоэлю, – говорит Ицхак-Меир. – И кончать с этими вздохами и слезами.
– Как ты ее отправишь? – недоумевает Софья Марковна. – В багаже? Может, малой скоростью?
– Нет, я заберу ее с собой в Киев! – торжествующе ухмыляется муж.
Он и в самом деле все продумал. До Киева они поедут в прекрасных условиях – профсоюзной делегации выделен специальный вагон! А уж от Киева до городка как-нибудь доберутся. К тому же, если делать хупу, то только в местечке. Здесь, в Одессе, где Ицхак-Меир считается примерным пролетарием, ему совсем несподручно устраивать столь реакционное мероприятие. Зато в отдаленном местечке сам Бог велел – и тихо, и по всем правилам! Да-а… На это Софье Марковне возразить совершенно нечего! Надо же… – там, где раньше командовала неумолимая командирша, теперь все решает Ицхак-Меир, и, как выясняется, решает правильно и успешно!
Как только Хане сказали, что они с отцом едут к Шоэлю, она взлетела от счастья прямиком на седьмое небо. Поворот на сто восемьдесят градусов! Какие такие слезы? Нет уж, не до слез нам, извините. Она едет всего через два дня и нужно еще успеть переделать тысячу срочных дел. Постирать, высушить, погладить, уложить, поработать иголкой: там пришить пуговицу, здесь – крючок. Не забыть взять косметику – это тоже важно для девушки из Одессы, желающей понравиться родственникам любимого мужа.
Софья Марковна изо всех сил старается помочь дочери. Она вынимает заветный флакон французских духов, купленный по случаю в дни войны на одесском черном рынке. Затем, подумав, протягивает Ханеле фамильные бусы с золотым медальоном и вправленным в него янтарем.
– Наденешь это там, пусть видят, откуда ты приехала…
Вот так сюрприз устроил Шоэлю шустрый Ицхак-Меир – взял и прикатил, да еще и Хану с собой привез! Стрекоза Мирьям тотчас же бросилась в столовую с радостной вестью. А там работа в самом разгаре: Шоэль штукатурит, Йоэль столярничает, с обоих градом льет пот вперемежку с цементной пылью. А тут влетает Мирьям и с порога кричит:
– Шоэль, приехали!..
Шоэль вначале не поверил:
– Врешь!
– Ну и дурак! – обижается сестра.
Ей еще трудно отдышаться – бежала, торопилась, а тут – не верят. А Шоэля вдруг словно пронзило, сердце его радостно встрепенулось. По правде говоря, он думает о жене днем и ночью и ужасно скучает.
– Беги домой, Шееле, я тоже скоро приду, – торопливо говорит отец.
Шоэля словно сдуло с места. Первая встреча молодой пары проходит, как в дурмане. Хана еще не пришла в себя от дорожной тряски. Она стоит посреди гостиной и растерянно оглядывается. Зато Ицхак-Меир, как всегда, спокоен и уже успел перекинуться с Фейгой парой любезных слов. Сейчас сидит на кухне, где хозяйка готовит угощение, и подружески с ней беседует. Шоэль врывается в дом в перепачканной рабочей одежде и останавливается, увидев Хану.
Он так долго ждал этого момента и вот – не знает, что сказать от смущения.
– Извини, – вдруг сами выговаривают его губы. – Я без галстука…
Слыхали, а? Галстук ему нужен, люди добрые! А без галстука жена от него отвернется!.. Еще больше смутившись, Шоэль бросается умываться. Скорее, скорее… сердце его поет. Вот он уже привел себя в порядок, надел чистую одежду. Тем временем Хана пытается открыть перевязанный веревкой старый чемодан. До революции он знавал намного лучшие дни… Шоэль подходит к жене, чтобы помочь ей, они пытаются развязать не поддающийся узел, их руки встречаются. Маленькая нежная рука прикасается к большой шершавой ладони. Всего лишь одно прикосновение, а какой пожар запылал!
Даже Мирьям, случайно заглянувшая в комнату, видит языки этого пламени! Она пришла сказать, что одолжила у соседки яйцо и несколько луковиц, но смущается и выходит, не пряча улыбки. Фейга все еще на кухне, ей хочется приготовить что-нибудь особенное для стола. Она прекрасно помнит, как несколько лет тому назад познакомилась с Ицхак-Меиром в Одессе, в доме Гиты. Это было поверхностное знакомство, но вот – дети поженились… Честно говоря, не об этом мечтала Фейга, но ничего не поделаешь, надо принимать то, что есть.
Наконец узел развязан, и чемодан открыт. И что же вытаскивает из него Хана? – Нарядную рубашку мужа и гастук. Потому как – кто же еще позаботится о Шоэле, если не жена его Хана?
– Что же ты не привезла сюда пианино? – смеется Шоэль.
Он уже пережил первое счастливое потрясение и пришел в себя, так что может и пошутить. Затем Хана достает свое летнее платье – крупные красные горошины на желтом фоне. Это любимое платье Ханы, оно сшито по всем правилам тогдашней одесской моды. Затем на свет появляются духи, бусы, и все остальное, что молодая женщина побросала в чемодан. В спальне висит зеркало, и Хана долго вертится перед ним, примеряет платье, причесывается и пудрит нос. На это уходит немало времени, но Шоэль никуда не спешит. Он пожирает жену влюбленными глазами.
Они в спальне вдвоем и, хотя уже успели подарить друг другу несколько жарких поцелуев, но что такое, в конце концов, пара поцелуев? Нет, этого катастрофически мало. Шоэль подходит к жене, но Хана отстраняется: она немного робеет в чужой спальне, и вообще сейчас лучше заняться другими делами. Шоэль подчиняется и нехотя плетется на кухню – впрочем, как нельзя кстати, потому что ему тотчас же велят принести ведро воды. Мирьям тоже при деле – ее отправляют с курицей к резнику. Наконец приходит и Йоэль – хозяин дома. Мужчины располагаются в гостиной, чтобы поговорить и познакомиться поближе.
Ицхак-Меир – из тех людей, которых трудно распознать с первого взгляда – каков же он на самом деле? А вся штука в том, что этот небольшого росточка, с виду невзрачный человек отнюдь не так прост, каким мог бы показаться. На самом деле он понимает в жизни не меньше премудрого Змия из далеких библейских времен. Недаром же он выбился в профсоюзнаые лидеры, стал выразителем интересов хлебопекущего пролетариата! Он и Йоэль быстро находят общий язык.
Когда Шоэль заходит в гостиную, двое мужчин, как добрые старые знакомые, с жаром обсуждают вопрос о столовой, которую отец хочет открыть этой осенью. Йоэль надеется, что новая экономическая политика предоставит ему новые возможности, а вот Ицхак-Меир, напротив, полагает, что Йоэль не должен влезать в такую опасную авантюру. Он уверен, что НЭП – ненадолго.
– Революцию назад не повернешь, – говорит он. – А когда делают революцию – летят головы.
Становясь нэпманом, утверждает он, Йоэль подвергает опасности будущее своих детей. Да, не зря этот скромный с виду пекарь занимается общественными делами. Будьте спокойны, он умеет кое-что предвидеть, хотя сейчас от усталости с ног валится. Если кто и понимает происходящее в стране, так это он, Ицхак-Меир Шульберг.
Но Йоэль слушает недоверчиво. Он трудится всю свою жизнь, и не понаслышке знает, что такое бедность. Это верно, ему непонятны тонкости НЭПа. Но одно он знает точно: в течение многих лет горького галута еврей всегда вынужден был приспосабливаться к новым условиям. Вот и военный коммунизм до основания потряс семью Йоэля Горовца. Раньше приходилось иметь дело с приставом, нынче – с Советами, и еще неизвестно, кто придет завтра. Жизнь бросала Йоэля во многие передряги, но теперь он хочет работать не на Советы, а на свою семью – для жены и детей. А НЭП – это, похоже, и в самом деле – свежий ветер. Так полагает Йоэль.
В разгар спора в комнату входит Хана, и Йоэль, увидев ее, думает: "Мой Шоэль еще так молод для женитьбы! Хотя…"
Ханеле не кажется ему красавицей, но что-то в ней, несомненно, есть. Фейга все еще трудится на кухне, и Хана вызывается ей помочь. За ней шлейфом тянется аромат французских духов; Шоэль и Мирьям, принюхавшись, как охотничьи собаки, спешат "взять след". И вот Хана, эта щеголиха, которая еще ни разу в жизни не почистила на материнской кухне ни одной картофелины, решительно берется за нож: выбора нет – она обязана найти ключ к сердцу свекрови.
Наконец обед готов, и все усаживаются за стол. Фейга постаралась на славу: она разливает золотистый бульон, подает курицу, жареную картошку. И, конечно же, ставит на стол бутылку вина, – не каждый день приезжают такие гости, надо отметить. Во главе стола сидит молодая невестка. Вот ведь как бывает: девушке еще и двадцати нет, а уже ходит во всеоружии янтарных бус и изысканных духов; восседает во главе стола рядом со своим собственным мужем. И хотя на сыне ветхая военная гимнастерка, холщовые портянки и грубая обувь, глаза у него горят самым что ни на есть алмазным светом – в точности, как и у нее. Этой парочке в любом месте хорошо, лишь бы быть рядом. Жаль, что не видит этого бедняжка Софья Марковна, она бы уж точно порадовалась, глядя на такую картину.
Молодые помалкивают – они поглощены собой, своим соседством, ожиданием того момента, когда окажутся наедине друг с другом. Зато неугомонный Ицхак-Меир ораторствует вовсю, не отстает от него и Йоэль. Фейга суетится вокруг стола – угощение и впрямь получилось достойным. Может ли кто-нибудь сидеть с кислым видом на такой доброй семейной встрече?
А вечером приходят друзья Шоэля – они спешат познакомиться с Ханой. В этом доме всегда тепло и уютно, здесь любят гостей и хорошо их принимают. И потому он едва вмещает всех родственников и друзей. Миша Зильбер-Каспи, его высокая голубоглазая сестра и миниатюрная подружка пришли не с пустыми руками. Миша тащил старый граммофон, Этеле несла граммофонную трубу, а Лейка Цирлина прижимала к груди несколько пластинок.
Вот и тетя Батья со своей дочкой Леей. Они так и не разбогатели, по-прежнему едва сводят концы с концами, но все познается в сравнении – теперь даже бывшие местечковые богатеи живут не многим лучше Батьи. Ее муж Хаим продолжал работать синагогальным служкой, но власти, слава Богу, решили пока не причислять его к реакционным пособникам религиозного культа. Потому что, если хотите знать, служка – лицо эксплуатируемое, то есть в некотором роде пролетарий. А пролетарию все можно простить – даже работу в столь нежелательном месте. А что же Лея? – Она стала комсомольским деятелем. Отцу это не слишком нравится, зато Батья довольна.
Впрочем, это далеко не все перемены, есть и куда более важные. Молодежь все больше и больше разделяется по интересам. В учреждениях власти и во всевозможных официальных организациях появилось много рабочих мест, и людям трудно устоять перед новыми соблазнами. Бывший бундовец Аба Коган переметнулся к большевикам и с ходу получил пост главы местной евсекций. Его коротко стриженую жену Маню поставили во главе женского отдела, и супруги с головой ушли в общественную работу.
В городке поговаривали, что у бундовца-евсека Абы Когана выросли крылья, как у ангела, вот только белые эти крылья лишь с одной стороны, а с другой – чернее сажи. Потому что задачей Абы стало наведение в городке настоящего пролетарского порядка. А какой может быть порядок, если в местечке открыто продолжают действовать сразу пять хедеров? Разве это не безобразие – целых пять хедеров отравляют мозги молодого поколения! По образцу других городов Аба задумал организовать публичный судебный процесс, дабы заклеймить и осудить эти реакционные клерикальные учреждения.
Одновременно он готовит открытие новой школы, где языком обучения будет идиш. Для этого уже нашли двух учителей. Первый – Леви Берман – лет сорока, худой, со светлой бородкой и приплюснутым носом. В прошлом он учитель иврита. Но если у тебя на руках жена, четверо детей, две бабушки, и все кушать просят, то выбирать не приходится. Теперь Берман вынужден поддерживать не любимый иврит, а кормящий семью идиш. А вот второй учитель, он же директор школы Ицхак Левинсон – бывший бундовец. Уж он-то всем сердцем предан Абе Когану и идишу. Правда, Левинсон никогда в жизни не преподавал и будет заниматься этим на общественных началах. В планах главы евсекций есть и другие важные мероприятия – например, создание клуба рабочих-ремесленников. Много работы у Абы Когана, много перемен в городке.
Хана чувствует себя утомленной после изнурительной дороги и событий первого дня приезда, но держится из последних сил. Надо выглядеть в лучшем виде, произвести впечатление, понравиться людям. Ей жаль, что рядом нет мамы – та была бы очень довольна, глядя, как уверенно дочь держит фасон с новыми родственниками и друзьями. Шоэль тоже молодец – внимательно следит, чтобы Хана не попала в неловкое положение. Но, честно говоря, в его помощи нет нужды – Ханеле ведет себя непринужденно, улыбается всем, отвечает с тактом, беседы не портит. Лея, наша активная комсомолка, отводит ее в сторонку, и вот они уже сидят вместе, лузгают вкусные жареные семечки, оживленно болтают и смеются.
Захрипел граммофон, сдвинут в сторону стол, и молодежь пошла танцевать. У неутомимого Ицхак-Меира не закрывается рот – еще бы, кто не знает, что одесситы на редкость общительны. Отцу Ханы есть о чем порассказать – вон ведь сколько событий произошло в Одессе за последнее время… А молодежь тем временем танцует, один танец сменяется другим. Тут вам и испанка, и венгерка, и вальс, и мазурка, и фрейлехс, и гопак, и еврейская "сударушка-балабуста" – у каждого танца свой рисунок, свой ритм, своя прелесть.
Лучшие плясуньи здесь – Мирьям Горовец и Этеле Зильбер – они не пропустили еще ни одного танца. Граммофон захлебывается, в комнате слышен дружный топот, колеблется язычок керосиновой лампы – много ли света нужно для танца молодым ногам? Меж тем, за окном воцаряется ночь, Хану мучительно клонит ко сну. Ицхак-Меир приходит дочке на помощь. Он подходит к Ханеле и громко желает ей спокойной ночи. Гости отлично понимают намек, и вскоре все расходятся.
Теперь, когда в доме поутихло, Ицхак-Меир может переброситься парой слов с молодым зятем. С утра пораньше он уезжает в Киев на съезд и оставляет здесь дочку. Отныне Ханеле переходит на попечение Шоэля, и любящий отец может лишь попросить зятя беречь жену, как зеницу ока, а также дать несколько советов. В наши переменчивые времена нельзя быть уверенным в завтрашнем дне, говорит Ицхак-Меир. Поэтому хупа не помешает, тем более что Йоэль и Фейга очень этого хотят, да и Софья Марковна просит.
Религия – это, конечно, опиум, так что сам Ицхак-Меир вмешиваться не станет: ведь если о хупе узнают в Одессе, его ждут большие неприятности. Но почему они должны что-то узнать? Где местечко и где Одесса… Успокоив таким образом самого себя и затолкав поглубже свои опасения, Шульберг выдает Шоэлю большую порцию последних советов-наставлений, а в качестве добавки к ним – тяжелый узелок с монетами.
Так раньше было принято у евреев: жених получал от родителей невесты приданое – деньги или вексель. Вот и теперь Ицхак-Меир дарит Шоэлю десять золотых червонцев – немалый капитал по тем временам. Только это вовсе не приданое, боже упаси! – профсоюзный деятель не имеет право уважать реакционные обычаи. Считайте, что это просто подарок молодой паре от родителей невесты.
Но вот, наконец, порядком утомивший и нас, и Шоэля, добряк отпускает зятя. Молодой человек входит в маленькую спальню, где в полумраке, тронутом легким ароматом духов, лежит Хана. Он тихонько подходит к кровати, чтобы взглянуть на нее, спящую. Должно быть, она так устала, что заснула, не успев донести голову до подушки… Но тут, одним рывком приподнявшись с постели, Хана вскидывает руки и крепко обвив их вокруг мужниной шеи, прижимается к Шоэлю. Наконец-то… Господи, сколько уже времени она ждет и томится – когда же наконец все утихомирятся, и они останутся вдвоем…